Вместо ответа старик нажал курок. Так и есть, ниже, потому что брызнула вода. Но одновременно — Алесь даже удивился — от камня полетели осколки. Второй выстрел. Третий. Четвертый. То же самое.
— Тебе надо научиться, — заметил дед. — Я целюсь в отражение на воде, а пуля попадает в настоящую цель рикошетом, отскочив от поверхности1.
— А зачем? — удивился Алесь.
— А для того, что тот плохой стрелок, кто хорошо стреляет только днем. Ты, наверное, заметил, что в глубоких сумерках ты часто не видишь человека, который идет по другому берегу, но хорошо видишь его отражение.. Так вот, для этого.. Увидишь — окликни его, а потом стреляй... Учись стрелять и ночью. Заметил звезду возле самой земли, либо белый камень, или еще что-то, и, как только тень закроет их — окликни и нажимай на курок.
— Это что ж, из засады?
— Мы люди воинственные, если нас безвинно затронут.. И нас немного... Во всем, что я тебе сказал, есть только одно правило и один закон. Правил — использовать ночные выстрелы, если на тебя хищно напали сильные враги, если против одного тебя их три и более. Если они забыли о чести равной стычки, если они хотят подло взять количеством, если они напали на тебя, мирного, — они тем самым освободили от правил честной битвы и тебя и не имеют оснований надеяться на твою пощаду.
Возле озера тянулись каналы, бесчисленное множество каналов, канав и просто канавок, порой илистых, порой заросших лилиями, порой чистых. Горбатые каменные мостики там и сям висели над ними. Солнечные отражения ряби змеились, бежали изнутри, в зеленой полутьме под арками мостов. Будто золотая сеть вычурно дрожала на камнях арок.
И над всем этим висел зеленый полумрак.
В небольшой разрыв листвы Алесь увидел над парком — и выше всего вокруг — пригорок с голой вершиной, а на нем что-то розово-оранжевое, вознесенное прямо в небо своими колонадами.
— Храм солнца, — сказал дед, — он дольше всех окрестностей видит солнце. Первым встречает — последним проводит. Там, под кровлей, серебряные трубы. Когда солнце начинает их нагревать — они поют радостно. Когда же становится холоднее — грустно. Это будешь беречь пуще всего. Теперь такого не могут... А там, за храмом солнца, совсем дикий парк. Из него вытекает река, она впадает в Днепр, и название ей Жерелица. В парке целый склон гряды точится родниками и там, у истоков, во мху, в прозрачной воде, стоит единственная постройка — храм богу вод. Там одна из больших наших ценностей — бронзовый античный Нептун, а вокруг него тритоны. И самый сильный родник струится из-под их ног. Но туда мы не пойдем. Там могила моего лучшего коня. Звали его — Эол. Конь — радость. Конь, без которого нельзя жить. Жизнь, понимаешь, пуста, если нет такого коня. После войны с французом по окрестностям начался разбой. Порой и убивали. Ходил такой таман Пройдисвет. Свистел, как Соловей-разбойник. Да и по головкам людей пощелкивал. Все ездили не менее чем вшестером. Лишь я всегда один и, чаще всего, без оружия. Мне, видишь ли, тогда осточертело жить. И вот однажды попал в засаду. Четверо на конях и ч безменами. Тут бы и конец, если бы не конь... Один из них перебил мне левую руку. А Эол бесился от драки... Он был грудастый конь и вот грудью сбил одного всадника. Второго укусил за лицо. Третьего я угостил просто кулаком. Тут бы убегать, так как из леса раздался свист: скакали на помощь. Но Эол схватил зубами и начал стаскивать четвертого. Тогда и я решил: зачем его бросать? Помог коню, стащил четвертого, вскинул правой рукой на седло и припустил к усадьбе со всех ног.
— И что ж ты с ним сделал? Полиции отдал?
— Я? — удивился Вежа. — Ну нет. Просто избил до полусмерти и отдал в людскую, чтобы пожрать дали. Чем они виноваты? Люди голодные, усталые. Я и то удивляюсь, как это, с таким начальством, каждый второй в лес не идет. Я бы на их месте сразу побежал. С первых же торжественных зажинок.
Улыбнулся.
— Ну, тот прижился. А через некоторое время войско пришло стрелять воров на дорогах. Пройдисвета повесили в Суходоле на рыночной площади... И вот тут этот Максим, накормленный, спросил, не надо ли мне его родственников на службу. Я понял, какие такие это родственники. Взял. Сделал досмотрщиками за своими оесами, а над ними Кондратия поставил. На меня — донос, как всегда, без имени: князь Загорский государя ругает непочтительно и звероподобно, водится с «ворами и государя нашего злодеями», волку подобно в лес смотрит и связан с польской интригой. А какая интрига? И почему польская?.. И зачем мне вылезать из своей крапивы да в соседскую идти... Так и не отдал никого из шестерых Теперь имею шесть верных людей... А Эола до сих пор жаль... Тромб от его корня. Да только все его дети и внуки не таковы. Будто он всю смелость за один свой век прожил.
— Может, не знали, как к нему подступиться?
— Может, и так... Хочешь, себе возьми... И... к выстрелам все-таки приучи...
— Не знаю. Когда ж я за это возьмусь? — сухо спросил Алесь.
