Колосья под серпом твоим — страница 136 из 183

«Ничего не поделаешь, — говорили глаза пана Юрия. По­терпи, сынок. С весною на уток. Она свыкнется, примирится. Это так всегда. Нельзя. Не проси».

Из Гребли донесли, что медведь после каждого разбоя возвра­щается в свою берлогу и делает попытку уснуть снова. Видимо, потому, что проснулся так рано. И засыпает иногда. На день или на два.

...В день охоты Алесь решил было не вставать, чтобы излиш­не не портить настроения чужими сборами, но в четыре часа, во тьме, пан Юрий запел, направляясь в оружейную, и только воз­ле двери умолк: вспомнил, что тот не едет и это радостное пение может на целый день удручить сына.

Алесь со злостью закутался в одеяло, собираясь уснуть, но не мог. Все равно следовало вставать и идти на сахароварню. Да и не мог он пропустить сборов: зрелище, возможно, еще более волну­ющее, нежели сама охота.

...На дворе, в подмерзшем снегу, переступали копытами кони. Скрипели полозья. Освещенные фонарями и факелами, слонялись туда-сюда люди. Бискупович и Юльян Раткевич распоряжались. В пятнах света вырисовывались сухощавые силуэты собак.

Псари держали их на сворках. Собак сегодня ждала трудная ра­бота: хватать зверя сзади «за штаны», отвлекать его от охотников.

Шляхта из младших родов — семь человек — то и дело ставила ружья и рогатины возле крыльца и шла в комнату охотников, куда еще с вечера поставили столы: закусывать. Возвращались оттуда красные, тугие на раннем морозце, как помидоры. Пахло от них вином, свежим морозом, кожей и конским потом.

Переступали с ноги на ногу, скрипели белыми высокими вален­ками, ходнями и сапогами.

Фонари погасили, и снег стал лиловым, когда наконец явился отец. Синеглазый, смугловатый, белозубый.

Увидел Алеся и виновато шикнул румяными губами:

— Такова уж наша судьба, — смеялся васильковыми глазами пан Юрий. — Соловья не кормят байками, а женщин — мудро­стью.

Он был очень огорчен за сына.

— Ну ничего, ну брось. Слово тебе даю, всегда теперь будешь со мною.

Отец хлопнул сына по плечу и, пружиня, встрепенулся, как зверь: нет, ничего не бренчало, все было подогнано как следует.

Пан Юрий был во всем белом. Белые кабти, белые кожаные штаны, белая шуба, подбитая горностаем, белая, тоже горностае­вая, шапка с заломленным, слегка заостренным верхом.

— А будь ты неладен! — вскрикнул он вдруг. — Так вот сам не проследи... Пиявки датские где?

— Вон свора, — ответил Кирдун.

— Еще одну, — бросил пан Юрий.

Снял шапку. Рассыпались блестящие белокурые волосы.

— Жарко.

— Выпил, что ли? — спросил Раткевич.

— Что я такой глупец, как твоего отца дети? Просто жарко. Вот-вот весна.

— Усмотрел, — отметил Януш.

Мальчишеская фигура пана Юрия опять содрогнулась. И не надо было, ведь проверял уже, но он просто не мог стоять спо­койно.

— Хлопцы, хватит жрать! — возвысил голос пан Юрий. — А то как бы потом Андреева стояния не было. Давайте собираться.

Повели на налыгачах собак. Звонко заржал в свежем воздухе конь.

— Скорее, хлопцы, не терпится. Ну-ка, как к девкам, как к их козьему племени... Змитер! О, хитрая бестия, Змитер! Но-но, змей! Давай настоящего коня.

Бестия Змитер чесал затылок.

— Да я... оно... думал... чтобы это Змей... Пусть бы он.

Синие лукавые глаза отца смеялись. Он передразнил Змитра:

— Пусть бо ж бо он... эно...

Вокруг захохотали.

— О то ж бо они тебе й е, — важно закончил отец.

От него так и веяло здоровьем, силой и радостью. Ровнехонь­кие зубы смеялись. Движения сделались точными и ловкими, как прежде.

Подвели белого жеребца. Пан Юрий легко вскинулся в высокое седло. Поискал ногою петлю и вставил в нее черенок рогатины. Теперь, с ружьем за плечами, с рогатиной, похожей на старо­давнюю пику, загорщинский пан очень напоминал средневекового воина. Подтянутый, ловкий, легкий в седле — залюбоваться мож­но было.

— А кто это там требухой трясет? Известно кто, Раткевич. Родственничек младшенького рода, чтоб уж кишки из тебя, чтоб...

Подскакал к саням, в которых семеро из младших сидели спи­нами друг к другу.

— Что вы, на суд едете?

И полетел к вратам, исторгнул на скаку из рога морозную се­ребристую трель.

...Мимо него проезжали всадники, и конь горячился под ним. И холодный воздух был таким сладким, что едва ли не до разрыва ширил мощную грудь отца.

Увидев Алеся на крыльце, пан Юрий улыбнулся:

— Оставайся счастлив! Следующий — твой!

Цокот копыт. Ясные звуки рога. Снежная пыль.

Прогалина лежала на отлогом склоне, вся укрытая весенним уже, но все еще глубоким, по грудь, снегом. Вокруг стояли за­снеженные деревья пущи, мечтали, вознося верхушки в неяркое небо. Ночью еще подвалил снег, засыпал все следы и муравейни­ки, но соки³ говорили, что медведь не оставлял протоптанного их лыжами круга. Круг был где-то саженей триста в радиусе.

Зверь, завалив очередного коня, спал уже вторые сутки.

