— Так у тебя еще и свои были? — тихо спросил он.
— А как же. Не святым ведь я духом жил с жатвы до масленой. Прятали, помогали.
— Где прятали? Кто?
— А это ты уж сам узнай. Я не скажу. Спроси вот у этих панычей на крыльце.
Дремучие глаза Корчака встретились с глазами Алеся.
— Спроси вон у того щенка панского помета. По голове ходили — не видели. А как бы это вскоре мы по вашим головам ходить не начали.
Кроер сделал к крыльцу несколько кошачьих шагов.
— Где это ты, молодой Загорский, по его голове ходил?
Алесь брезгливо смотрел на мешки вокруг безумных глаз Кроера, на его нетвердую походку.
— Где? — дохнул перегаром Кроер.
— Отвяжитесь от мальчика, Кроер, — попросил Бискупович.
Кроер осторожно взял Алеся за руку.
— Где? — спросил он почти льстиво.
И тут парень брезгливо вырвал ладонь из его пальцев. Морщась, начал стягивать перчатку.
— Я никогда не ходил и не буду ходить по чужим головам, — звонко отчеканил он. — Я — не вы.
Кроер плюнул и снова, как-то наискосок подвигая свою длинную фигуру, направился по грязному снегу к связанному.
— Где? — он ударил опять, на этот раз под нижнюю челюсть.
Клацнули зубы. Корчак сплюнул кровью в снег.
— Угодил-таки, — пробормотал он. — Конечно. Над пешим орлом и ворона с колом.
Это было уж слишком. Кроер ощущал свою пьяную слабость и начал искать глазами чего-то более значительного.
Как раз в этот момент конюх привел панам коней. Пан Юрий разбирал поводья. И тут Кроер заметил в руках у конюха корбач. Рванул его из рук дворового и, с подскоком, согнувшись, ударил, огрел им Корчака по лицу. Корбач не был подплетен свинцом — только подвит гибкой медной проволокой, — и это спасло Корчака от смерти.
Лицо у Корчака залилось кровью. Губы у пана дрожали. На щеках пятнами появлялся и вновь исчезал румянец. Десять, двадцать, сорок ударов...
Алесь смотрел на расправу бешеными глазами. Били связанного человека, который не мог защищаться...
Корчак не мог уже стоять. Он сел на снег, залитый кровью, хватал воздух.
— До-бей, — только и сумел произнести он.
И упал лицом в снежную кашу.
— Аз-зиат, — внешне спокойно вымолвил пан Юрий и добавил: — Грязный шакал.
Грозно бросил:
— Александр, в седло.
Алесь не мог отвести глаз... Удар... Еще... Еще удар. Они падали громко... громко... громко... как по сердцу.
Человек в снегу вытянулся.
И тогда, сам не понимая, что он делает, подросток бросился к участникам мерзкой сцены и подставил руку. Корбач рассек одним махом одежду и кожу, закрутился вокруг запястья. И тут Алесь перехватил его и что есть силы дернул на себя.
Ему удалось вырвать окровавленный бич из рук взрослого. Бледный, с красными пятнами на щеках, Кроер недоуменно смотрел на Алеся.
— Сволочь, — в детском горле что-то клокотало. — Низкий злой человек.
Как бы очнувшись, Кроер угрожающе двинулся на него.
И тогда Алесь, дрожа от злости, зная, что этот может ударить его, Алеся, его, которого никто никогда не бил, размахнулся и — как держал — рукояткой, что есть мочи, впервые в жизни, влепил... прямо в перекошенное лицо.
Кроер схватился за челюсть. Потом вскинул кулаки.
...И тут крепкая рука пана Юрия отбросила его от сына. Мелькнул мимо них Бискупович, схватил корбач и отшвырнул его в снег.
— Слушай, ты, — не выдержал пан Юрий. — Дерьмо! Гниль! Если ты тронешь его, ты желчью рыгать будешь...
— Погодите, Загорский, — спокойно остановил Бискупович. — Не пачкайте рук.
Стра-ажа, — еле выдавил из себя Кроер, и это прозвучало тихо, но гневно.
Руки пана Юрия и Бискуповича легли на рукояти кордов.
— Вы пожалеете, Кроер, — спокойно продолжил Бискупович. — Чтобы проломить вам голову, хватит минуты.
Кроер оглянулся. Но жандармы явно боялись вмешиваться в спор высоких панов. Стояли молча.
— Эту бедную, неспособную голову, — не унимался Бискупович. — Ей-богу, Кроер, она еще понадобится — не родине, конечно, а лично вам... Я бы на вашем месте подумал. Ей-богу, подумал бы.
Кроер часто, с открытым ртом, зевал.
Пан Юрий спокойно посадил Алеся на Ургу и подвел Бискуповичу его коня.
Вскинулись в седла. С места — только грязные снежные брызги полетели от копыт — взяли галопом.
...Верст через пять, когда стало понятно, что погони не будет, пустили разгоряченных коней рысью. Алесь закатал рукав, рассматривая кровавый рубец.
— Он меня ударил, — недоуменно произнес он.
Отец с жалостью смотрел на сына.
