— Да.
— Ну вот. А я бывший крепостной. И что из того, что мы рядом идем тут и ты друг Зыгмунта и пишешь такие стихи. Полагаю, принимая во внимание их, наши расчеты на золотую галеру закончены. А?
— Они давно закончены. Мой дед враждовал со всем этим еще до моего рождения. Полагаю, и до вашего. Он, кстати, знает ваши стихи.
— И что он говорит? — улыбнулся Шевченко.
— Сказал: «Я бы этого хохла не в солдаты, а министром просвещения вместо дурака Уварова».
Все засмеялись.
— Ну, мы бы просветили, — улыбался поэт в седые усы. — Ты, правда, не страдай, хлопец, за ту галеру. Идешь той же дорогой, как и люди правды, любишь несчастный свой край, служишь ему, а остальное — дело десятое. Скажи ты мне, откуда ты набрался всего такого, язык откуда знаешь?
— Меня несколько лет воспитывали в крестьянской хате. Это называется у нас «дядькованье».
— Справедливый обычай. Так это, стало быть, ты такой и вышел?
— Вы сказали о той девочке. А я — как раз вон там — видел царя, ехавшего в ландо. Правнука той, которая любила моего прадеда. Встретились глазами...
— Ну и как, шевельнулось что-нибудь?
— Шевельнулось, — ответил Алесь. — Ненависть.
Начался дождь. Тарас шел, искоса поглядывая на парней. Вышли к Неве.
— Хлопцы, — обратился вдруг к ним поэт, — вы видите, что там?
На том берегу, под аркой самого страшного здания в империи, словно глаза, сияли два красных фонаря. Смотрели, отражаясь в воде.
— Вот, — продолжал Шевченко. — Глаза под архангельской аркой... Я вас к трусости не призываю. Но вы все-таки как можно остерегайтесь. Чтобы больше успеть. У вас ведь даже хуже, чем у нас. И поэтому делайте все, чтобы дольше не попадать в их руки. Я вот попал и погубил жизнь. Мне сорок четыре, а жить осталось мало. Считанные годы был на воле. Да и то — разве это воля? Жизни конец, а не сделал ничего.
— Батька, — произнес Кастусь с укоризной.
— Это правда, сынок. К сожалению, правда.
— Мы не собираемся вас утешать, — понизил голос Кастусь. — А только... гибнет народ, если в начале его дороги не появится такой, как вы, без компромиссов. Если литературу делают холуи или трусы. Они не думают, что писатели — будто бы облик народа и что каждый их шаг в трясину — компрометация народа. Словом, вы знаете, что нет причины говорить вам неправду. Вы сделали много, хоть, возможно, меньше, чем могли бы... Но ведь та проклятая солдатчина, она ведь достойна лишних стихов! Она ведь каждого, кто не пошел ради родины на все, заставит захлебнуться от стыда. «Вот, врал вместо того, чтобы идти на сечу. Вот, подыхаю без доброго слова, а его все любят...» Батька, вы просто, как каждый человек, не умеете оценить всего, что сделали.
— Вы думаете, вы конец? — спросил Алесь. — Вы — начало. То, что мы любим вас, что мы учимся у вас любить родину — это что? Со временем — вы, наверно, уже не доживете, да и мы не доживем, — мириады людей сольются в любви к вам, потому что вы нигде не уступали, потому что дело ваше — благородное, потому что такой любви, как ваша, еще поискать на земле. Такой любви, когда один человек спасает целый народ. Один! И вы думаете, что каждый из нас не завидует вам?
Дождь шел улицами и площадями большого города.
— Вам жалко нас, — продолжал Алесь. — Вы показываете нам на эти врата. А сами вы думаете о том, о чем и прежде... Да как вам могло показаться, что мы хотим иного пути?! Да мы только и мечтали всю жизнь, чтобы прожить, как вы, чтобы даже не только отмучиться за свою любовь, а пойти еще дальше... погибнуть за нее. Вы думаете, они нас пугают своими цепями? Чушь! Мы смотрим на вас. Они давят, запрещают, бросают в Сибирь. Они не знают, что для нас это — как ордена для воина, тем более почетные, что они из вражеских рук... Что мы смеемся им в глаза и даже жаждем тюрьмы, виселицы, эшафота. Ведь только секирой и петлей нас можно излечить от нашей мучительной любви и вознаградить за нее. Тогда и нас будут любить, как вас, тогда и вспомнят, тогда и за нами пойдут. Ведь что поделаешь, если свобода и родина живут только кровью, талантом, мозгом, борьбою, смертью сыновей?
Поэт смотрел на них, склонив голову, большими и темными от полумрака глазами.
— Спасибо, хлопцы... Так что, вправду не напрасно?
— Нет, — вздохнул Кастусь.
— Пожалуй, да... Считаете, придет?
— Придет, — подтвердил Калиновский.
— И тот, кто в отчаянии, кто «пьянственному глумленью поддается» либо ночами не спит от мучения и презрения к людям, — тот дурак?
— Тот мученик, — ответил Алесь. — И еще, тот, через годы мучений, не заметил одного.
— Ну...
— Не «придет», — продолжил Алесь. — Уже появился. Уже светит. Пришел уже, батька Тарас.
Поэт внимательно посмотрел на него. Мокрые усы обвисли, и поэтому лицо стало строже.
