Колосья под серпом твоим — страница 160 из 183

Торговали Скориной. Торговали древностью. Торговали всем: умом, правдой, совестью.

— Здорово, Алесь, — раздался за спиною голос Кастуся.

— Здорово. Идем? Нам далеко?

— Больше часа хорошей ходьбы, — ответил Калиновский. — Возле Дмитровского тракта. Пруды хуторские.

— Так, может, извозчика?

— Возьмем на Тверской. Возле Страстного монастыря. Прой­демся давай немного.

Спустились к Охотному ряду.

— Знаешь, что у меня есть? — спросил Кастусь.

Немного ассиметричные глаза Калиновского смеялись. Он за­сунул руку за пазуху и слегка вытащил оттуда номер газеты, ко­торую по одному виду Алесь отличил бы от тысячи других.

— «Колокол» за восемнадцатое февраля. Свеженький, считай. И в нем — первый такой за все время призыв к восстанию.

— Кто?

— Неизвестный. Подпись «Русский человек».

— Из Лондона?

— Нет, отсюда. Письмо из русской провинции. Возможно, ка­кой-либо хлопец вроде Волгина.

— Как пишет?

— «Наше положение ужасное, нестерпимое, — сурово и тихо, наизусть, шептал Кастусь, — и только топор нас может спасти, и ничто, кроме топора, не поможет! К топору взывайте Русь!..» Вот так, гражданин нигилист Загорский. Понятно?

— Положение вправду нестерпимое, — согласился Алесь. — Он прав. Как думаешь, будет реформа обманом?

— Она ничем другим быть не может, Алеська. Ругали Ростовцева, а как подох, то оказывается, он еще ничего был. Это у нас всег­да так: «Явился Бирюков, за ним вослед Красовский. Ну, право, их умней покойный был Тимковский». Слышишь, что Панин на должности Ростовцева откалывает? Номера какие?

— Ну вот. Тогда и начнем, когда поймут обман. Раньше мужика на бунт не поднять. А без него мы — перелеты, на корню отсохшие.

Шли молча.

— А у тебя что? — заметил Кастусь.

Загорский молча протянул ему книгу. Кастусь взглянул. На мгновение у него задрожали губы.

— Первая наша ласточка, — произнес Алесь. — Бедная.

— Нет, — возразил Калиновский. — Не бедная.

Он осторожно, оглянувшись, вытащил газету и, раскрыв книгу, положил тоненькие листы в середину тома. Закрыл.

— Пусть лежит. Здесь ей и место.

— А что, — согласился Алесь. — От первого славянского от­тиска и вплоть до этого. Братец ты мой, какой длинный путь!

— Определенно, еще не конец ему. — Кастусь запихнул книгу за пазуху Загорскому. — Определенно же, не конец.

Они шли как раз мимо Камергерского переулка. И тут Алесь, взяв друга под руку, сильно завернул его.

— Давай, братец, на минуту сюда.

Кастусь вскинул глаза.

— Это зачем?

— Неизвестно, когда встретимся.

Над дверью была вывеска: «Дагерротипная мастерская М. М. ГРИНЧИКА».

...В большой комнате их усадили в кресла на фоне вообража­емого туманного пейзажа. Зажимами прикрепили руки к подло­котникам, невидимой скобой поставили головы так, что ими нель­зя было шевельнуть.

— Вот так нас истязать будут, — заметил шепотом Кастусь.

— Тьфу на тебя... тьфу, — засмеялся Загорский.

Гринчик, весьма похожий на грустного журавля, погрозил пальцем.

— Молодые люди, это не есть шутка. Не у всех хватает духу, даже не смеясь, просидеть перед камерой обскурой пять минут. Вам один снимок?

— Два.

— То десять минут, — с видом равнодушного инквизитора от­метил грустный журавль. — И не шевелиться, если не хотите по­лучить вместо лиц фату-моргану.

— А если не будем — она не получится? — спросил Алесь.

— Я имею парижскую медаль. Я привез удивительное новше­ство сюда. Обид на меня нет. Я делаю исключительно на серебре. Не то что некоторые «новаторы» — на медных пластинках. Они бы бумагу придумали или полотно, как художники. Это ведь дико! Человек делает хороший дагерротип раз, самой большое — два в жизни. Он должен быть вечен, дагерротип. И для внуков, коих у вас, видимо, пока нет.

Их закрепили так, что шевельнуться было нельзя. Гринчик по­ложил Библию на колени Алеся.

— Вот так. Вы интересуетесь старой книгой, господа студенты. Вы словно задумались на минуту. Меланхолии в глаза. Представь­те себе: вы задумались над судьбой зтой книги. Эта судьба вас интересует.

— Представьте себе — она нас действительно интересует, — заявил Кастусь.

— Тем лучше. Не моргайте.

Засипел калильный фонарь. Серебряная сеточка начала лить прямо в глаза нестерпимый свет.

...Когда они, наконец, вышли на улицу, резало в глазах. Расти­рая одеревеневшие мускулы шеи, Кастусь захохотал:

— Как, ты скажи, с виселицы сняли. Вот, наверно, оболтусы получатся? Ужас! Глаза остановились, лица неестественны.

— Ничего, «для внуков» сойдет. Полагаю, однако, ничего по­лучится. Видел я дагерротипы. Вполне естественно. Конечно, не портрет, но нам будет ничего. Память.

Окрикнули извозчика. «Ванька» поспорил за цену и повез.

— Как Виктор? — спросил Алесь.

— Опять стало хуже. Очень хочет увидеться с тобою.

— Пусть берет у меня деньги и едет, — злобно от неловкости произнес Алесь. — Или на Мадейру, или в Италию.