Прямо перед собою в далеком конце прогалины пан Юрий ви­дел вывороченное дерево — огромную ель.

Ель свалило давно: под нею успел вырасти кустик крушины. И именно под этим кустиком был лаз в берлогу и, сбоку, неболь­шое отверстие для дыхания: на верхушке кустика махрово цвела изморозь.

Поляна не была ровной и чистой. Росли на ней три или четыре семенника, а под ними были то ли сугробы, то ли заснеженные муравейники. Удивляться, что берлога на таком почти чистом ме­сте, не приходилось: глушь и недра тут были страшенные — глаз выколешь, да и болота летом не давали возможности пройти.

Загонные с бубнами и трещотками, минуя лесом поляну, давно прошли в пущу, по ту сторону от берлоги. Сок на верхушке мо­гущественного дуба должен был свистом подать им сигнал, когда зверь побежит на них. Об этом можно было судить наверняка: логово было в поросли возле самого того края поляны. Но сто­ять там было нельзя: не было надлежащего расстояния от недр до берлоги. Охотники не успели бы выстрелить, могли в чаще ранить друг друга.

Следовало оставить между медведем и стрелками приблизи­тельно то расстояние, на котором находился сейчас от берлоги пан Юрий: саженей тридцать.

План был такой: зверь побежит на загонщиков, и тогда, по сиг­налу сока на дубе, цепь загонных поднимет вопль и грохот, будет бить в бубны, кричать, трещать трещотками и стрелять в воздух. И тогда зверю ничего не останется, как бежать прямо на посты.

Охотники бросили жребий и разошлись по номерам.

Пан Юрий, как хозяин охоты, мог выбрать то место, которое хотел. И он взял это. Немного схитрил.

Он был почти уверен, что зверь побежит на него, потому что именно за его номером к прогалине подходил большой овраг, так густо заросший деревьями и кустарниками, что и теперь трудно было что-то рассмотреть в нем. Зверь спасаться побежит, конечно, только сюда.

Справа, саженях в двадцати, стоял на пятом номере Януш Би­скупович, слева, на таком же расстоянии, седьмой номер занимал Юльян Раткевич. Сквозь редкие кусты видна была его длинню­щая, как рождественская свеча, фигура.

Юльян словно «рос в землю»: притаптывал снег вокруг себя и углублялся в него. Наконец на поверхности остались только туло­вище да голова. Юльян взглянул на Загорского, и тот подумал, что Раткевич нервничает.

Пану Юрию отчего-то стало жаль Юльяна. Все к сердцу берет, чудак.

Сок «кугакнул» с дуба: видимо, подали сигнал, что первый и десятый, крайние номера, увидели края загонной цепи, и та вот-вот сомкнется, и тогда в кругу останется почти вся лыжня.

Карп, седоусый и угрюмый, шел к пану Юрию на широких лы­жах: проверял всех. Скользил легко, лохматый, как лесной дух.

— Тролль, — тихо произнес пан Юрий и засмеялся дню, Карпу, заснеженным деревьям и легкости в себе.

— Барин, — сиплым и одновременно звонким голосом обра­тился к нему Карп, — я стану между вами и Юльяном. И туда и сюда успею подскочить.

Он знал, что пан Юрий не любит помощников, и маскировал возможную помощь. А что она понадобится, знал по месту, на ко­тором стояли шестой и седьмой номера.

— Как хочешь. Только держись ближе к Юльяну.

Карп отошел немного ближе к Раткевичу и присел на корточки.

Пан Юрий успел подумать: «Наседка», — и опять тихо засмеял­ся. Снега, родная пуща, тени людей, махровое цветение изморози на крушине, свежий холодок.

Кровь от всего этого была как шампанское. Казалось, что в ней бурлят, кипят и с тихим звоном исчезают серебристые маленькие шузырьки радости.

Опять кто-то шел на лыжах, на этот раз в сторону Юльяна... Ага, тот самый Щупак Лабудович из Гребли, которому медведь раздробил фузею. Довольный, холера, ту давно бы в музей, а тут мне же пришлось ему давать, как будто обязан. Гребут все, холе­ры. Хотя, с другой стороны, как ему разжиться на ружье? А ружье на деревне должно быть. Надо и еще дать, хоть бы дешевых, с десяток штук. Вон в Озерище едва ли не у каждого. Есть дворы где три-четыре, как у Когутов. Оружие — гордость Приднепровья. С ним у человека выпрямляется спина и походка становится не­зависимой.

— Барин, сейчас начнут. Сказали, шевелить жердью опасно: сон слабый. То бросят пару камней из пращи.

— Разве овчары есть?

— Два.

— То и хорошо. Не рискуйте людьми.

И вдруг вспомнил то, о чем всегда забывал спросить который уж год.

— Почему у вас вторые имена есть, Щупак?

— С незапамятных времен, княже.

— Спасибо, — сказал пан Юрий.

— Не за что, барин.

Загорский покосился на него: смеется, что ли.

— А ты не знаешь, почему деревню Татарской Греблей назы­вают?

— Да как бы оно и говорить. Говорят, когда-то татар богатыри гоняли. Ну, то один большой отряд бросался-бросался да решил прорваться, греблю через трясину намостив. И начали уже. Наши мужики на них напали да побили всех подчистую, а ту греблю из самих татар намостили. Из мертвых покойников.

— Враки, наверно?

— Может, и враки.

— Ступай, Щупак, — сказал пан Юрий. — Побили, побили... Татар побили, а сейчас сидите, медведя испугались. Вот и рыскай из-за вас тут по пуще, как ни дать ни взять за собачьей сворой.