Колосья под серпом твоим — страница 174 из 183

⁴. Словом, даже они видят: без уступок не обойдешься.

— Играются с нами, — заметил большеглазый Ясюкевич. — А, чепуха все. Свою революцию нам надо, красную, вот что. Земля, воля, восстание всюду, братство всем народам.

— Гм, — воспротивился Ямонт, — и москалям? Почему я дол­жен умирать за москаля?

— Брось, Юзя, — с укором молвил Алесь. — Это одни из самых добрых людей на свете. Правительство у них только плохое, вот что. Сменим — все будет хорошо.

— Я знаю, — сказал Кастусь. — Чтобы люди жили, работали и ели хлеб — все это наше Богом проклятое сословье на виселицу. И великодержавных бюрократов — к дьяволу. Хватит уж...

— Не знаю, — мрачно рассуждал Грима. — Если один человек не исчерпает всей глубины натуры другого, как бы он ни был ге­ниален, если он не сумеет заменить его, то и один народ не может заменить собою другого, пускай даже более слабого... Зачем же тогда каждой нации кричать о своем превосходстве? Это ведь то же самое, требовать, призывать стереть с земли соседний народ... Я так не могу... Я... не могу быть поэтому другом ни таким людям, как Валуев, ни тебе, Ямонт. И я пойду на битву, чтобы никогда, никогда такого не было. Чтобы все — братья, и каждый свобо­ден, как птица.

Кастусь встал.

— Что ж, господа новоназначенные комиссары будущего вос­стания и командиры отрядов, пора расходиться?

— Пора, — ответил Бискупович.

— Тогда — по одному.

...Калиновский и Загорский шли по берегу Мойки.

— Виктора я разорвать готов, — злился Кастусь. — Ты знаешь как он «лечился» в Италии? Присоединился к гарибальдийцам. А вернулся — ему хуже и хуже.

— Что ж, определенно, ему как раз был нужен воздух свободы. Может, потому он и задыхался. Ничего. Дождется победы. А там вылечим... Ты не хотел бы сходить к Шевченко?

— Стыдно как-то.

— А все-таки сходим. Завтра, как раз перед отъездом.

— Давай.

Мойку под порывами ветра рябило и морщило у того берега, откуда он прилетал, и она была спокойна у другого, ведь туда ве­тер сгонял масляную пленку, лежавшую на воде. Они шли по бе­регу в ночь.

— Ну вот, — сказал Кастусь, — бросили жребий. Ты не обидел­ся, что руководить силами Могилевщины будет Людвик?

— Звеждовский достойный человек, — просто промолвил Алесь. — И он военный. Да еще из талантливых. Я революционер, Кастусь. Пусть будет так, как лучше для дела. И потом, комиссар отрядов нижнего Приднепровья — тоже мне работы хватит. И в своем углу.

— Я это потому, что тебя мало знают в центре и ты застрахован от провала.

— Не веришь «белым»?

— Нет, — признался Кастусь.

— И я не верю.

— И потом, ты ездишь по делам — тебе легче организовать людей.

Они шли. В сумерках особенно нежными и красивыми были лица женщин, особенно гордыми — лица мужчин. Но они не ду­мали сейчас о женщинах. Им было не до того.

— Езжай, — продолжал Кастусь. — Сдерживай, не давай, что­бы преждевременно расплескали гнев.

Молчали. И вдруг Калиновский спросил:

— Ты не слышал, что Ясюкевич стихи пишет?

— Нет.

— Пишет, но прячет. Как каждый второй. Как ты и я.

Улыбнулся.

— Как поветрие среди наших, эти стихи.

— Что ж поделаешь? Молодой народ, рвется вперед.

— Как думаешь, каков путь нашего стиха? Силлабика польская или тоника? Или гекзаметр, который может быть и тем, и другим?

— Что-то отдельное.

Алесь задумался.

— Ты о чем?

— Я вот думаю, какими глазами смотрели египтяне на первые шаги греков? Тоже с презрением. И грекам, действительно, еще пятьсот лет надо было идти, чтобы заработать право на Фидия и Эсхила.

— А Гомер?

— Гомер — наш народ. Белорусский народ.

— Может, мы обрубим ему ноги восстанием? — тихо спросил Кастусь.

— Возможно. Но все мы и скажем первое слово от его имени.

Они поднялись по лестнице в комнату Кастуся. Калиновский зажег свечу.

Но они не успели даже сбросить пальто. Раздался грохот ног по лестнице, и в комнату ворвался растрепанный и страшный Вик­тор.

— Хлопцы! — крикнул он. — Хлопцы, Шевченко умер!

— Ты что? — побледнел Кастусь. — Такой молодой еще?

— Умер, хлопцы, умер, — исступленно повторял Виктор.

Лицо его было бледным. И внезапно старший Калиновский за­шелся в нестерпимом кашле. Алесь бросился за водой. Когда Вик­тора отпустило и он отнял платок ото рта — на платке была кровь.

Больной виновато взглянул на Алеся.

— Не дождался, — растерянно вымолвил Кастусь.

— Многие не дождутся, — сказал Виктор. — Многие не до­ждутся воли.

XV

В Милом, в той же церкви-крепости, где когда-то засели Алесь с друзьями, читали манифест об упразднении крепостного права.

