аю: панов, которые грабили, выселять из страны, лишая имущества, а кровососов — расстреливать. — Сел.
— Правильно, — согласился Кастусь. — Пускай представители московского землячества выскажут свои предположения о сроках и методах восстания. О ходе восстания. Потом мы сведем их в одно с мнениями других землячеств и организаций.
Люди молча думали.
После возвращения в Приднепровье Алесь вплотную взялся за вербовку людей. Дело пошло неожиданно легко. Плохо поддавались агитации, пожалуй, одни крестьяне. Да и среди них, при помощи Когутов, удалось навербовать что-то около трех сотен людей твердого согласия. Молодые дворяне из небогатых легко и охотно шли на агитацию. Уже сейчас, если бы надо было восставать неотложно, Приднепровье, в зоне действия Алеся, могло бы выставить около трехсот кос и шести сотен штыков. А еще в северной части губернии должен был действовать Людвик Звеждовский («белые» пробили на должность своего, не зная, что этот свой за последнее время очень сильно «покраснел»).
Словом, нечего тут было бояться. Разве что измены. Но и она благодаря системе «десяток» не могла затронуть широко.
Алесь знал: до назначенного ими срока восстания оставалось еще три года. Лето шестьдесят третьего. За это время можно было многое сделать. А если реформа разочарует людей — те, которым он дал землю уже сейчас, тоже возьмутся за косы. До июня перевод крестьян в вольное состояние был почти закончен. Тысячи бывших его мужиков были свободны: дополнительный пороховой заряд.
Этот год был светлый год. Казалось, что начинается снова «весна народов». Свежий ветер витал над миром. В Америке северные фермеры с ружьями шли на рабовладельцев, и, хоть приходилось им тяжело, люди надеялись на них и верили их мужеству.
В конце апреля Гарибальди с тысячей отчаянных и смелых людей высадился в Сицилии, так как там ярко полыхало восстание против неаполитанских Бурбонов. Обрастая людьми, непрерывно побеждая, тысяча двигалась, становилась многими тысячами, выбрасывала врагов из городов и деревень. В том же году упорный борец освободил королевство обеих Сицилий. Ожидался поход на Рим. Разделенная еще со времен Юстиниана, разорванная на части, оплеванная, оболганная, залитая кровью Италия представала единой, поднимаясь во весь свой большущий рост. Наполеон говорил когда-то, что итальянцы любят болтать о свободе родины... в кроватях у своих любовниц. Сейчас от этих любителей поговорить показывали пятки австрийцы и Бурбоны. Потому что любители говорили сейчас языком оружия и так, как положено мужчинам.
С шестого века, со дня злосчастной гибели Тейи, короля остготов, была реставрация Юстинианом рабства, пожары, зажимание рта, карликовые государства, выраставшие и лопавшиеся, как пузыри, крепостничество, тирания церкви, грабеж кондотьеров, инквизиция либо власть торгашей. Лоскутная, порванная страна, яд и кинжал, вечные захватчики — от византийцев и испанцев до австрийцев.
И так на протяжении тысячи трехсот лет. Достаточно сильный заряд оптимизма для всех, кто не желает и не умеет ждать. Достаточно большая школа выдержки. И когда всем казалось, что уже все, — богатырь встал, доказывая этим, что никогда не поздно.
Никогда, если речь идет о свободе, о свете завтрашнего дня.
У юношей горели глаза, когда они смотрели на запад. У них дрожали ноздри, которые ловили ветер свободы.
Жить! Жить! Воевать за свободу! Уничтожать крепостничество! Воевать за право, за счастье, за отечество!
Мстислав Маевский ехал верхом в Озерище. Надо было увидеть Когутов, поговорить кое о чем, а главным образом, встретиться с Яней.
Парень сам удивлялся, почему его так влечет к этой девочке, а когда понял, было поздно. Попробовал сам себя уговорить, что это обыкновенная романтическая история в духе «здравствуй, добрая дева, не откажи запечатлеть на твоем невинном челе братский поцелуй, ибо и крестьянки любить умеют, под сению дерев пляша», — ничего не помогало.
— Ну и черт с вами. Ну и злитесь. А я все равно буду там бывать. Мне приятно.
Теплые глаза парня осматривали из-под белой чуприны Днепр, молодую зелень на его берегах, само Озерище, красиво раскинувшееся над рекой. Не знал, что делать. Собирался было вместе с Кастусем поступать в какое-нибудь военное заведение. Воспользоваться льготами для студентов, окончивших университет, и дворян. Что-то и у Кастуся не клеится. Диссертации еще не представил, в кандидаты, стало быть, зачислен условно. Из штаба заведений ответа нет. Да и вправду. Недоверие к местным людям большое, а тут человек, который знает право, финансы, статистику, политическую экономию, хозяйство сельское, технологию и другое, хочет еще приобрести и военные знания. Нет уж, хватит. Черт знает что из таких людей может получиться при развращенности нынешней молодежи. Возможно, якобинские министры.
Мстислав засмеялся. Кастусю не везло, а ему, Мстиславу, тем более. Генералов из них не выйдет. Что ж, один будет организовывать общую систему мятежа, а второй станет неплохим поручиком. Поручики восстанию тоже понадобятся. А кем, интересно, будет Алесь?