— Придется верить, — заключил он. — Идем, идем, хлопцы. Далеко еще.
VIII
Большая аудитория университета взорвалась смехом. Немного подслеповатый, еще весьма среднего возраста, Платон Рунин посчитал, что это результат его очередной шутки, и с наслаждением повторил ее:
— Так они и сказали, келарь Арсен, скарбник Снетогорского монастыря Иона и игумен Мартирий. Враги одолевают, лезут, а они: «Не бойсь, православные. Матерь Божия идет на помощь!» Разве вы не видите в этом трогательного простодушия, несокрушимой веры и богоносности, чем отличаются славяне? Ни боязни, ни мятежничества, только безграничная вера в Господа Бога, землю, государя, великую идею славянского единства и доброту Матери Божией. И способность мучиться за все это и идти на смерть... Единственная душа в мире осталась неразвращенной идеями гнилой демократии и чудовищными взглядами на одинаковость людей — не перед Богом, нет, а тут, на земле! Это душа славянина! Скажите, разве есть на свете еще что-то способное противостоять грязным потопам, разливающимся по земле?.. Мутным волнам мусульманского, галльского, австрияцкого, польского, жидовского моря?! Нет!.. «Не бойсь, православные. Матерь Божия идет на помощь!»
Аудитория опять одобрительно зашумела и взорвалась смехом. Рунин понял это так, что нашел ключ к душе большинства студентов. Обычно полупустая аудитория сегодня не имела ни единого свободного места. Профессор смотрел на бесконечный амфитеатр и видел, как сквозь вуаль, розовые пятна лиц.
...Хохот катился пока что еще несмелыми волнами. Студенты наконец начинали понимать, почему сегодня по бесконечным коридорам университета ходили три парня с подозрительно спокойными лицами и шептали: «На лекцию Рунина... на лекцию Рунина...» У двери в маленькую комнату, находящуюся выше скамей, на антресолях стоял студент, прикрывая дверь спиной. Четверка что-то задумала и сумела, видимо, сохранить тайну, так как надсмотрщики даже не заходили в непривычно набитую аудиторию.
Из любопытства пришли люди и из других факультетов. Ждали — и не ошиблись в своем ожидании.
Недавно из-за Рунина с волчьим билетом выгнали из университета трех студентов: русского и двух поляков. Выгнали за глупость, за обыкновенное и даже не очень умное озорство. Повернули дело так, словно парни богохульствовали.
Студенты — кто с ругательством, а кто и смеясь — предлагали самые различные планы мести: попотчевать английской солью перед лекциями; принудительно на протяжении трех недель кормить обедами из студенческой кухмистерской; наставить ему рога с молоденькой и глупой женой...
Посмеялись и забыли. Исключенных не вернешь. И кому охота связываться на свою голову?
— Традиционность и благородный консерватизм верований, обычаев, одежды, психики, способов вести хозяйство... даже таких, казалось бы, мелочей, как кухня и быт, — вот по чему узнают славянина. И потому славяне от Лабы до Черногории, от Баутцена до Камчатки должны слиться в один народ под властью сиятельного дома Романовых.
Аудитория ошеломленно утихла. Рунин решил, что ее поразила новизна этой давно истлевшей идеи.
— Так вот... Славянский консерватизм есть самое благородное, умилительное и приятное явление на земле...
Такого молчания, воцарившегося после этих слов, наверно, не бывало в здании «двенадцати коллегий» с самого дня его постройки. Все ряды амфитеатра смотрели в сторону двери.
Пораженно разинутые рты, округленные глаза.
Из двери появились «консервативные славяне». Их было два, и консервативными они были до умиления и глубокой приятности.
В вышитых посконных подпоясанных сорочках, в пестрядевых порточках и новых белехоньких портянках, светлые лицом и волосами, они спускались по лестнице на середину амфитеатра к пяти свободным местам, которые отчего-то никто не занял, и на их ногах победоносно скрипели пахучие и новехонькие лубяные лапти. На локтевых суставах «славян» висели зеленые ивовые корзины с крышками, на поясах — гребешки, кресала и дощечки, потребляемые в глухих мазурских деревнях, когда чешут голову.
Свероглазые, светловолосые, иконописные, с вишневыми губами и неестественно розовыми щеками, они очень напоминали опереточных пастушков.
— ...Рождение панславистской идеи назрело, — бросал пламенные слова подслеповатый Рунин. — Дальновидность этой идеи и распространение ее свидетельствуют о том, что славянам давно пора занять первое среди всех место, надлежащее место...
«Славяне» наконец заняли «надлежащее место», широко рассевшись на свободной скамье.
Все вокруг сидели как оглушенные, не зная, что делать.
Алесь и Грима, как по команде, откинули крышки корзин, собираясь, видимо, «всасывать мудрость».
— ...разольется, вместо всего этого, поток нашей традиционности, стойкого монархизма и православной веры. Объединенные славяне возьмут в свои руки наследие предков, Малую Азию, Царьград и проливы. На Святой Софии опять восстанут кресты, на вратах — засияет щит Олега. Патриархи Антиохии и... других городов поведут дальше дело христианства в своих землях. Палестина наконец получит законного государя. Разве не глупость, действительно, что Гроб Господень находится в руках язычников?! Монастыри, с мудрыми Несторами и Пименами, вместо капищ...