— Пожалуй, ты прав.

— Деньги завтра же пошлем.

Алесь опечалился и не хотел, чтобы это заметили. Перевел раз­говор на другое.

— Людвик Звеждовский где?

— В Вильно. Начал работу там.

— Надо ему связаться с моим Вацлавом. У него много друзей среди молодежи.

«Ванька» тикнул было на них, услышав незнакомый язык, и опять увял, словно уснул на облучке.

— А Валерий?

— Инспектор егерского училища в Соколке.

— Это что, специально Гродненщина?

— Надо и там кому-то быть.

— Домбровский как?

— По-прежнему, в Академии. Он ведь моложе.

...Через окно были видны голые деревья, редкие домики дале­кой окраины, зеркало двух небольших овальных прудов. За стола­ми сидели парни из московского землячества. Четверо. Ни с кем из них Калиновский Алеся не познакомил, и по одному этому вид­но было, какое серьезное начиналось дело...

Кто-то сдавил ладонями виски Алеся, не давая повернуть голо­вы. Загорский все-таки выкрутился.

— Сашка, Сашка, дружок!

Сашка Волгин стоял за его стулом и улыбался в полный рот.

— Ну, брат, ну, утешил!

— Давно это началось? — шепотом спросил Сашка.

— Давно. Сейчас советуются о методах.

— Методы обычны, — заявил Сашка. — Взять этих vieilles ganaches² за горло да о брусчатку головой. Доуправлялись. Худ­шие властители, нежели всюду на свете. Паскудят русское имя.

Алесь тихо засмеялся.

— Э, брат, насчет нас с вами у моего деда хорошая присказка-байка.

Они говорили шепотом, боялись помешать другим.

— Бог делил меж народами земли. Одним — то, другим — то. Пришли белорусы... Очень уж Господу Богу понравились. Он и начал нас наделять: «Реки вам даю полные, пущи — немереные, озера — бесчисленные. Зноя у вас никогда не будет, но и холо­да — тем более. Зажраться на богатой земле не дам, чтобы были проворными, сметливыми, трудолюбивыми, но и голода у вас ни­когда не будет. Наоборот, в голод люди, намного богаче, будут к вам приходить. Не уродит хлеб, то уродит картошка. А еще звери и дичь в пущах стадами, рыбы в реках косяками, пчелы в бортях миллионами. А травы — как чай. Не будет голода. Женщины у вас будут прелестными, дети — крепкими, сады — богатыми, гри­бов да ягод — завались. Люди вы будете талантливые, на музыку, песни, стихи способные. На зодчество — тоже. И будете вы жить да жить, ну как...»

Тут его Никола в бок толкает: «Господи Боже, да вы подумайте. Это ведь вы им рай отдаете! Это ведь вы... Бож-же мой!.. Да они при их языкастости туда из настоящего рая всех переманят! Они ведь языком треплют дай бог нам с вами».

Бог подумал, крякнул, но назад отнимать не будешь. Действи­тельно, есть уже она, земля. Лани бегут — лес шевелится. Рыба челны из воды выталкивает. Деревья — к солнцу. «Ладно, — гово­рит, — земля будет рай. А чтобы не слишком вы перед моим раем гордились — дам я вам наихудшее во всем свете начальство. Оно вам того рая немного убавит, да и спеси немного-немного вам со­бьет. Это вам для равновесия». Вот оно как!

Сашка Волгин невесело засмеялся.

— Хуже всего, что это правда, Алесь.

— Вот так и живем.

— Ничего, брат, недолго.

— Что ты делаешь?

— У меня, братец, русский сектор. Преимущественно офице­ры. Есть и студенты.

— Много?

— Пока что немного. Пятьдесят два человека³. Будет больше.

— Это, брат, еще большая радость... Это уже не мы одни, а союз. Действительно, утешил, брат. Это ведь компанией и в аду хорошо.

— Что в аду? А как компанией войта хорошо колотить!

— Ставится один вопрос, — заявил Кастусь. — Что будем де­лать дальше? Сколько можно ждать! Вот вы, из Могилевщины, каково у вас положение с крестьянским делом?

Алесь не сразу понял, что это к нему. Встал.

— Положение плохое. По губернии двести восемьдесят семь тысяч крестьян в залоге... Позвольте спросить остальных.

— Спрашивай, — разрешил Кастусь.

Они держались как незнакомые.

— Вы, кажется, витеблянин? спросил Алесь у высокого бело­курого парня. — Судя по говору...

— Витеблянин.

— Сколько заложенных на Витебщине?

— У нас двести десять тысяч.

— Я из Минщины, — сказал худощавый беловолосый юно­ша. — У нас заложенных двести восемьдесят восемь тысяч.

Чернявый, похожий на испанца молодой человек резко блеснул угольными зрачками.

— Я из Городни. У нас сто девяносто семь тысяч душ в залоге.

Алесь обвел глазами всех.

— Вильнянина у нас нет, но и там не лучше. И вы еще спра­шиваете, что нам делать?

Кастусь одобрительно склонил голову.

— Около миллиона крестьян предано своими так называемы­ми «хозяевами», которые должны заботиться о них. Хозяева сами подняли руки, сами взяли от государства деньги за этих людей. Ценою их крови и их страданий приобрели себе возможность рос­кошествовать. И тем самым потеряли право на человеческое к себе отношение. И если они сами отдают народ во власть палачей, не могут быть хозяевами — мы должны отнять у них это право. — Глаза Алеся были мрачными и решительными. — Я предлагаю: на­роды освобождать и крестьянам давать землю. Я предлаг