— Кондратка, — сказал Стефан, — я сегодня умру.
Брат сделал движение протеста.
— Нет, — настаивал Стефан. — Я знаю. Ты — не забыл?
— Нет.
— Исполни. И Кроера тоже. Мне явление было — он.
— А если нет?
— Если даже нет, то такую дрянь стереть надо с земли.
— Исполню.
— Убей за сорок дней, пока душа тут... Таркайлу... Чтобы успокоилась. А с тем не спеши. Все хорошо сделай. А может, и я с того света приду, скажу, он или нет. Чтобы живую душу спасти от напраслины — отпустят.
— Исполню.
— Проведи меня, братец, к реке. Видишь, красная...
Гнев исчез из глаз больного. И даже улыбка была прежней, как до болезни. Опершись на плечо Кондрату, он встал.
— Ну вот, благослови вас всех. Мне...
Словно потерял мысль.
— Ну вот... чтобы выше... Выше... Немножко выше.
Потянулся, словно хотел еще раз увидеть реку. А потом стал падать так внезапно, что Кондрат едва успел поддержать его.
Везли его на кладбище по воде. Еще стоял запоздавший паводок, и до церкви на острове иначе добраться было нельзя.
Шли четыре челна. На переднем стояла корста с покойником. За кормилом был Алесь: выправлял покойного брата в последний путь. Мрачный Кондрат Когут пенил воду веслом. На остальных трех челнах сидели Когуты, Кохновы и родственники Марты.
Зелеными тучами стояли в воде рощи. Звенел над небольшим клочком суши жаворонок. Очень жарко, по-летнему припекало солнце.
Не взлетали с островков кулики-турухтаны. Как знали, что люди на челнах стрелять не будут. А может — и это скорее всего, — одуревшие током весенней крови в жилах, никого не боялись. Токовали, встопорщив перья, ходили друг перед другом, яркие в брачных нарядах.
Самочки, примостившись на крайних концах островка, смотрели на самцов.
Ни у кого из местных людей не поднялась бы рука стрелять по ним в такое время. И турухтаны знали об этом. Небо, вода и островок — все было для них.
Марта на втором челне убивалась. Была это ее обязанность. Но остальные уже немного перетерпели горе. Миновал год, и все это время они ждали неминуемого, а когда оно пришло, мало осталось слез.
Разве только у матери.
Старый Когут Данила думал о том, что и его вскоре повезут тем же путем, и не жалел об этом, а жалел разве только о том, что это не его везут сейчас вместо Стефана. Хорошо было бы отдыхать в такой день, под жаворонком, между небом и водою. И чтобы возле челна токовали турухтаны.
Янька выплакалась еще возле курганов, а потом в хате. Алесь думал, как теперь отыскать виновного во всем этом. Мстислав поглядывал изредка на Яньку и налегал на весло.
Лишь один Кондрат смотрел на мир угрюмо, сквозь припухшие веки. И чем больше Алесь смотрел на него, тем больше догадывался: этот все знает.
Над водою между зеленых тучек затопленных деревьев летело голошение:
А я ж за тобой на край света ходила,
А я ж за тобою в огонь летала,
Сокол ты мой миленький, любименький!
А встану ж, бывало, я раненечко,
А мой же соколик по полечку ходит.
И хоть все знали, что всегда Марта вставала раньше «соколика», все представляли себе росные заливные луга, Стефана с уздечкой на плече, звонкий по-утреннему удар далекого бубенчика — и всем становилось горько.
А цветики же от него расцветают,
А небушко ж от него сияет,
Взглянешь — бабочки от него в глазах летают,
Взглянешь — словно груша белая зацвела,
Взглянешь — как листочек кленовый он укромненький,
Взглянешь — сердце молотом да в грудь валит.
Караван смерти плыл мимо островов жизни.
Пусть бы тот холера лучше меня убил,
Пусть бы у меня из сердца кровь высосал,
Как же мне теперь тяженько без милого дружечки...
Кондрат не смотрел ни на небо, ни на безграничный, как небо, паводок. Еще три дня назад он спрятал ружье в дупле дерева возле моста через Озерянку, южнее деревни и по дороге на Суходол. Чтобы не видели в хате, как каждый день выходит с ружьем. Фольварк Таркайлы был севернее, и дорога из него в Суходол пролегала возле Озерища. И каждое утро Кондрат Когут выходил на курганы и следил.
Позавчера Тодор вернулся с сальником Брюноном Даримедовичем, в одной таратайке.
Сегодня утром он повез сальника опять в Суходол, и Кондрат надеялся, что, может, вечером он будет возвращаться один. Даже если вернется вдвоем — Кондрат это выдержит. Он будет терпеть хоть сорок дней, а дождется его одного.
Возможно, сегодня они похоронят Стефана до вечера, и Кондрат успеет вернуться на Озерянку, когда Таркайла поедет назад.
Жалко будет, если не убьет за сорок дней. Душа брата не так возрадуется. Но даже если не успеет — пусть. Он привык терпеть. Он мужик, и он дал слово. Он будет ходить месяц, два, год, но он встретит Тодора одного. Нельзя сказать, что ему будет легко его убить: он еще никогда не убивал. Но он знал: иначе нельзя. «Терпим, терпим, терпим, а они держат нас как глупых зайцев. Судят нас, расправляются как хотят и уверены в том, что нет им наказания. Потому и поступают, что душа их желает.
