Колосья под серпом твоим — страница 177 из 183

онца, спасен будет.

— Замолчи ты, — попробовал было кто-то цыкнуть на Марту но на него напали бабы.

Мужики наконец поверили. Дело было не в вопле Марты. Просто жить стало невмоготу, и вопль придавал положению необхо­димый оттенок жути и величия. Пусть причитает.

— Кровью река поплывет, если не заступитесь!!!

— Глядите, хлопцы, — предупредил Корчак. — Не пойдете с нами — один пойду. Вам потом стыдно будет.

В это время пришли вязыничские. Их привел тот самый Брона, который когда-то резал веревки на руках Раубича. Большущий, с английским штуцером в руках, он пришел под общинный дуб и бросил только несколько слов:

— Странник по дороге говорил: паны попов подкупили. Попы настоящую царскую волю в церквях спрятали. На престоле под сукном.

Толпа молчала. Похоже было на то. Попы читали свободу, но попов в Приднепровье, которое вера (то одна, то другая) била и трясла столько веков, никогда не любили.

— Спрятали, — заключил Брона. — И не обшарить ли нам в церквях?

Решили: шарить.

Ближе всего было до горипятичского храма. Люди пошли туда и по пути подняли еще деревню Крутое. Видя, как много мужиков уже идет, люди поднимались легко.

Потом пристали крестьяне двух ходанских деревень. Эти приш­ли с мялами, вилами, топорами и косами.

Обрастая, как снежный комок, толпа двигалась к Горипятичам. Жгли по дороге господские дворовые постройки. В красном заре­ве, большие от него, двигались сквозь ночь люди, и страшно, остро блестели над их головами отполированные ежедневным трудом вилы и коричневые била на ореховых рукоятках цепов.

Уже несколько сотен ног топтали подмерзший на ночь снег. Шли плетеные кожаные поршни, валенки, лапти. Поглядывая на их следы, посуровевший после убийства Кондрат Когут шутил:

— Смотри, решета своей ходьбой гнали. Ай, мужики, ай, го­ловы!

Хохот катился над головами ближайших. Ржал, как конь, Бро­на, окруженный подростками. У парней были в руках топоры на длинных древках, и даже по этому можно было узнать: из Вязынич. Лишь у вязыничских, прирожденных лесорубов, топоры были на таких, вдвое длиннее обычных, топорищах.

Корчак шел перед своими, как на праздник, пьяный от мысли, что вот наконец настал час. Он не знал, что вся эта попытка с са­мого начала осуждена на провал, что большинство думает о только что полученной, пускай даже куцей, свободе, что никто, кроме его ребят, не накопил злобы, что люди шли как на веселую гулянку и могли разойтись при первом препятствии.

Не знал, что истинный час этих людей придет не теперь и даже не через год, но когда придет — пожар будет полыхать ярко.

— Го-го-го! — долетало оттуда, где шагал Кондрат со своими мрачными шутками.

Корчак не знал, что и Когуты идут с ним не от всего сердца. Пошел Кондрат, единственный, кто знал правду о смерти Стефа­на и еще гневался на всех. Андрей двинулся за ним: нельзя ведь было бросить близнеца. Но этот отправился без желания и раза два сдерживал брата. Пока что это не удавалось, но на третий раз могло иметь успех.

Да и что было Когутам? Они были людьми вольными и, как большинство таких, хотели, да и то не очень пристально, посмо­треть: а не задумали ли великие люди подмены манифеста.

Должно было пройти много времени. Беларусь должна была претерпеть еще много обиды, грабежа, нищеты и презрения, что­бы породить грозу. И потому был прав в своих поступках Загор­ский, а не Корчак.

Но Корчак не знал, боялся самому себе признаться в этом, и потому шел, словно его поджидало главное дело жизни. Он слиш­ком долго ждал и слишком много страдал, чтобы отказаться от «похода на Горипятичи» (как это потом назвали), выходки герои­ческой, но бессмысленной и потому трагической.

Корчак злился, что из всех загорских владений идут два чело­века, которых даже никто не знал, кроме людей Корчака.

В корчме, где был сидельцем старый Ушар, разбили дверь сарая и выкатили на снег две бочки со смолой. Все желающие делали себе факелы. Водки, да и другого имущества, не тронули: зачем человеку потом отвечать перед хозяином? Да и шли ведь не гра­бить, шли шарить церковь, чтобы самим убедиться в низком об­мане.

Толпа шла к бочкам и отходила с факелами. Словно черная река подползала к какому-то месту, тут вспыхивала и дальше полз­ла уже огненной.

Подошли к Горипятичам. Село молчало. Ни огонька, ни звука. Только собаки лаяли во дворах. Белая, с двумя колокольнями, цер­ковь на пригорке дремала среди мокрых голых лип. И выше них возносился восьмисотлетний, черный и кряжистый церковный дуб, ровесник первой церкви, заложенной на этом месте.

Люди удивлялись, почему село молчит. Они не знали, что, пока они шли, задерживаясь подолгу возле каждой деревни, и не пря­тали цели похода, управляющий из Вязынич успел предупредить Суходол. Полковник Ярославского полка, расквартированного там, был болен, и на Горипятичи с двумя ротами солдат вышел Аполлон Мусатов. Они реквизировали в одном из сел мужицкие сани и прибыли на место значительно раньше мужиков.

И еще никто не знал, что сюда форсированным маршем под­ходят еще две роты и будут не позже полудня.

