Колосья под серпом твоим — страница 164 из 183

Имя автора он забыл. Забыл и точные слова. Но смысл помнил И не мог не соглашаться с этим человеком.

Ведь все время, когда он жил тут, он ни минуты не ощущал спокойствия. Все время что-то глухо клокотало и ворочалось под землей, Преимущественное большинство людей держало спину и смотрело в глаза прямо. Высокое их достоинство ничто не могло сломать, и лгали те, которые говорили о «затурканных париях», о людях с «узким черепом, отвыкших от языка», о людях «звериного вида», которые «пошли назад от человека к животным». Ложь это была! Демагогия либо политика чистой воды. Варшавским магна­там надо было скомпрометировать чиновников и власти (и не без оснований), шовинистам — поляков, чиновникам и жандармам — местных господ, чтобы сожрать их. И все кричали о «народе, до­веденном теми, другими, до животного состояния».

А животных, которые сошли с ума от ужаса, нищеты и тяже­лого труда, почти не было вокруг, и нельзя было так уничтожить этих людей,

Был простой, кроткий и очень мужественный народ. Добрый, верный друзьям и страшный врагам, свободолюбивый, чистый и гордый.

Исленьев вспоминал. Пивощинская войнушка и многие десят­ки других бунтов... Обычаи... Песни... Лица людей из загорских окрестностей и лицо самого Загорского, отца его и деда... Раубичи... Клейны... Нападения Корчака... Черный Война и его едино­личный, десятилетиями, бунт...

Был разорванный на куски, закованный, но великий народ. И Исленьев не мог не видеть его страданий и его величия.

— И все-таки? — спросил Исленьев.

Хлоп молчал. И вдруг вице-губернатор услышал стон, словно у того разрывалось что-то в груди.

— Пане... Пане милостивый, — умолял мужик, — заберите вы его от нас. Заберите, не дайте грех на душу взять.

— Чего ты?

Борис вдруг поднял на Исленьева светлые глаза.

— Ради него заберите. Утончается уж терпение наше. Хоти­те — на смертную казнь посылайте, хотите — пощадите меня, а как бы он горелки не глотнул да горячим песком не погрелся.

— О чем это ты? — сурово спросил Исленьев.

— Поговаривают уж... Вольют спиритуса в глотку, а нос да рот зажмут... сумой с горячим песком пузырь мочевой раздавят — и каюк!.. И следов не найдут... Не позвольте грех взять!

С Исленьевым ехал в этот раз новый его личный секретарь, Панов.

— А я вот за тебя возьмусь, — встрял Панов, очень важный от осознания своего нового положения. — Где это ты такое слышал?

— Брось, — брезгливо оборвал Исленьев.

— Режьте меня на куски, не боюсь, — захлебывался мужик. — Нет ада, кроме того, которой от рождения до смерти.

...Дворец словно вымер. Никого не было на вересковой пусто­ши вокруг. Никого не было возле коновязей и построек. Никто не стоял на крыльце.

Огромное каменное здание со слепыми окнами. Тишина. Мо­крый вереск вокруг. Тучи над крышей.

Откуда-то издалека, может, с Горипятичского или Брониборского храма, долетали редкие, разорванные еще и большим рас­стоянием, удары поминальных колоколов.

Исленьев и Панов поднимались по лестнице.

Никого. На террасе с застоявшимися лужами от дождя — тоже никого. Никто не вышел навстречу.

Толкнули дверь, пошли по комнатам. Запыленные зеркала и окна. В зале, где когда-то стоял гроб, — ни живой души.

— Эй! — крикнул Панов. — Есть кто?

В недоумении, куда могли разбежаться слуги, две фигуры шли по омерзительно запущенным комнатам.

В одной комнате стоял накрытый стол персон на двадцать, и возле него тоже никого.

Скрипнула где-то дверь, и люди заспешили туда, но это был сквозняк. Он раскрыл дверь, и она толкнула бутылку, лежавшую на полу. Бутылка еще рокотала по щербатому паркету, словно кто-то невидимый катил ее.

Стало жутко.

Они нашли того, кого искали, лишь в следующей комнате. Тут все стояло на своих местах, было даже кое-как убрано.

Кроер лежал на полу, запрокинув лицо, с мертвой рукою, все еще протянутой к сонетке.

Возможно, и звонил. Но не пришел никто. Или боялись зайти? Или просто разбежались? Кто мог сказать, что тут было и что он ощущал в последние минуты.

— Nemesis divina, — констатировал Панов.

Он был молодым человеком и любил употребить латинское слово.

Исленьев покосился на него и ничего не сказал.

Три человека стояли во влажной после легкого дождя березо­вой роще.

— Вот что, — сказал Франс Раубич. — Я уже говорил, что мой отец дрожит от злобы, если кто-нибудь только вспомнит ваше имя, князь. Я не хочу, чтобы он умер, даже если этой бесстыднице все равно.

Алесь покосился на Михалину. Все-таки было бы лучше, не­жели это внезапно прерванное, словно тайное, свидание. Встре­тились, и вот на них случайно наткнулся Франс.

— Жена, которая хочет увидеть мужа, бесстыдница? — мягко спросил Алесь. — Не надо тебе этого, Раубич.

— Я уже сказал, что не позволю ей загонять в могилу отца.

Франс горячился.

— Пану Раубичу лучше.

— Все равно... Я дал слово: даже если с отцом что-то случит­ся — ты скорее будешь его вдовою, нежели женой. Вот и все.

Майка аж дрожала.