На каторгу зашлют в Сиберию — и ходят себе спокойно. Знают, даже если вернется — побоится опять туда попасть. А государство мстить не будет — ему лишь бы тихо было.
И убьют если, то не ждут наказания. Если бы это ждали — о-го- го! Трижды подумали бы, перед тем как пакость какую-то совершить. Ну так если не карает Бог, не карает начальство, пусть покарает сам обиженный. Другие тогда оглядываться будут, прежде чем донести, убить, детей осиротить, имущество пустить дымом».
Подкова на лбу Кондрата даже покраснела, так он думал. Убьет. Зимою или весною, летом или осенью — убьет. В слякоть или в ясный день — убьет. Ночью или утром — убьет. О-го-го, как бы это легко было жить на земле, если бы за каждую пакость пакостник ждал неминуемой кары.
Ой, как повалюся я на твою могилочку,
Как закукую я теперь по тебе кукулечкой.
Дружиночка ж ты моя, зачем же ты меня... покидаешь?
А добра ли ты от деток, от жены... не знаешь?
А как же нам теперь... прожить?
А как нам жизнь без тебя... пробыть?
Как мы тебя забывать... будем?
Откуда мы тебя дожидать... будем?
Кондрат сжал кулаки на весле и рывком послал челн с корстой покойника к недалекой уже церкви на острове.
Да к кому ж мне ночью теперь цмоком присосаться?
Откуда ж мне совета теперь дожидаться?
Отлетел ты от меня теперь, соколик-голубь сизый —
Кукулечка!
Угас ты теперь для меня, василек ты мой — солнышко —
Пролесочка!
Тихий и страшный вопль бабы летел над водой к островку, откуда плыли навстречу ему редкие удары поминального колокола.
...Назад Кондрат и Алесь ехали в челне одни. Далеко обогнали всю вереницу челнов.
— Слушай, Кондрат, возьми меня с собою.
— Куда?
— Ты знаешь...
— Нет, — ответил Кондрат. — Ничего я не знаю.
Они плыли, а вокруг была лазурь и горячий воздух.
— Смотри, что это? — показал Алесь.
Кондрат оглянулся, и на мгновение оба они замерли, пораженные тем, что происходило над рекой.
На берегу, поодаль, вставал в воздухе огромный черный столб — от земли до неба. Он казался бы неподвижным, если бы не кружились в нем с бешеной скоростью клочья сухой травы.
Кто-то всасывал их в небо, и они взлетали в него выше и выше. Мощный тромб шел к берегу, приближался. Черный, как дым, он клубился и переливался находящимся внутри, как змея, которая сбрасывает кожу. Толстая, вся волнами, она медленно, сужаясь, ползла куда-то: не разберешь, то ли вверх, то ли вниз.
Вихрь тромба спустился на воду и пошел прямо на их челн. Как заколдованные, они не двигались. А смерч наливался еще больше, краснел. Сверкнуло где-то, на высоте изрядной колокольни, длинное серебряное тело рыбы.
И он встал.
Встал над самой головою, как ночь, как черный вулкан, как смерть. Качнулся, едва не опрокинувшись, челн.
Наступила темнота.
В следующее мгновение богатырь рванулся мимо них и передвинулся немного дальше, как предупреждение. Из черного нутра его дунуло и обдало людей могильным, ледяным холодом.
Все быстрее и быстрее двигался от них тромб, перешел реку, почернел, взлетел на берег, протянулся к птице в небе и охватил ее, увеличившись едва ли не вдвое.
Они никогда не видели такого.
Богатырь блуждал в полях, шел в поля, уменьшался. Исчезал.
...Когда он исчез — они взглянули друг на друга.
— Беда будет, — шепнул Кондрат. — Всем беда. Всей Реке.
— Брось чепуху молоть!
— Ф-фу-у, — закрыл глаза Кондрат. — Ладно. Вези меня на берег. Высади.
— Возьми, говорю, с собою.
— Нет!!! — резко и злобно бросил Когут. — Нет так нет. Черт с ними, с тромбами... Надо и их — грудью...
Когда фигура его исчезла, вскарабкавшись на крутояр, Алесь почему-то вспомнил Майку и испугался, что чуть не погибли. День спустя они должны были встретиться и окончательно решить, как быть.
Кондрат уже целую четверть солнечной дуги ждал, сидя в зарослях возле мостика. Солнечный свет пах скипидаром, горячей мятой, едким запахом вампирника. От соснового гуда — где-то над верхушками ходил ветер — шумело в голове и хотелось вздремнуть.
Он сидел в зарослях за большим, как хата, камнем невдалеке от речушки. Над камнем, на откосе, восьмисотлетний дуб тянул к солнцу свои едва оперенные ветви. Ползали по его, глубоко — в две ладони — изрезанной морщинами, коре красные козявки с черными мордочками на спинах. Они были похожи, эти мордочки-черточки, на маски, которые носят на Крещение. Ползали они одиноко, спаренные, и кора дуба, видимо, казалась им оврагами почти без дна и высокими грядами пригорков.
Прямо перед Кондратом звенела Озерянка, несла волны в Днепр. А над нею размещался обветшалый мост. Кондрат трижды уже сдвигал с него две плашки. После каждого проезда. Дядьки ругались, клали их на место и двигались дальше. А он опять выводил, опять сдвигал плашки и опять садился на место, сжимая теплый от рук приклад двустволки.