Мужики валили по улице, огородам и садам. Всем хотелось по­скорее дойти до цели. Лилась яркая огненная река.

Потом передние начали замедлять шаг.

Возле церкви темнела солдатская цепь. Пологим частоколом розовели вздетые вверх штыки, и в них отражался огонь много­численных факелов.

Толпа глухо загудела и стала. Люди боялись перешагнуть не­видимую черту, отделявшую их от солдат в конце улочки.

Но молчали и солдаты. Даже Мусатова пробирали неприятные мурашки — так много было перед ним людей и огней.

Рысья глаза капитана щупали толпу и наконец встретились сначала с ястребиными глазами Покивача, а потом с черными и угрюмыми глазами Корчака.

И тут Мусатов впервые ощутил неуверенность и ужас. Он не знал людей из этой белой массы, но лицо Корчака он знал. И Му­сатов подумал, что тут, видимо, не просто мужики, а лесные бра­тья, а поскольку это так, заварушка будет горячей. Он ошибался, но не мог знать, что ошибается.

— Разойдитесь! — крикнул Мусатов.

Это было неожиданно, но вперед вышел не Корчак.

— Мы не хотим крови, — сказал Покивач.

— Чего вы хотите?

— Мы хотим видеть истинный манифест, спрятанный в церкви.

— Какой манифест?

— Истинный... царский.

— Есть один манифест.

Покивач с укором покачал головою.

— Зачем врать, пан?.. Служивый, а сам с этими обманщиками. Похвалил ли тебя отец-император?.. Пропусти нас в церковь, и мы пойдем отсюда.

Мусатов подумал, что это дает возможность выиграть время и взять зачинщиков.

— Идите, — произнес он.

Мужики начали советоваться. Наконец первым пошел к цер­ковным вратам Покивач.

— Чей? — измеряя его глазами, спросил Мусатов.

Покивач смотрел дерзко.

— Лесной.

— Стой тут. Еще кто?

Он ждал, что выйдет Корчак, но тот стоял и улыбался.

Второй вышла из толпы Марта.

— Ты чья?

— Божья.

Мусатов подумал, что все это плохо и взаправду здесь не му­жицкий бунт, а поход «лесных братьев». Их развелось много, кому, как не ему, было знать об этом.

Две тени, черная и белая, стояли отдельно от толпы и следи­ли, кто выйдет еще. Кондрат попробовал было сделать шаг, но его вдруг сильно сжали с боков. Он покосился: тяжело посапывая от бега, стояли рядом с ним отец и Юрась.

— Голова еловая, — бросил мрачный отец.

Кондрат рванулся было — сжали. Андрей вдруг начал пихать его назад, в толпу.

— Хватит, — пояснил он. — Ты что, не видишь? Западня.

— Пусти, — толкнул его Кондрат.

Строгие синие глаза Андрея встретились с его глазами.

— Идем отсюда, — попросил Андрей шепотом. — Подвести хочешь загорские окрестности? Брось, братец. Не время. Пойми, голова ты глупая. Погоди. Выспимся мы еще на их шкуре. Напрас­но погибнуть хочешь.

Подкова покраснела на лбу Кондрата. Но родственники сильно прижали его к глухой стенке какого-то сарая.

Мусатов стоял немного выше от моря огня. Руки его, цепкие руки в веснушках, нервно ощупывали пояс.

Мусатов не чувствовал прежней уверенности. И именно ради того, чтобы она возвратилась, спросил:

— Еще кто?

— Я, — двинулся из толпы Брона.

Он отдал штуцер соседу и пошел, притаптывая поршнями снег.

— Ты откуда?

— А ты не знаешь? Напрасно. Довелось-таки тебе помучиться с нами под Глинищами.

У Мусатова передернулась щека. И этот лесной.

— Т-так, — протянул он и, поскольку уверенность не приходи­ла, приказал: — Солдаты, берите их.

Троих человек схватили за руки.

— Это что ж? — спросил Покивач. — А обещание?

— Лесным бандюгам не обещают.

— Люди! — крикнул Брона. — Видите?!

— Ты что ж это делаешь?! — закричал кто-то из толпы.

Мусатов поднял руку.

— Народ! Эти люди убедятся, что никакого манифеста в церк­ви нет и там же будут ждать, пока не придет расплата.

Кондрат Когут отбивался возле стенки. Его держали.

— Пустите! Видите, как они! Пустите!

Отец внезапно обхватил кожаной подпругой его заломленные назад руки. Стянул их так, что у Кондрата начали кровью нали­ваться кисти.

— Тащите его, хлопцы, тащите отсюда.

За ногами Кондрата тянулись две снеговые борозды. Он тужил­ся и ревел.

— Советую вам разойтись. — Щетинистые бакенбарды капита­на дрожали. — Сюда идет еще две роты. Пожалейте свою жизнь.

Толпа заколебалась. Корчак с отчаянием видел, как трех чело­век тащат к вратам. Деревня молчала, смотрела темными окнами. Наверно, за некоторыми из них были глаза, но даже не возле са­мих мутных стеклышек, а в глубине хаты.

— Хлопцы! — крикнул Корчак. — Да что ж это они, ироды? Выгоняйте их из хат. Факел в крышу, если не выйдут.

Мужики начали стучать в окна и двери, выгоняя горипятичских на улицу. Их тащили из хат. Толпа была в ярости: прятались за темными окнами, и у каждого, стоящего с факелом, было поэтому страшно и сиротливо на сердце. А разве те, с факелами, воры? Они хотели только убедиться в обмане.