— Десять.
— Давай их сюда.... А сам скачи в Суходол. Скажешь, пан Мусатов сам двинулся в Пивощи... Пускай не медлят.
Управляющий смотрел на него с плохо скрываемым уважением и некоторым ужасом. И это было хорошо: будет свидетель. В душе поручика все ликовало от восхищения собственной хитростью. Пускай в Суходоле спешат. Это необходимо, чтобы его не обвинили в излишней самоуверенности. Но они не успеют, они просто не смогут успеть. «Молодой и распорядительный поручик, случайно оказавшийся на месте», сделает все без них... Не следовало только показывать радости. И потому он спокойно осматривал оружие татар.
— Как же вы? — с ужасом спросил управляющий.
— Служба, — ответил Мусатов с легким удрученным вздохом, не слишком тяжелым, чтобы управляющий не подумал, что он боится, но и не слишком легким, чтобы управляющий не подумал, что он идет на это с легким сердцем и что это вообще неопасное дело.
— Поручик, — предупредил управляющий, вы так рискуете...
— Служба, — вновь ответил Мусатов, понимая, что одним этим коротким словом он взял управляющего вместе с потрохами.
— Благослови вас Бог, — с умиленным восхищением произнес управляющий. — Сбереги вас судьба для отечества.
— Э, бросьте... Поспешайте лучше... Все-таки их четыре сотни одних мужиков...
Он сказал это с гордо-самоотверженным, слегка опечаленным выражением на лице.
— И вы не боитесь?
— Боюсь. Но иду... Жаль христианской крови... Свои ведь Иваны... Свои Петры... Утешает только, что нас всего десять, что мы рискуем больше.
Он не думал, насколько это нравственно и по-христиански, — рисковать собой и бунтовщиками, насколько вообще малая кровь нравственнее большой. Он не думал и о том, что татар-сторожей,? которые станут стрелять в Иванов и Петров, нельзя причислить к христианам, и поэтому его мужественный поступок, строго говоря, совсем нельзя считать христианским, а его достойные слова принимают оттенок безумного парадокса. Он знал, что ни управляющий, ни те, наверху, не подумают, не захотят подумать так, и он останется христианином, который не захотел слишком большой христианской крови и пожалел — в меру служебных возможностей — братьев по вере, своих же Иванов и Петров.
Потому он сдержанно перекрестился и обратился к подчиненным:
— Двигай, братки.
...И вот теперь отряд вступал в Пивощи, и, по мере того как он медленно подвигался вперед, вырастала в размерах грязно-белая, молчаливая толпа под дубом. Когда до него оставалась каких-то шагов сорок, Мусатов остановил своих людей, а сам отъехал от них к толпе на длину корпуса коня, не больше. Он знал, что приближаться больше нельзя: стащат с коня, и тогда подчиненные не успеют помочь, побоятся стрелять и, возможно, побегут, ведь их всего только десять против... четырехсот — нет, учитывая баб, не меньше как против... шестисот. А тогда вместо достойного поступка получится конфуз: «Это, знаете ли, тот поручик, который с негодными средствами отправился усмирять бунт... Парвеню, выскочка, чего вы хотите...»
Могли даже просто дать по шее — это страшнее смерти...
Нельзя было быть смешным. Он ощупывал своими зеленоватыми, как у рыси, глазами молчаливую толпу, а его руки, цепкие и скрыто-нервные, со сплющенными на концах, как долото, пальцами, лежали на седельной луке.
Постепенно он понимал: опасность присутствует, но очень маленькая. И это взбодрило его.
— Что тут произошло? — спросил он.
В ответ — молчание.
— Чьи суслоны горели?
Опять молчание. «Боже, только бы не молчали все время!»
— Молчите, сук-кины сыны... Вилами бросаетесь. Знаете, чем это может закончиться?
Некоторые опустили головы. «Боже, только бы не рухнули на колени, только бы не...»
— Что ж вы, братцы? Как это вы решились? Разойдитесь, не вводите в грех христианина... Разойдитесь смирно по хатам...
В его смягчившемся голосе была снисходительность: так кошка на минуту отпускает жертву, чтобы было что догонять. Он игрался настроением толпы, но толпа не могла знать его мыслей, толпа видела только, что поручик отпустил удила, наверно, потому, что боится... И именно так, как жидкость в сообщающихся сосудах стоит на одном уровне, но начинает колебаться, едва только увеличилось давление на ее поверхность в одном из сосудов; именно так, как повышается — и не может не повышаться — поверхность воды в одном из сосудов, если она падает во втором, — возросла смелость толпы, когда поручик «испугался». Давлением, которым он делал с толпой все, что хотел, была его воля, и он неплохо знал психологию гурьбы, в то время как гурьба не знала и не могла видеть скрытых пружин, которые управляли его поведением.
— Вы что, сожгли господскую рожь?.. Плохо.
— А то, что он с нами сделал, хорошо? — взорвался в толпе чей-то голос. — Обычай ломает, за сгон не заплатил.
Можно было немного повысить голос. Но не слишком, чтобы не опомнились прежде времени.
— Будете отвечать!
— Вот что, — бросил, выступая из рядов, Горлач, — иди отсюда, пан офицер. Мы наделали — наш и ответ. Иди... Правда, люди?