— Слушай, Франс. Что это за глупость? Что за злобность? Гото­вы жрать друг друга. Пощади ты, наконец, меня, его, себя, низкий ты человек.

— Майка... — начал он.

Глаза девушки расширились.

— Я пощадила тебя, я пожалела отца. Но сейчас я сожалею, что я вышла тогда из церкви, поверила вам.

Алесь взял ее за плечи и отвел. Улыбнулся.

— Действительно, Франс. Я тогда пошел вам навстречу. Но сейчас, когда я понимаю, как вы хотите обманом воспользоваться моей добротой, я думаю, что я напрасно пошел на это. Я всегда чувствовал к вам и к пану Ярошу лишь самое доброе, хоть иногда мне очень хотелось хорошо надавать лично вам по тому месту, по которому однажды, ребенком, я надавал вот ей.

Франса колотило.

— Выслушайте меня, — продолжил Алесь. — Я никогда не думал «мстить презрением», я для этого слишком любил вас и потому не хотел крови. Я прискакал на помощь пану Ярошу и с благодарностью взял бы такую же помощь и от вас. Вот вам мои объяснения. Vous n'ètes pas content?⁴

Михалина взяла Алеся за плечо и прислонилась лицом к его руке.

— Мы решили. Я решила...

— Майка, — попросил Алесь, — я сам объясню это Франсу. Ступай. Помни, о чем договаривались.

Она пошла в сторону раубичского парка. Мужчины стояли и смотрели друг на друга.

— Так что? — сжав зубы, спросил Франс.

Алесь вздохнул. Такой лежал вокруг мир! Так он искрился и пылал от дождя! Что еще было объяснять?!

— Мы решили, что погодим, пока пан Ярош не выздоровеет окончательно.

— Вы решили?

— Ну согласись, брат, не тебе ведь это решать, — на Алеся на­пал юмор. — Самое большое, что позволяет наше с тобою родство, это напиться вместе до зеленого змия...

— Мы дали слово, — Франс бледнел. — Она сама дала слово Ходанским.

— Прежде всего она дала слово мне.

— Кто огласил его?

— Так ты считаешь, что слово, данное перед Богом, — чепуха, а перед людьми — все?

— Мы живем не среди богов.

Черт потянул Алеся за язык.

— К сожалению, и я в последнее время все чаще убеждаюсь в этом.

Франс закусил губу.

— Ну вот, — продолжал Алесь. — Ей-богу, Франс, подумай ты, наконец, хоть раз не о своей глупой чести, а об ее счастье.

— Ты — это счастье?

— Для нее, — уточнил Алесь. — По крайней мере, она считает так. И я постараюсь, чтобы она не разочаровалась в нем как мож­но дольше. Потому что и она — мое счастье. Полагаю — до конца.

— Когда будет этот конец?

— Ты собираешься стать на моем пути? — Алесь грустно улы­бался. — Напрасно, я ведь не стоял на твоем.

И увидел, что сказал страшное. Франс дернул головою.

— И ты считал, что ты мог стать на моем пути? — спросил он. — Что только твое так называемое «благородство» помешало тебе? Так ты знай, что Ядвиня тебя ненавидит.

— Я давно говорил, что в этом мире ни одна дружба, ни одно из добрых отношений не остается без наказания.

— Да, — глухо согласился Франс. — Как и ничто из злого. И потому я еще раз говорю тебе... — У него цокотали зубы. — Не надейся получить за все, что ты совершил, ничего, кроме зла.

— Ты угрожаешь мне?

Франс привычно перешел на «вы».

— Vous verrez les consèquences et vous en jugerez⁵. Я неслучай­но встретил вас. Я все знал. Обо всем договорено. Ее сегодня же... увезут. В крайнем случае, завтра утром! Слышишь? Слышишь, ты?!

Алесь сделал было шаг к нему и остановился.

— И ты мог кричать о чести? Дурак же я, что поверил вам.

Только тут Франс понял, что Алесь действительно ни в чем не виноват, что во всем виновата крайняя щекотливость пана Яроша и его, Франса, оскорбленная честь и мелкая злобность. Алесь те­перь действительно имеет право презирать его.

— Я знаю, — продолжал Алесь, — теперь вы ее не выпустите до смерти. И я еще мог чего-то ждать от тебя, кроме подлости?

Франс знал, что Алесь теперь имеет право сказать ему все, и не удивился. Но рука привыкла отвечать на слово «подлость» только одним способом.

...Алесь держался за щеку. Глаза у него были закрыты. Потом он недоуменно поднял ресницы.

Франс смотрел на это лицо, на котором одна бровь была выше второй от неверия в то, что произошло, и готов был упасть к но­гам Алеся.

— Ну, ясно, — прошептал Алесь.

Он дернулся было вперед, но вдруг остановился, взял только Франса за руки и сжал их так, что побелели пальцы.

— Меня трижды ударили. Одному я сам подставил руку — пу­скай его. Других я с друзьями... Но это первый раз, что меня ударил человек.

Потянув ртом воздух, Алесь оттолкнул Франса.

— Я знаю, что стоит человеку, когда его бьют по лицу. Я никого не бил первым. Никогда. Поэтому я не ударю тебя. Я просто тебя... убью, — и пошел.

Франс стоял и смотрел ему вслед.

Мстислав, услышав обо всем, только хлопнул себе по щеке.

— Скотина, — возмутился он. — И на тебя надеялся Кастусь? Тебя серьезным считали?! Именно тогда, когда вот-вот надо будет проливать кровь по-настоящему?