«Ты — безупречен. Никто уже не может поколебать твое признанное всеми достоинство, а ты сам — тем более. Поэтому ты можешь делать то, что хочешь и как хочешь. А это, если ты не злой от природы, неуклонно ведет к доброте и снисходительности, может, слегка равнодушной.
Правила — для других. Правила для тех, кто доказывает, кто сам в душе слегка сомневается в своем праве. Те должны знать, какой из множества ножей использовать в этом случае, должны неуклонно придерживаться этикета. Именно придерживаться, ведь он не стал для них простым, как воздух. И правильность их поведения выдает их, как слишком классическое произношение выдает человека, для которого язык, на каком он разговаривает, не родной.
Бог мой, бояться есть рыбу ножом?! А если она речная, слишком костистая? Так используй нож, не мучай себя, как за столом у тети, от которой ждешь наследства. Бог мой, бояться покупать ружье с антабками для ремня, чтобы не подумали, что у тебя нет слуги, который носит ее за тобой!
Какая ерунда! А если действительно надо пойти одному? Так отдай мастеру приварить антабки, не мучай себя. По крайней мере, сделай это для любимого ружья, для наилучшего своего друга.
Нравится тебе ломать яблоко руками — ломай. И наплюй на варварство ножа для фруктов. Хочется кушать без правил — ешь всласть и вволю, чтобы другим завидно было. Хочется использовать мужицкое слово — используй. Хочется делать неправильности во французском — валяй. И знай, что роскошь арготизмов и жаргона может позволить себе лишь человек, для которого язык Расина либо язык Гете не отличается от своего.
А если это выглядит немного по-мужицки — тем лучше. Многие настоящие аристократы похожи на мужиков».
Пан Юрий никогда не думал об этом именно такими словами. Это получалось само собою, как дыхание.
И потому детям было с ним легко и просто.
...Мать в эти дни слегка приболела и не выходила к ним. У нее как раз начиналось то настроение особенной впечатлительности, которого пан Юрий всегда побаивался и которое длилось обычно только несколько дней в год.
Начиналось это с первыми желтыми листиками на березе, Ильей, который, как известно, скинул с каждого дерева по два листа. Деревьям еще бесконечно долго было зеленеть, но неуловимая тоска, разливающаяся с этой поры в природе, неуловимые для глаза первые признаки умирания будто сразу убивали грустную и слабую жизнерадостность матери, и она замыкалась в себе.
Ускорял все это день, когда пан Юрий собирался на первую настоящую охоту. Вчерашние хлопунцы встали на крыло. Кряковые еще не начали линять. Приближался день большой птичьей крови.
С вечера начинали готовиться. И сразу у матушки начинала болеть голова, а глаза грустнели. Зная, что ничего не поможет, что добрый и мягкий пан Юрий становится, как только дойдет до охоты, настоящим умерщвлятелем и ни за что не послушается ее, она все-таки начинала жалкие попытки удержать его.
— Как вы можете это, Georges?
Жорж молчал, уткнувшись в тарелку.
— Филемон (так она называла Халимона) говорил, что вчера видел, как утка вела хлопунцов. Их еще много. Они у всех уток, у которых лиса разрушила первое гнездо.
— Да мы, матушка, хлопунцов не стреляем, — защищался пан Юрий. — Что у нас, понимания нет. Мы сегодня на бекасов едем.
— Еще хуже. За что таких маленьких?
Пан Юрий молчал. Что он мог поделать, если с лугов и болот летел такой призывный клич?
И пани Антонида понимала, что она ничего не поделает.
Тогда она затворялась в своих комнатах, запрещая кому-либо показываться на глаза. Даже маленький Вацлав в эти дни переходил в руки мамок. Что ж, если у него квелые розовые пальчики? Они тоже будут держать ружье.
Это было какое-то грустное недоумение перед началом убийства, жившее в душах многих. Зачем это? Почему? И она занавешивала окна в комнатах. Мужчины! Убийцы!
Пан Юрий возвращался поздно, голодный, пропахший псиной, виноватый, казалось, даже перед стенами дома, и осторожно ложился спать на кожаный диван в охотничьей комнате. Осторожно, хоть спальни были в другом конце большого здания. В эти дни он не мог смотреть в глаза даже служанкам, которые все были, конечно, на стороне пани. Он прятал глаза, ему было стыдно, так как он не мог взнуздать свою несчастную страсть.
А пани Антонида сидела в своих комнатах. Пан Юрий, встречая сына, говорил ему:
— Ты, брат, не лезь к ней. У нее, знаешь ли, не то, что у нас...
Комнаты матери были темными, как и ее мысли.
«Все умирало. И как раз в эту пору где-нибудь на песчаной косе бился несчастный Кулик, в отчаянии следя за неминуемым Приближением.
Каким чудовищным страшилищем казалась ему собака! Каким большим головой под облака! — казался ему неуклонно приближающийся Убийца! И вокруг была смерть. И спасения не было
Неужто тени неисчислимых птиц не являются им ночью? Неужто они не знают, что они также умрут?»
Невозможно было жить! И пани Антонида не жила. Так как все умирало. Даже первые два листка, упавшие с каждой березы.
Потом пани как будто смирялась с тем, что происходило вокруг, выходила из своих комнат, и опять сыны и муж видели за столом ее виноватую улыбку.