Достаточно было играть. Достаточно, потому что толпа ощетинилась.
— Тогда отдадите ваш хлеб, — продолжал Мусатов. — Сейчас же отдадите... И на сгон пойдете завтра, хамские морды.
И обратился к отряду:
— Слушай меня... Пойдете к их скирдам и определите, сколько им надо отдать, чтобы за ночь не припрятали... До последнего снопа...
Удар был рассчитан. Толпа взревела. Угроза была бестолковой и именно потому вызвала гнев, при котором не рассуждают.
— Пусть попробуют взять!
— Посмотрим, как возьмут!
В конце концов, с офицером было лишь десять человек. И толпа полукругом двинулась на них. Мусатов понял, что он перегнул. Он не хотел драки, он хотел только возмущения, при котором можно стрелять поверх голов. «Распорядительный молодой поручик залпами поверх голов заставил подчиниться мятежный сброд...» Но рассуждать было поздно: в руках крестьян появились камни. Надо было действовать решительно, иначе конфуз.
— Ну-ка, попробуйте, возьмите!
— Бей их в мою душу!..
Толпа надвигалась грозным полукругом и страшно ревела. И тогда Мусатов почти пропел:
— Шту-уцеры на руку-у...
Толпа заволновалась и пошла немного медленнее.
— Братцы! — крикнул Горлач. — Не будут стрелять! Приказа такого нет! На нас кресты! По крестам не будут!
— Пли!
Залп резанул воздух. Все остановились, недоуменные... Пороховой дым еще не успел развеяться, как в толпе неистово завопила баба:
— А-а-а!!!
И этот пронзительный крик решил дело. Толпа, почти шестьсот человек, бросилась убегать, затаптывая упавших.
...Корчака что-то обожгло. Не понимая, что это, не замечая, что из-под правой ключицы засочилась кровь, он пятился, с ужасом и гневом глядя в расширенные, обезумевшие глаза бежавших.
— Братцы, куда ж вы?! Братцы, опомнитесь!
Он видел, как, держась за голову, бежал Горлач, как, часто зевая, зажимал красное пятно на рукаве старый Губа, но все еще беспорядочно махал ненужными вилами.
— Братцы!
Второго залпа не понадобилось. Мужики сыпанули по огородам, врассыпную.
Все было закончено.
И тогда Корчак тоже побежал. Он не знал, куда он бежит, он знал только, что в ситниках под старицей не найдут, и потому бежал совсем в другую сторону, не в ту, куда бежали остальные. Он не боялся; гнев, которого он до сих пор не знал в себе, был сильнее страха; но он все-таки убегал. Пожалуй, это был единственный из всех, кто не потерял после всего, что произошло, способности рассуждать.
Он бежал по капустным грядкам, потом с маху бросился в воду старицы и, пересекши ее, выбрался в лозу, а потом в луга. Он долго бежал и там, всхлипывая от злобы и повторяя:
— Трусы... Сволочи...
Затем пошел медленно, только тут почувствовав, что ранен. Вместе с кровью из тела, кажется, вытекала и смелость. Ему было страшно. Рана начала гореть. Заточившись в высокий камыш, как загнанный зверь, он черпал ладонью коричневую воду и поливал рану, но она болела все сильнее.
«Пропадать буду», — подумал он.
Водяная курочка появилась вблизи от него и заинтересованно смотрела на существо, корчащееся в трясине. Смотрела совсем без опаски.
Он бросил в нее горсть ила.
И тут его охватила злость. Никто не боялся мужиков, даже водяные куры. Толпа взрослых людей побежала от десяти человек... Ник-то... Даже водяные куры... Даже водяные куры...
Он едва не заплакал от обиды, но злость сделала его сильнее, он встал и побрел по камышу к далекому Днепру.
«А поп Василь говорил, что ни один христианин не будет стрелять в знамение святого креста... А эти стреляли...»
Злость нарастала, и это давало ему силу двигаться. Он шел и шел на дрожащих ногах. Только бы выжить, он им тогда покажет... Он им тогда покажет.
Но как выжить?
И тогда он вспомнил, что в Озерище живет родственник Ципрук Лопата. По-видимому, он не знает о событиях в Пивощах, может, и спасет. Значит, надо напрямую идти на Днепр, постараться переплыть его и спрятаться в Озерище.
В голове его все чаще темнело. Он шел по камышам, по лугу и снова по камышам, падая в коричневую грязь.
Первые звезды мягко засветились над землей, когда он выполз из последнего старого русла, встал на ноги и тусклыми глазами увидел впереди ленту великой реки. И тут он рухнул оземь и, почти без сознания, заскреб пальцами по траве. Он не понимал, что он делает, но он полз, каким-то инстинктом не теряя напрвления.
...Ципрук Лопата, задержавшийся на реке и плывший домой, случайно заметил облепленного грязью человека, который полз к воде. Человек волочил тело, а потом обмяк, стал неподвижным. И, поспешив к нему, Лопата еле узнал родственника.
Лопата уже знал о событиях в Пивощах и потому не удивился. Но он понимал и то, чего не понимал раненый Корчак: беглецов будут искать у родственников и знакомых. И поэтому, перевезя ночью родственника через Днепр и сделав ему в хате кой-какую перевязку, он, с помощью сына, вскинул его на телегу и выехал со двора: реши