Алесь предчувствовал недоброе. Весна почему-то в этот год тревожила и мучила его. Эта мечта была невыразительной, трудной. Он блуждал по окрестным лесам, над ярами, в которых начинала звонко, как совка, петь вода. Не знал, куда деть себя, что с ним, где искать помощи? Возвращался в Загорщину мокрый, одичавший. И страшными казались ему масленичные песни, широкие улыбки баб — «э-эй, красавец, вались в сани, прокатим!», — их свекольные от мороза щеки и снежные зубы.
И, однако, песни удивительно соответствовали его утомительным, непонятным стремлениям. Он не знал, что белорусская Масленица — это страсть, пробуждение ее. В Украине Масленица — это прежде всего языческая, немного скабрезная радость. В России — разгул и мотовство самих себя в этом разгуле. Белорусская Масленица, несмотря на все подобие обрядов, несла в себе не язычество и не разгульное широкое веселье (хотя все это, конечно, тоже присутствовало), а господство едкой, неизмеримой, почти смертной страсти.
Он оставил Вежу после случая, которого он сам не понял. Деду веселье Масленицы было трудным, и он переехал в домик «Аркадии», отдав дворец Алесю и масленичным гулякам. Те гуляли, пили, загоняли коней, а ему следовало сидеть среди них хозяином, привыкать. Знакомые и незнакомые, званые и незваные, шляхта и мужики — для всех в эти дни были широко отворены двери, каждого поили, ублажали страшными в своей страсти песнями и клали пьяного ночевать: шляхтича в гостевых комнатах, мужика — в людской.
И он, ребенок, который заканчивал быть ребенком, вынужден был смотреть на все это.
Наконец он тоже разошелся: пренебрег на один день правилами гостеприимства и устроил большущую вечеринку для всех актеров крепостного театра. Они сами толкнули его на это, черти такие: навязали на шею колодку, как будто он был не подросток одиннадцати лет, а неженатый парень. Ага, вы так — ладно! Я ж вас напою, если так. Откуплюсь так, как никто еще за колодку не откупался.
Он попросил деда, чтобы столы накрыли в «диком» зале (теперь, после своего открытия, он как-то по-новому, глубоко полюбил его). И еще попросил, чтобы всего было вдоволь.
— Хорошо, сынок, — с улыбкой согласился дед. — Только не слишком ли рано начинаешь гулять?
— Вы ведь знаете, дедушка, я не пью ничего, только воду. И я умерен в пище, как вы меня учили. Но людям надо сделать приятное.
— Избалуешь ты мне людей, чертенок.
— Добром людей не избалуешь.
— Ого! — отметил дед. — Что ж, ты прав. Если так — ладно. А почему в диком зале?
— Это лучший зал замка.
— И тут ты прав, — глаза деда потеплели. — Что тебе надо?
— Вот список. По бутылке вина на женщин, по...
Дед разорвал список.
— Ты что думаешь, я ростовщик? — разгневанно спросил он. — Серый князь из разбогатевших сальников. Бери всего, что требуется, вдвойне. Ведь хозяин тут — ты. Запомни это, сынок.
Столы в диком зале просто ломились. И на его облицовке из дикого камня нездешним светом сияли старые иконы и картины, живая краснота, золото и серебро.
Люди подпили, разговорились о простом. Он знал их всех. Вот этот худой и долговязый человек был чудесным Ричардом. Вот этот играл Щура, и совсем он был не злобным, как на сцене, а добрым и лениво-остроумным. А тот играл Молчалина — хороший усталый молодой человек.
Но главным была Она, Аглая, Горислава, Королева. А на самом деле просто Гелена, по прозвищу Карицкая, а в жизни дочь неизвестного Петра. И это Алесь был виноват в том, что она получила свободу, самое маленькое, что он мог дать.
Алесь смотрел на нее, не замечая ни ее наряда, ни новой npически. Лишь бледное лицо с нежной и дивно красивой кожей, только карие — нет, черные — глаза, больше, нежели у всех людей на земле, лихорадочные и глубокие.
Она была только на семь лет старше его, но казалась ему недостижимой и мудрой, так как он знал: рядом с ней он только маленький человек.
Удивительно, за этим столом она была домашней: выпила немного вина, порозовела, смеялась слегка виновато.
Язычки свечей трепетали от слаженных голосов, когда актеры пели. А сверху на них — на доброго Ричарда, на остроумного Щура и на оживленную Гориславу — смотрели строгие лики во всплесках крыльев, глаза, развеянные волосы, тоненькие или мощные руки, вздетые в жестах всепрощения, покорности или гнева.
Алеся передавали от одного к другому, и каждый пел ему. И масленичные песни были так созвучны с его настроением, что даже сердце разрывалось от какого-то невыразительного стремления и грусти.
Наконец его усадили на свое место, под восьмисотлетнего византийского Георгия, и тогда весь стол запел ему масленичного «Любимого». Они пели одухотворенно и серьезно, как всегда поют простые люди. И лица у всех стали красивыми. У Гелены с ее черными глазами, больше которых не было на земле, у Ричарда с его сухим умным лицом, у других...