Так было и в эти дни. Матушка пустила к себе только Яню и Майку, и они втроем копошились в старинных итальянских сундуках для приданого, перебирая старые кружева, бабкины роброны, доставая, под радостный визг девчат, различные неожиданные вещи. Сундуки были бездонными, и изумлениям тоже не было конца.
И сладко, таинственным востоком пахли вещи, пересыпанные лавандой и сухими лепестками роз.
С ними была только домовая портниха, потому что через четыре дня было решено наряжаться, и девчатам делали костюмы пастушек, да еще Яне следовало сделать пару праздничных платьев. Так они и ползали полдня на полу под лязганье ножниц и неуловимый, если прислушаться, звон нитей, которые перекусывала швея.
...Зато с паном Юрием детям было легко и просто. Он садился за стол и прежде всего спрашивал у детей грубым голосом:
— Что, дети, лили ли вы подсолнечное масло в картошку или не лили?
И спрашивал другим голосом:
— Чего ты тиликаешь?
И снова отвечал первым голосом, только виноватым:
— Я не тиликаю. Я спрашиваю.
Дети смеялись. А у отца хоть бы улыбка, совсем серьезен, даже мрачен. Только в глазах таились веселые чертики.
И дети еще больше полюбили его, когда он согласился отпустить их одних осмотреть старое загорское городище с развалинами башни.
Гости пошли спать. Отец с сыном и герром Фельдбаухом обсуждали этот вопрос втроем. И когда немец по своему желанию решил присоединиться к детям, отец рассудительно указал ему на многочисленные неудобства, какие придется терпеть всей округе от легковесного стремления пана Фельдбауха к развлечениям.
— Я бы и рад, пан Фельдбаух. Но я только подумал, что вы определенно забыли...
— Was?..
— Вы, наверно, забыли, что Ходанские готовят фейерверк, чтобы удивить этих выскочек из Могилева. Они просили, чтобы герр Фельдбаух присмотрел, так как всем известны его успехи в пиротехнике, каких он достиг, участвуя в подготовке традиционного студенческого фейерверка еще в Геттингене... Но пан чувствует свою незаменимость, он избалован, как каждая знаменитость.. Им придется терпеть молча, как всегда терпят прихоти знаменитых...
Гувернер схватился за голову. И действительно забыл. Было бы неблагодарностью... Да еще фейерверк, шум, взрывы.
Он поспешно пошел собираться, чтобы назавтра пораньше выехать к Ходанским. Отец и сын остались в курильне. Пан Юрий задумчиво пускал дым португальской сигары.
— Батька, — обратился к нему Алесь. — У меня к тебе дело.
— Ну?
— Отпусти Когутов на свободу.
Отец взглянул на сына с удивлением. Тот сидел в кресле, и серые глаза смотрели непримиримо.
— Мне стыдно смотреть им в глаза. Я хочу, чтобы они приходили ко мне сами, а не тогда, когда я их позову. Им надо дать вольную и... учить того из детей, кто этого захочет. Возможно, Павлюка, которому как раз пора.
Отец не разозлился. Он слишком дорожил дружескими отношениями, сложившимися у него с сыном.
— А ты подумал, захотят ли они этого? Вся ответственность сразу падает на плечи вольного. Ответственность за неурожай, за возможное поветрие... Отвечать — страшно. В этом секрет того, что многих так влечет армия. Особенно если генерал добрый.
— И все равно. Они ведь не знают иной жизни. В незнании нет счастья. Да и я никогда не забуду их, помощь. И они не будут бояться, что изменится генерал.
Пан Юрий с уважением посмотрел на сына.
«Взрослый, — подумал он. — Умеет даже рассуждать. И мои даже какие-то там убеждения».
И, скорее от умиления этой неожиданной взрослостью, нежели от осознания необходимости свободы для кого-то из Когутов, отец сказал:
— Хорошо. Через две недели я поеду в Суходол и оформлю вольную. А ты не боишься, что, свободные, они оставят тебя?
— Их право, — ответил сын. — Да только они не оставят.
— Ладно, сын. Я сделаю это для тебя.
— Для себя, — уточнил сын.
— Ну, для себя. Что еще?
— Учить их надо.
Отец задумался.
— А ты подумал, сынок, ведет ли это к счастью?.. Сейчас у них простые мысли и чувства, уверенность в том, что полезен их труд и они сами. Чем ты хочешь это заменить? Ты знаешь, какие бездны, одна страшнее другой, открываются перед глазами сведущего? Какие бездны ужаса и холода? Сам я не так далеко пошел — и то порой ощущаю. Ледяной холод и ледяное уединение. С каждым вопросом все меньше понимаешь. С каждым вопросом меньше надежды на счастье. А вдруг они окажутся лучше других. Таких жалеть надо. Для них каждый человек как далекая звезда — вот какое это уединение... Они понимают весь ужас, в какой мы идем, всю бессмысленность каждого из миллионов поступков... Простой видит только слаженный шаг человеческих когорт. Мудрый слышит топот толпы, бегущей к пропасти. Он видит, что ведущие ее ненавидят толпу и друг друга. Он видит, что весь наш хваленый мир — рота, которая шагает не в ногу и в которой только поручики, только правительства империй шагают в ногу... Чтобы довести людей до всеобщей погибели.