По каменным плитам пола пан Юрий прогрохотал к одной плите, в которой было кольцо.
Пасть ямы открылась перед ними. Ступени вели вниз. Пан Юрий первый спустился туда. Протянул Алесю руку.
Потом внизу пыхнула губа, а за нею фитиль толстой и высокой, в рост мальчика, свечи в низком подсвечнике.
Глубокое и узкое помещение было поточено по стенам нишами, похожими на печные устья. Часть их, не больше трети, была закрыта, — это были места захоронений. Аналой с Евангелием, свеча и ниши — больше ничего. Да еще на потолке старая красная фреска: архангел с мечом в одной руке и церковью на ладони во второй.
— Вот, — показал отец. — Это все они. Это ниша Акима Загорского. А тут еще две пустые. Старого Вежи и моя...
Ему было трудно говорить.
— В следующую... положи это.
Он вытянул из-за пояса железную коробочку, ту самую, в которую клали сегодня сажу.
— Ступай, — повелел он. — Через сто лет это положат тебе под голову.
Алесь подошел к темной нише и засунул в нее сундучок.
— А теперь иди сюда.
Они стояли возле подсвечника. Отец опустил руку на плечо сына.
Пламя свечи делало его лицо суровым, почти величественным. Лишь это давало Алесю силы не ощущать мерзости и протеста против всего, что здесь совершалось, против самой мысли о третьей нише.
— Повторяй за мною, мальчик, — попросил отец.
— Хорошо, — шепотом согласился Алесь.
— Я пришел к вам, — шепотом начал отец.
— Я пришел к вам.
— У меня нет ничего, кроме вас.
— У меня нет ничего, кроме вас, — уже более твердым голосом повторил молодой.
— У меня нет ничего, кроме могил, так как я ваш сын.
— У меня нет ничего, кроме могил, так как я ваш сын.
Отец выпрямился, как от какого-то вдохновения.
— Я клянусь любить вас.
— Я клянусь любить вас.
— Я клянусь защищать ваши могилы мечом и зубами, даже если моя могила будет далеко от вас. — Я клянусь... далеко от вас.
— Ведь я все равно буду здесь, с вами. Ведь меня нельзя отделить от вас.
— Ведь я... с вами. Ведь меня нельзя отделить от вас.
— Пока не закончится живот людской на земле.
— Пока не закончится живот людской на земле.
— Аман.
— Аман.
VII
Легкий звон хлынул с высоты колокольни на погост, на людей, выходивших из церкви, на окружающий парк. Колокольня стояла невдалеке от стройной, со света построенной церкви, и в веревках колоколов бился, как муха в паутине, косолапый звонарь Давид. Ударял и тилинькал так, что колокольня едва не рушилась.
А из церкви навстречу солнечному июльскому дню выходили люди.
Алесь шел где-то посредине процессии.
— На твоем постриге будет мальчик, которому дадут держать твою прядь, — пояснял отец. — Потом ты отблагодаришь его тем же. Это означает, что вы уже никогда не будете врагами. Не имеете права.
— А если и друзьями не будем? — непочтительно спросил сын.
Отец легкомысленно засмеялся.
— Никто не заставляет. Но я думаю, вам будет хорошо вместе. Это уж мать и я постарались. Это сын моего лучшего друга, покойника, — земля ему пухом, — Мстислав Маевский.
И вот сейчас Алесь шел и напряженно ждал, каков он будет, этот неизвестный парень, с которым они сейчас не имеют права быть врагами. Это ожидание заставило его быть невнимательным к церкви и к богослужению. Помнил только суровые, нечеловечески большие глаза ангелов, их немного обрюзглые лица и несмелые, всепрощающие улыбки. Помнил застывшие всплески их крыльев над его головой и непонятные по цвету, — то ли розовые сквозь голубое, то ли голубые сквозь розовое, — складки одеяний. Помнил переливающуюся, фиолетовую с золотом фелонь попа и то, как падала вниз его епитрахиль — прямо, будто деревянная.
Страшное рычание диакона колыхало огоньки свечей, заставляло порой мелко звенеть стекла в окнах. Страшное, будто у льва из пещеры, рычание.
Все это было как сон. Он знал, что фрески их древней церкви были чудом, о котором повествовали все альбомы, даже изданные в Париже, что их протоиерей мастер и за это награжден камилавкой, набедренником и золотым наперсным крестом, что загорщинского диакона давно собирались за его удивительный бас перевести в Могилев и сделать иподиаконом, чтобы прислуживал только Архиерею, да побоялись портить отношения со старым Загорским. И все это было как дурман, и он почти что обрадовался, когда молебен закончился.
Шел со ступенек, искоса поглядывая на новую особу, которая называлась «пострижным отцом». Пострижной шел сбоку от него, статный, красный лицом, с седой гривой волос и короткими усами. На красном загорелом лице дивными казались наивно-синие детские глаза.
И это был далекий дядя Алеся, Петро Басак-Яроцкий, хозяин небольшого имения, бывший кавказский офицер. На поясе у Ба- сака висели серебряные ножницы.
И вот впереди Алесь увидел ковер, а возле ковра группку людей. В стороне от них стоял мальчик, которому было, наверно, страшновато от торжественности церемонии. Беловолосый, с золотистыми глазами — будто напоенный солнцем мед, — видимо, немного слабее Алеся, худощавее, он стоял на ковре, держа в руках медальон на длинной золотой цепочке. Удивительные солнечные глаза смотрели немного вверх.