Князь молча шел рядом с внуком. Губы его были спокойны, лицо, как всегда, равнодушным. И никто не знал, не мог бы увидеть, что от самого происшествия с Тромбом в душе князя пела, захлебывалась, взлетала все выше неукротимая радость.
«Мой... Мой... Гордый, обиды не простит... Не сынов, не Кро- еровой крови... Мой».
А вслух произнес равнодушно:
— Ну смотри, как хочешь... Там, за Жерелицей, березовая роща... Там, ближе к дому, тоже над речушкой, мой театр... Ну, а сейчас пойдем ужинать, потом будем смотреть трагедию. Ты никогда не видел театра?
У Алеся сильно задрожало сердце. О театре ему рассказывали. Отец и мать видели театр много раз, в больших городах: в Могилеве, Вильне, Петербурге. И вот такое счастье может представиться и ему. Можно было немножечко поступиться независимостью. Но этого нельзя было показать, и он промолвил:
— Надо только поскорее... потому что... завтра ведь мне рано ехать.
— Ты завтра не поедешь, — возразил старик.
— Почему это? — Алесю сразу вспомнился обычай князя запирать коней. — Мне надо.
— Если надо, то ладно, — равнодушно ответил князь. — Мне тоже беседа с тобою особого наслаждения не дает, тем более что ты молчишь, как водяная крыса, когда ее терьеры в нору загоняют. Зашилась она и сидит, только глазами блестит... Но дело прежде всего... Завтра надо еще комнаты осмотреть, картинный павильон. И самое главное — секретарь мой на неделю уехал жениться; чужим мои дела доверять нельзя, и я думал, ты сумеешь мне помочь. Почерк у тебя хороший?
— Плохой.
— Тем лучше... Терпеть не могу людей с красивым почерком... Да вообще, что я... Ты ведь мне помочь не можешь.
— В чем?
— Да я, знаешь ли, как говорится... составляю «Записку о властях... земных и небесных. Опыт... рассуждения неверноподданного... о верноподданных».
Никто на свете не мог бы заметить, что князь шалит, — такой сухой был тон.
— Это интересно, — вежливо отметил Алесь.
— Ну вот. Я думал, ты сумел бы меня выручить... дня на... гм! четыре... Я знаю, тебе будет грустно со мною. Но дело есть дело. Три часа в день — ему. В остальное время — что хочешь...
Князь обмахнулся платочком, незаметно прижимая его к губам, — ему не хватало терпения.
— И еще, — врал он. — Теперь пойдут дни репетиций. Следует просмотреть весь репертуар этого года. Завтра идет «Федра». Послезавтра опера — «Волшебная флейта» и еще что-то вроде приложения к ней, «Метлушки весенней ночи», это балет. В следующий вечер должен идти «Дубина, полесский разбойник, или Чудеса заброшенной мельницы», потом «Сид», «Ричард Третий», или история о том, как злодей-король утопил брата в бочке с мальвазией и убил... Ну, словом, долго. Еще пять пиес.
Князь с умыслом прибавил к названию знаменитой трагедии длинную тираду, чтобы было интереснее. Потом добавил:
— В конце концов, как хочешь... Если тебе немедля надо в 3агорщину, я не буду тебя удерживать. Завтра же прикажу оседлать твою кобылку — и езжай.
Сердце Алеся разрывалось между честью и возможностью посмотреть все, чего он еще не видел. Честь, наконец, не так и мучила теперь, ибо тон князя изменился и с суховато-издевательского стал почти миролюбивым. А паренек вздохнул.
— Я думаю... Родители простят меня, когда узнают, что я остался.
Князь сделал вид, что считает по пальцам.
— Сегодня... «Федра»... «Флейта»... так... Ого, четырнадцати дней! По-видимому, ты столько не вытерпишь... Да и мне... Ах-ах! Вот неудача какая! Но вернется секретарь — будет легче. И обещаю тебе после двух недель — делай что хочешь... А хочешь — и раньше...
— Я думаю... я смогу остаться на столько. Надо ведь помочь...
«Ах, черт, — думал князь, — ах, сдержанный, ах, какой стригунок гордый!.. Ну, я уж тебя взнуздаю, если понадобится... Это ж подумать, сколько он меня заставляет вокруг себя плясать!..»
А вслух проговорил равнодушно:
— Вот и хорошо. Значит, секретарь может не спешить... Приятный такой человек, хорошего рода.
И только тут подумал, что за четырнадцать дней действительно надо подыскать приятного дармоеда из хорошего рода, женить его и навсегда оставить в Веже для работы над «Запиской», которой не существовало и которой он никогда не будет писать.
«Заврался, старая тряпка! Всегда так бывает, если не умеешь лгать. И кто тянул за язык? Но ничего, ничего! Он сделает это, ведь хлопчик останется тут и нельзя, чтобы он считал старого деда лгуном. Если надо — он и «Записку» будет писать. Отчего и не позабавиться, высказывая мысли? И ничего, что лгал... Хлопчик останется тут».
...Они ужинали в большой столовой, стены которой таинственно светились лаком старинных картин. Гигантские натюрморты фламандцев; «Площадь Святого Марка» Каналетто; особенно почему-то популярные в Приднепровье романтические пейзажи Сальватора Розы (ходил упорный слух, что он когда-то расписывал полоцкие соборы); большие картины Тьеполо и игрушечные картинки Ватто, изображающие пикники, ужины на поляне и галантные танцы.