Детей и просить не надо было: как стайка воробьев, сыпанули по лестнице.
— Кого еще нет, Georges, — спросила матушка.
— Раубичей нет. Кроера нет. Старого Вежи нет.
— Ладно. Пускай идут дети, — вздохнула Загорская.
Алесь бежал впереди всех. Дети обогнули дворец, горку, на которой распоряжался пушками Кирдун, картинный павильон и остановились в чаще парка, где была дерновая скамейка.
Все сели. Зеленая сеть света лежала на лицах детей.
— Так как же вы живете, Ядвинька? — спросил Алесь.
Кукольное личико склонилось вниз. Глаза, такие невинные и синие, смущенно смотрели на Алеся.
— Я с матерью живу. И с Янкой. У меня три старших брата... Были три брата... Два погибли на войне... Один — кто его знает где, мне не говорят. Я последняя. Никто уж не ждал меня, а я взяла да и родилась. Все за меня потому очень боятся. Только я не боюсь. Я люблю, чтобы тепло. Люблю, когда поют. Люблю, чтобы мне не мешали. А боюсь только, когда хлопчики злые... И собак.
Алесь слушал это с доброжелательной улыбкой.
— Мы не будем злыми, — пообещал Алесь. — Правда, Мстислав? И собакам ее в обиду не дадим. Что собаки. У меня вон две лошади есть.
— Настоящие лошади? — спросила малая Клейна.
— А как же.
Девочка посмотрела на него с уважением.
— Ну а ты, Янка? — спросил Алесь.
— Я совсем как она, — виновато улыбнулся паренек, и все опять удивились, как по-деревенски, почти совсем чисто произносит он слова. — Только я не знаю, где мои родители.
— Так совсем и не знаешь? — спросил Мстислав.
— Помню... Слабо... Помню огни... Вокруг них, на рожнах, сушили рыбу... И совсем не помню родителей... Только одного Кемизи... Наверно, он был мне братом... Не знаю... И еще помню женские руки... Ничего больше — одни руки... Однажды появились крылатые челны... Люди говорили — «дау» и показывали на них пальцами. Детей спрятали, но нас все равно отыскали... Все наши, кроме немногих, лежали на песке... У Кемизи торчала в груди палка... Потом нас везли по морю... Потом был какой-то берег и белый-белый песок, и пещера с родником, куда нас загоняли на ночь. Все это называлось Мангапвани, а сторожили нас люди в белых повязках на голове... Потом я потерял своих, их не стало.. Опять было море и затем большой город, где меня вновь купили... И привезли сюда.
— Янка, — подал голос Мстислав. — Неужто это ты от природы таков? Может, это просто потому, что ты умываешься не так как следует?
— Я умываюсь, — вздохнул Янка. — Нет, тут уж ничего не поделаешь. И пробовать не стоит.
— Ну и черт с ним, — отметил Алесь. — Подумаешь, беда великая.
Они сидели и разговаривали о разных интересных вещах довольно долго. Потом издалека, из ложбинки под горкой, ударили четыре пушки. Одним залпом.
— Приехал кто-то, — с неохотой поднялся Алесь. — Надо идти.
— Сиди-и, — настаивал Мстислав.
— Нет, брат, надо. Может, это дед. Тогда не похвалят.
— Деду трижды стреляли бы... Это либо Раубичи, либо Кроер.
— Все равно. Надо идти.
Когда они подходили к кругу почета, на нем, возле самой террасы, бросали поводья на руки слугам два человека. Один из них, худой и жилистый, очень угрюмый, был незнаком Алесю. Этот человек слезал с белой кобылки медленно, с подчеркнутой сдержанностью. Нелюдимо смотрели глаза из-под косматых бровей, длинные, как вилы, усы свисали на зеленый охотничий костюм.
Зато второго Алесь узнал сразу. Ни с чем нельзя было спутать эти зеленоватые, как у рыси, глаза под бровями песочного цвета. Ни у кого больше не было таких цепких рук и таких кошачьих, ловких движений. Жандармский поручик Мусатов собственной персоной пожаловал в Загорщину.
Передав коней слугам, оба пошли по лестнице на террасу — один справа, второй слева, будто не желая попирать ногами одни и те же ступеньки.
Алесь поспешил. Когда дети подошли к Загорским, Клейне и Исленьеву, Мусатов уже стоял перед ними. А угрюмый человек ждал поодаль, мялся, будто не решаясь подойти.
— Простите, мадам, — извинился Мусатов. — У меня дело к их сиятельству.
На лице Исленьева появилась мучительная гримаса.
— Ну что еще? — спросил он.
Матушка, чтобы не мешать вице-губернатору, обратилась к отцу
— Почему ж это Кроер не едет?
— Осмелюсь обратиться, мадам, — щелкнул каблуками поручик- — Господин Кроер не приедет.
— Почему? — спросил отец.
— В одной из деревень господина Кроера бунт, — тихо объяснил Мусатов.
— Где?
— В Пивощах.
— По какой причине?
Поручик пожал плечами. Лицо Исленьева искривилось.
— Какие меры вы приняли? Надеюсь, никаких мерзостей? Старались уговорить?
— Старались. К сожалению, не помогло. Пришлось стрелять. Есть раненые.
Свежее лицо графа побледнело.
— Знаете, чем это может закончиться? Да знаете ли вы, господин поручик, что у всех, у всех нас... теперь... руки в крови христиан!
Голос его сорвался. Наступая на Мусатова, он потрясал перед его носом белыми, сухими старческими руками.