Алесь не знал, куда ему идти, и поэтому едва не совершил ошибки, направившись к группке людей.
Басак-Яроцкий положил ему руку на плечо.
— Правее фронт, племянничек, — еле слышно подсказал он.
Теперь Алесь шел прямо на мальчика. И едва ноги его ступили на пушистый большой ковер — со звонницы вновь грянули, радостно залились колокола.
Глаза парня ласково смотрели на Алеся.
— Смотреть веселее, — шепнул пострижной. — Подайте друг другу руки.
Алесь почувствовал в своей руке руку Мстислава.
В тот же миг все остальные, кроме этих трех на ковре, даже отец, опустились на одно колено.
— Княжеский сын Александр Загорский, сын Георгия, внук Даниила, правнук Акима и праправнук Петра — склони последний раз свою голову.
Это объявил Басак-Яроцкий своим хрипловатым басом.
Алесь склонил голову.
— Отрок Александр, — продолжал пострижной, — ты постригаешься днесь в подростки, как это повелевают обычаи этой земли. Видишь ты своего пострижного брата? Обнимитесь первыми мужскими объятиями.
Они обнялись. Алесь почувствовал на плече руку Мстислава.
— Скажите друг другу на ухо несколько братних слов.
Глаза Мстислава смеялись где-то возле глаз Алеся. Потом Алесь услышал шепот.
— Попался? — спросил молодой Маевский. — Плюнь. Они считают, что мы зеленые юнцы, так давай, может, притворяться дальше. Пускай уж тешатся.
— А я и плюю, — с каким-то внезапным горячим чувством к этому мальчику шепнул Алесь.
Взрослые с некоторыми даже умилением смотрели на двух красивых подростков, которые с такой очевидной нежностью шептали друг другу на ухо слова братства.
— Ты, брат, вроде того скотч-терьера. — Мстислав даже дрожал в обнимках Алеся от затаенного смеха. — Знаешь, как их щенков узнают, чистопородные или нет?
— Знаю, — улыбнулся Алесь. — Берут за хвост и поднимают в воздух. Настоящие не визжат. Честь держат.
— Вот и ты держи честь. Постарайся уж не визжать, как дворняга. Это глупость. Неудобно, но зато недолго.
Они не заметили, что усы старого Басака как-то неуловимо и подозрительно подергиваются.
— Поцелуйтесь, — произнес Басак-Яроцкий. — И помните, вы говорили слова братства и целовались еще тогда, когда были детьми.
Они поцеловались. Басак-Яроцкий положил ладонь на голову Алесю.
— Ты носил детские длинные волосы, с которых сегодня упадет одна прядь. Завтра их укоротят, и такими они будут, пока ты не станешь настоящим мужем. А тогда носи их, как хочешь, только помни, что люди нашей земли любят носить длинные волосы и усы, но не любят и никогда не носили бороды, если они не попы, не монахи и не мудрые столетние деды. Не носи бороды, пока она не станет совсем снежной. Не носи волос и одежды дикого народа.
Он поднял ножницы.
— С первой прядью ты не будешь ребенком и сможешь сидеть с мужами, так как сам заимеешь имя мужа. С этой минуты помни, князь, душа твоя принадлежит только Богу и этим полям, сабля — воеводе справедливой войны, жизнь — всем добрым людям, сердце — любимой. Но достоинство и честь — они принадлежат только тебе и больше никому: ни женщине, ни людям, ни властителям, ни земле, ни даже Богу... Тебя постригают в мужья, чтобы ты был независимым с могущественными, братним — с равными, рассудительным и добрым — с низшими.
Теперь уже и Мстислав смотрел серьезно, будто эти слова трогали его за душу.
— Чтобы ты был добрым к детям и женщинам, милосердным к животным — немым нашим братьям, которым Бог не дал языка, чтобы покровительствовал им и был чутким к тем, кто молчит. Чтобы ты был верен для друзей и страшен для врагов, ибо ты муж и оружие тебе дано для того, чтобы ты был мужем и чтобы оскорбивший тебя никогда не обошелся пустыми извинениями, а кровью платил за оскорбление... Но кровь не главное. Главное — милость ко всему, что имеет равное с тобой несчастье — жить. Будь милостив к живому, бывший хлопчик и будущий муж.
Лязгнули ножницы. Каштановая прядь упала в ладонь дяди Петра.
Он медленно протянул прядь Мстиславу. И Мстислав тоже подержал ее, а потом спрятал в медальон, а медальон опустил под сорочку.
— Сын князя Загорского стал мужем, — оповестил Басак-Яроцкий. — Помолимся за его долгий век, за его доброту и благородство. Помолимся за то, чтобы Бог послал ему великие дороги и силы на то, чтобы все, что с ним произойдет, стало большими свершениями.
Откуда-то из-за дворца, с той стороны, где была усыпальница, донеслось прозрачное, как лед, и печальное, как причитание, пение серебряной трубы.
VIII
Кирдун едва не лопнул со злости за те два часа, которые прошли с пострижения. Казалось, все шло хорошо. Казалось, более почетной должности, нежели та, какую дали на эти часы ему, Кирдуну, даже быть не могло. Сиди на пригорке, откуда видна дорога и поворот с нее на загорщинский «прешпект», держи в руках подзорную трубу и, едва только завидишь карету или кабриолет, поворачивающие с дороги на аллею, давай приказ трем мужикам, которые хлопочут немного ниже, в ложбинке, возле пушек. И сразу залп. Все хорошо, все чинно. Так нет, принесло в последнюю минуту немца, пропади он пропадом.