...Глаза смотрели на него, а голоса звали и как будто обещали что-то:
Я за тебя, мой любимый, и сама пойду
Через поле, мой любимый, широкое,
Через море, мой любимый, глубокое,
На двор твой, мой любимый, черной тучею,
В сени твои, мой любимый, мелким дождем,
В хату твою, мой любимый, ясным солнышком,
За стол твой, мой любимый, паненкою,
В ложе твое, мой любимый, малéнькою.
Голоса обещали, что когда-то осуществится что-то неизвестное и страшное. И такая съедающая, душераздирающая страсть была в них, что он не выдержал и опустил глаза... Она не пела.
Когда люди разошлись, он пошел по ночной галерее и темным комнатам к себе. А напев «Любимого» звучал в его ушах. И в египетском зале он неожиданно расплакался, приникнув головою к постаменту фиванской гранитной обезьяны. Обезьяна смотрела на него во тьме сонными, страстными, непонятными глазами, а он плакал.
«Боже, отдали от меня, — просил он, сам не зная, о чем, — Боже, сделай, чтобы злое пришло как можно позже, чтобы я был чист, как прежде, чтобы не было морения».
...Утром он оставил Вежу. Ему было невозможно жить здесь и смотреть в глаза деда, пока он был вот таким, невыразительно пробужденным к чему-то нехорошему. В Загорщине было легче, там отец и мать не все понимали. У них не было глаз деда, которые ловили каждую твою мысль и оправдывали ее (от излишне хорошего знания людей).
...Алесь читал, сидя на застекленной террасе. Оконные стекла были очень старыми и поэтому приобрели легкий фиолетовый оттенок. За садом плыло солнце, направляя лучи прямо в лицо Алесю, и буквы в книге казались красными.
Он нашел в библиотеке деда Яна Барщевского. Книга называлась «Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастических рассказах». Сейчас он осиливал уже четвертый том. Это было первое подтверждение, что он не один открыл Море, и потому он за многое мог простить автора. Это было хорошо. И широкий демократизм автора, и знание им родной природы, преданий, людей. Перед ним представал симпатичный человек, который каждой весной, как перелетная птица, не мог усидеть в Петербурге и пешком, с посохом в руках, шел на родину, в Беларусь. Он шел и слушал пение жаворонков в знойной высоте. А в душе его рождались строки... Представал человек, который в метель ставил на окно свечу, чтобы странствующие шли к нему. Он кормил и поил людей, только чтобы они рассказывали ему истории и предания.
Было жаль, что он пишет по-польски, вставляя в книгу белорусские диалоги. Но что поделаешь? Язык был неразработанным, вначале следовало написать грамматику и составить словарь, а он, видимо, хотел сочинять. И чужой язык отомстил. Потому что как бы ты ни знал другого языка — твоя душа живет не в нем и ты никогда не создашь на нем ничего значительного. В своем языке он мог бы стать великим. В чужом — только выше среднего. Потому что он — вериги на душе, и сбросить их выше человеческих сил. Французские стихи Пушкина удивляют слабостью, словно совсем другой поэт писал их. А он знал французский, как свой. Дело, значит, не в знании, а в другом.
Неестественным и слащавым в русских стихах был Шевченко. Язык матери, язык народа, великого древа, которое, часто неосознанно, ощущает каждый — навредил и тому и другому.
Потому что вокруг содрогалось от боли и ужаса, вопило на дыбе и хохотало в корчме свое великое Море.
И Барщевский, способный и добрый человек, весь преисполненный дивным, типично белорусским гофманизмом, человек, во многом близкий к Гоголю, не понял этого. Не понял, но всюду называл себя белорусом, а родину — Беларусью, возможно, даже слишком настойчиво. Он нежно любил край, его предания, его людей. Надо было простить хоть бы потому, что он — первый.
Ромуальд Подбереский, автор предисловия, понимал это. Он писал о Яне: «Trzeba bowiem cierpieć, aby zostać genjuszem!» И еще: «Вędąć tylko przejazdem na Bialejrusi, zdziwiony zostalem tern zapomnieniem na siebe samych jej pisarzy»1. И это было верным. Забывали о себе не только писатели, но и люди. Серая обложка с рисунком цвета терракоты пускай и на чужом языке, но напоминала об этом.
Это было свое, заброшенное и родное во веки веков. И почитаемые могилы родителей (над которыми нет креста и мраморных усыпальниц и которые, однако, ждала вечная слава), и косы ив, и люди, и их язык.
«Ну а я?» — подумал Алесь.
...И именно в этот момент пришли в Загорщину, к нему, Кондрат и Андрей. Кирдун привел их на террасу, и вот они сидели перед ним, такие похожие, что даже смеяться хотелось, и одновременно такие непохожие. Кто умел так шутить, как Кондрат, и кто пел такие песни, как Андрей? Дороже всего были их улыбки — хитроватая у Кондрата и ласковая, почти женственная, у Андрея. Правильно сделал отец, что отпустил их и отдал Павлюка с Юрасем в школку. И Алесь без жалости отложил книгу человека, который открыл Море на шесть лет раньше его, Алеся, даже успел написать об этом, но не понимал волн, из которых это Море состояло.
— Слушай, Алесь, — обратился наконец Кондрат, — у нас к тебе дело.
— Ну? — насторожился Алесь.