— Это черт... Это черт знает что такое! Beau monde! Notabilités!9 Как вы смели приехать ко мне после такого?.. Мало было крови? Мало виселиц на верках? И вот теперь запачкали в крови и мои руки... Я осел здесь и плюнул на вас. И вот теперь на всех нас — клейна... Господин губернатор — палач!.. Господин военный губернатор — палач!.. Господин вице-губернатор — палач! Я — палач!.. Ну нет... Я с вами в карты не играю! Можете доносить на меня, это ваш хлеб... Но ступайте вон! В-вон!!!
— Успокойтесь, успокойтесь, граф, — напрасно пробовал вставить слово отец.
Мусатов повернулся и пошел к лестнице, внешне почти спокойный. И только тут граф, глубоко вздохнув, произнес глухим голосом:
— Стойте... Возьмите с собою врача... Надеюсь, пан Юрий позволит...
Отец молча склонил голову.
— Вот, — продолжал Исленьев. — Прикажите запрячь коней... И запомните, вы никогда не являлись сюда с вашими позорными сведениями. Я ничего не слышал... Я никого не видел..
Голос его пресекся. Человек напоминал сейчас взъерошенного дергача, который с криком делает жалкую скидку, напрасно стремясь отвлечь внимание собаки от чего-то дорогого ему.
И он пошел в дом, как-то странно загребая правой рукой воздух и не обращая внимания на гостей, которые стояли невдалеке, ничего не понимая.
— Достукался Константин, — мрачно сказала Клейна. — И подумать только, что он твой троюродный брат, Антонида. Почти из одного гнезда горлинка чистая и хищный волк. Тьфу!.. Надеюсь никто не умрет...
— Кто умрет? — спросил Алесь у матери. — В кого стреляли?
— Никто не умрет, сынок, — ответил отец. — Стреляли просто солдаты... на стрельбище. Чепуха все... Ступай... ступай к детям. Скоро я тебя позову.
И как только Алесь отдалился, обратился к Клейне:
— Слышал.
— Слышал, но не понял, — сурово констатировала старуха. — Трудно понять такое. Вешать надо тех, у кого мужики бунтуют. Прежде — пана, нежели мужика.
— А я ведь говорил, — промолвил пан Юрий.
Губка матери, нежная губка с мушкой-родинкой, дрожала.
— Боже, — произнесла мать, — за что ж это? За что такое? Мне он, в конце концов, не больше приятен, чем тебе... Такой грубый, такая скотина. И этот несчастный, такой жалкий граф... С его жизнью, с его молодостью...
— Э, — как бы продолжил отец. — Мало ли их с такой молодостью? Вот бывший наш губернатор, Михаил, граф Муравьев. Начинал вместе с теми. Братьев повесили — а он в чинах ходит. Братья в Сибири, а он членом Государственного Совета вот-вот будет, если уже не является... Порой охотишься на медведя, а сам думаешь: «Тем ли ты занялся, братец Юрий? И не стоит ли вместо несчастного топтыгина завалить двуногого Мишку?»
— Georges, — умоляюще простонала мать, — я прошу тебя: никогда больше не говори про убийства... Прошу...
— Ладно, — согласился отец. — Я только думаю... Надо объявить гостям.
— Да, конечно же, да, — заспешила мать. Сразу же сделай.
— Ну-ка молчите, воробьи, — оборвала разговор Клейна.
— Что? — спросила мать.
— Чепуху не городите, вот что, — ответила старуха. — Праздник юноше испортите — чем он виноват? Он, что ли, с глупым дядей проказничал да с глупым поручиком стрелял?
— Что же делать? жалобно спросила мать.
— Молчать, — бросила Клейна.
— Это тяжело, — отметил отец.
— А вы тяжесть в душе несите... Это вам страдание за глупого родственника...
Вздохнула. Продолжила уже более спокойно:
— Празднуйте... Празднуйте, чтобы сынок никогда не был такой.
— Я знаю, — небывало серьезно заговорил отец. — Я и сам хотел этого.
— За это я и люблю тебя, князь-сорванец, — сказала Клейна.
...А в это время Алесь спрашивал у Мстислава:
— Что там случилось? Ничего не понимаю.
— И я не понимаю, — согласился Мстислав. — Взрослые... Ты вот скажи мне, знаешь ты того длинноусого?
— А я знаю, — весело визгнула Ядя, почти угодливо глядя в глаза Алесю.
Девочка, удовлетворенная тем, что и она, наконец, может быть полезной в такой чудесной компании, весело затараторила:
— Мы с матерью были однажды у старого Вежи... Старый Вежа мать уважает... И этого длинноусого мы там видели... Это Кондратий, молочный брат старого Вежи. Он надсматривает за его лесами.
...А отец, между тем, тоже заметил длинноусого.
— Вот он, Антонида, — показал пан Юрий. — Наверно, и с Вежей что-то не в порядке.
Кондратий приблизимся к господам. Смотрел на них немного даже виновато. Но горделиво выступала из-под длинных усов крутая нижняя челюсть.
— Что случилось, Кондратий? — спросила мать Антонида.
— Старый пан просит прощения, — сухо ответил надсмотрщик. — Он не сможет приехать... У него... гм... подагра...
— Что за черт, — сухо возразил отец, — никогда у него никакой подагры не было.
— Я все понимаю, любимый, — грустно сказала пани Антонида.
Кондратий крякнул от сожаления.
— Пан просит прощения, — с печалью повторил он. — Подарки княжичу едут. Будут тут через час... Пан также посыла от пани и сыну свою любовь. И пани Клейне посылает свою любовь...