Церковь была полна как никогда. Пахло тулупами и сапогами. Свитки, мужские и женские, тулупы, белые мужицкие головы и снежные повойники женщин.

Задним тянуло в спины холодом из отворенной двери. Нельзя было не отворить, так надышали. А передним было жарко, как в бане.

Стояли мрачно и слушали, мало понимая: написано было пу­тано. С притворной, но хорошо сыгранной радостью читал поп. За спинами людей сквозь отворенную дверь смотрела несмелая сиротская весна — пасмурный март с мрачным небом.

Алесь смотрел на народ, густо набивший церковь, на своды потолка, на древние, грузные лица ангелов и святых на фресках. Пантократор в куполе поглядывал на сборище сурово и гневно: Древний, немилостивый Бог.

Возле Загорского стояли Когуты. Немного дальше — из семей Кохно и Лопаты.

— «В силу означенных новых положений, — читал поп, — кре­постные люди получат в свое время полные права свободных сель­ских обывателей».

— В какое это «свое время»? — тихо спросил Кондрат Когут. На него шикнули, чтобы не мешал слушать, но все-таки многие из слышавших улыбнулись.

— Вишь ты, — едва ли не до одного Алеся долетало, как бурчал Кондрат. — Не на Масленицу, а на Великий пост оглашают. Вместо гулянки подтягивайте ремень, добрые люди.

Поп «пел», закатывая глаза:

— «Помещики, сохраняя право собственности на все принад­лежащие им земли, предоставляют крестьянам за установленные повинности в постоянное пользование усадебную их оседлость и сверх того, для обеспечения быта их и использования обязан­ностей их перед правительством, определенное в «Положениях» количество полевой земли и других угодий».

Поп ухмылялся, словно сообщал черт знает какие приятные вещи. А Алесь думал, что его, освобожденных уже им, людей это не касается. Но сюда они явились все. Хотят послушать царскую волю и убедиться, не надул ли их бывший пан,

— «Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Поло­жениях» повинности. В сем состоянии, которое есть переходное, крестьяне именуются временнообязанными».

«Сим... за сие... в сем, — думал Алесь. — Черта они поймут в этой белиберде».

Лица у всех были, однако, слишком серьезными. Поймут. И действительно, чтобы не пришлось удерживать людей, как про­сил Кастусь. Возможно, будет бунт. И не один.

— «Вместе с тем им дается право выкупать усадебную их осед­лость, а с согласия помещиков они могут приобретать в собствен­ность полевые земли и другие угодья, отведенные им в постоянное пользование. С таковым приобретением в собственность опреде­ленного количества земли крестьяне освобождаются от обязанно­стей к помещикам по выкупленной земле и вступят в решительное состояние свободных крестьян-собственников».

Алесь увидел лицо Исленьева. Старик смотрел на него. Потом покачал головою. Графу явно было стыдно.

— Не хотим мы такой воли, — тихо прозвучал недалекий голос. Сказал, видимо, кто-то из брониборских мужиков.

На большинстве лиц было разочарование. Старик Данила Когут морщился. Все родственники невестки Марыли принадлежали Ходанским. Марылю когда-то выкупил старый Вежа, когда его по­просил об этом Когут. Люди понимали: самое малое еще два года надо было страдать.

— «Когда мысль правительства об упразднении крепостного права распространилась между не приготовленными к ней кре­стьянами, возникали было частные недоразумения. Некоторые думали о свободе и забывали об обязанностях.

Но общий здравый смысл не поколебался в том убеждении, что и по естественному рассуждению, свободно пользующийся блага­ми общества взаимно должен служить благу общества исполнени­ем некоторых обязанностей; и по закону христианскому, всякая душа должна повиноваться властям предержащим (Римлянам, XIII, 1), воздавать всем должное и в особенности кому должно, урок, дань, страх, честь; что законно приобретенные помещиками здэава не могут быть взяты от них без приличного вознаграждения или добровольной уступки; что было бы противно всякой спра­ведливости пользоваться от помещиков землею и не нести за сие соответственной повинности».

«И они еще говорят о христианстве, — думал Алесь, — ссыла­ются на Послание Павла. Не сказал ли тот самый Павел, что брань наша не против крови и тела, а против начальств, против духов зла поднебесной. Ободрали как липку и кричат о христианстве».

Он видел лица людей, особенно из других деревень, видел все это бедное человеческое море, на которое смотрел с купола пантократор. Бедные, бедные люди! Как колосья, как травы под сер­пом твоим, грубая сила. Ну что ж, если твоя «необходимость» не может дать им послабления, и свободы, и счастья — тем лучше. Тогда по своей «необходимости» они станут колосьями под серпом свободы, родины, восстания, битвы, колосьями, которые умрут, возможно, но умрут, чтобы вырос новый посев. Это будет скоро. Недолго ждать.

Интересно, что делает сейчас Кастусь? Диплом он получил еще тогда. Сейчас, видимо, выехал в Вильню, а оттуда в Якушовку. Собирался подавать генерал-губернатору Назимову прошение о службе. Предоставят ли? Что ж, если не предоставят, он возьмется прямо за дело.

— «И теперь с надеждою ожидаем, что крепостные люди при открывающейся для них новой будущности поймут и с благодар­ностью примут важное пожертвование, сделанное благородным дворянством для улучшения их быта».