Из придорожной корчмы, за которую садилось солнце, летела жалобная песня.
И чарка мала, и горелки нету,
Мила, мила, не течет, возле сердца печет.
Сидит, видимо, какой-то влюбленный бедолага да плачется на горькую судьбу, обняв руками лохматую голову.
Мстислав опять задумался от этой песни. Пойдет в бунт, возможно, голову сложит, либо схватят да расстреляют, или инвалидом сделают. Что тогда делать девке? Ах, Боже ты, Боже. Как бы хорошо, чтобы все уже прошло, чтобы победа. А тут врагов — куча. Брешут на честных людей, аж по целой собаке изо рта скачет. Да не дадут так сразу через кровь перескочить... Ну и бес с ними. Что это будет, если одни мерзавцы захотят детей иметь, да еще себе подобных? А как тогда честным? Без корня оставаться?
Он прямиком направился по задворкам к курганному могильнику за Озерищем.
Янька была уже там. Мстислав соскочил с коня.
— Вечер добрый!
— Стефану плохо. — Свежее личико Яньки сморщилось, задрожали горестно брови.
Стефану действительно не помогали ни доктора, ни лекарства. И понятно становилось, что тут разве уж натура возьмет свое, а все-таки все надеялись, делали для него все, нарочно оставляли с ним кого-нибудь из братьев или Марту с Рогнедой, чтобы не был одинок.
— Посидим немного, да я пойду к нему, — сказал Мстислав.
— Сидеть не надо. Походим.
Они шли по берегу. Мстислав вел коня за уздечку. Яня шла рядом, опустив глаза, обрывала молодую веточку вербы.
— Мне молодой листвы жаль. Смотри, какая зеленая.
— И правда. Я не буду больше.
Подошла к обрыву, бросила веточку в течение.
— Ты не думай, — глаза Яньки смотрели немного даже испуганно, — она в воде оживет, выплывет где-то в берег и укоренится. Верба живучая.
— Конечно, укоренится.
И вдруг Янька всхлипнула.
— Вербе можно. Человеку вот нельзя. Как срежут его — это уже все.
Мстислав растерялся.
— Ничего. Обойдется все.
— Нет... Нет уж, видно... Не жалуется Стефан, не... Помнишь, как на свадьбе его хорошо было?
— Запой ту, которую тогда для Марты пела, — попросил он. — Запой. Вот увидишь, я верю, сразу ему легче станет.
— Правда?
Янька с доверием взглянула на него, глубоко вздохнула и завела тихоньким дрожащим голоском:
Приданочки-неуданочки
Шепчите,
Вы ее потихонечку
Научите.
Мстислав шел и вспоминал радость тех дней: и как ездили за рыбой перед свадьбой, и как шутили с Галинкою Кохно, и как было весело. Нет, ничего не могло случиться со Стефаном.
Пускай она ранюсенько встает,
Пускай она хатку, сенцы подметет,
Пускай она на улку шумка не несет,
Пускай она на шуметничке посыплет,
Пускай она и ножками притопчет,
Пускай она и слезками примочит.
Они шли навстречу багряному огромному солнцу, которое наполовину село в затоку Днепра. Мягко ступал за ними уставший конь.
Наши курочки трепетливые разгребут,
Наши женочки лепетливые разнесут.
— Пускай ваших кур коршун дерет,
Пускай ваших женок смерть поберет.
Янька внезапно всхлипнула и села в траву, будто бы у нее подсеклись ноги. Он сел возле нее, несмело погладил по золотым волосам.
— Ну что ты, что?
— Мстиславчик, любенький.
Он взял ее за плечи и силой отвел ладони от глаз.
В глазах были слезы. Мстислав почувствовал: опустилось куда-то сердце.
— Как же это кто-то мог, — сквозь слезы промолвила она. — Как поднялась рука на такого. Тихий ведь, покладистый. Ребенок останется. Ну, ничего. «Сиротские слезы напрасно не бывают. Попадут на белый камень — камень пробивают».
Мстислав поставил ее на ноги. Поколебался минуту и вдруг осторожно поцеловал в распухший, соленый от слез ротик.
— Не надо, — грубо бросил он. — Если даже что-то и случится — я тебя не брошу. Отцом буду. Братом буду. Мужем, если хочешь, буду.
«Нет», — молча кивнула она головой.
«Да», — молча склонил он голову.
Стефан сидел на завалинке, зябко кутался в чугу и проваленными глазами смотрел на залитый багрянцем сад и на солнце, которое садилось за ним. Подошел Кондрат, но старший его словно не заметил. Лицо желтое и в пятнах, взор отсутствующий.
Кондрат осторожно положил ему на лежащую на коленях руку (вторая сжимала на груди отвороты чуги) двух убитых дупелей.
Стефан потрогал рукою ржавые мягкие перья и искривил губы улыбкою.
— Жалко-о.
— Тебе сегодня сварим. Ничего. Пища, братец, панская.
— Все равно жалко.
Кондрат присел к старшему.
— Дай ружье, — попросил Стефан.
Взял двустволку сухими, как куриные лапы, пальцами.
— Тяжелая. При жизни и стрелять не любил. Вот и сам дичью сделался.
И опять Кондрата, второй уже раз, поразило гневное выражение в глазах Стефана. Солнце уже едва кружилось, переливалось своим краешком над водой.