— Ты погорячился, — пояснил отец. — Потому что три человека могли бы сложить головы за одного, которого все равно ждет Сибирь, смерть в рудниках... А как бы тосковала твоя мать... Либо пана Бискуповича жена... Обещай мне, что ты...
Алесь не очень вежливо ответил:
— Этого я не могу обещать.
— Правильно, — поддержал Бискупович.
...Корчака действительно ждала Сибирь. Когда Мусатов, услышав крик Кроера к страже, выбежал из дома, залитый кровью, но все еще живой Корчак без сознания лежал в снегу.
Мусатову удалось отговорить рассвирепевшего пана от погони. Корчака он отдал жандармам и приказал везти его в Суходол. Сессия суда, месяц спустя, осудила мужика на десять лет каторги по совокупности.
А Кроер приложил к челюсти снег и направился в дом.
— Водки, — только и смог сказать он загоновым.
...Начался необузданный, страшный разгул. Три дня Кроеровщина захлебывалась в вине. Гам стоял над перепившими, песни, ругань.
Самых пьяных клали на верхний стол, и «монах» (самый давний из собутыльников Кроера, Максим Яремич) читал над ними Псалтырь, перемежая псалмы самой вычурной бранью.
Напоили всех едва ли не до последнего. А потом Иван Таркайла с братом повезли одурелого от вина Кроера к себе. По дороге втрое дороже купили в цыганском таборе шесть медведей и, пьяные, попробовали организовать медвежьи бега. Закончились они тем, что один горбатый разозленный Кудлач опрокинул сани и проехал полозом прямо по голове Яремича.
На пятый день на ногах остались только Кроер да Иван Таркайла. Сидели при свете одной свечи в домашней молельне, чокались друг с другом и безумными глазами следили, чтобы другой выпил до капли. Кроер начал было уже процеживать вино из бутылки сквозь пальцы, так как в каждой бутылке сидел черт, очень похожий на морского конька, — но все как-то обошлось. Чтобы не браниться, решили весь вечер общаться по-французски. Иван французского не знал, а пьяный язык Кроера и на своем с трудом сплетал два-три слова.
— Шли бы спать, черти, — грубиянил Петро, лакей Таркайлы.
— О, мон дио... нон... Алон!.. Перепить — кураж! — нес неизвестно что Таркайла.
Петро смеялся. Кроер смотрел на него тусклыми глазами.
— А ты чего хохочешь, Петро? Понимаешь нас?
— Он з-знает, — говорил Таркайла.
— Знаешь французский язык?
Петро обиделся.
— А то как же.
— Ну так какой он?
— Красный, — ответил Петро. — Как... песий...
— Пр-равильно, — согласился Таркайла. — Златоуст.
Оставив одурелых панов за вином, Петро затворил их в комнате (могло быть плохо, когда надумают освежаться в проруби или скакать на конях), а сам пошел в людскую и сказал кухарке:
— Последние времена. И живут не по-людски, и пьют, как перед погибелью.
— Еще бы, — поддакнула кухарка. — Теперь еще, говорят, в Петербурге змея пустили по железным колеям... Змей, понимаешь, бежит по дорогам. Это уж конец света.
— Да, — согласился Петро. — Этот не пожалеет. Этот сожрет всех.
XXIII
Сначала выпустили свои сережки вербы. Потом, перед Пасхой, начали сочиться прозрачным соком пни срубленных берез. Потом почки стали зелеными, а леса — темными. Позже заплакали перед Иваном Купалой травы: намеревались завтра погибнуть. А затем пришел черед полечь колосьям.
Год не порадовал. Он многое обещал дружной доброй весною и спорыми, теплыми и крупными дождями. А потом ничего не дал. Который уже раз.
Дожди пошли без перерыва. Ростки захлебывались в глубокой холодной грязи, желтели и гнили. А с конца апреля навалились холода и цепко держали нивы вплоть до середины июня. Земля, если засунуть в нее руку, была не теплая, а студеная и липучая, как глина, выброшенная с самого дна могилы.
Гнев небес упал на несчастную страну.
Дни и ночи стали теплыми только в конце июня. Голод как будто подготовил почву под свою зимнюю жатву — и щедро кинул людям ненужное теперь тепло.
«Погрейтесь!»
На озимых не вернули семян, тем более что пришлось спасаться: перепахивать поля и засевать их под яровые. И этот поздний сев едва закончили на Ивана Купалу, а это означало, что осенью их почти определенно побьют утренники.
И все еще, третий год, болела картошка, и клубни ее были как грязь: не отличишь от земли.
Пан Юрий и старый Вежа в конце июля наполовину опустошили амбары, давая ссуды, и, понимая, что надеяться не на что, отпустили мужиков на годовой оброк. Пускай идут с плотами, пускай отправляются в извоз, пускай добираются на строительство железной дороги, лишь бы не голод, лишь бы не опустошить амбаров до дна. Ведь неизвестно еще, что будет в следующем году. Годы худой коровы наступали на Приднепровье.
Младшие роды начали вопить о помощи. Им давали, чаще всего без отдачи, рожь, и ячмень, и горох, и другое, чтобы прожить зиму и кое-как обсеменить на будущий год свои и мужицкие поля.
Помощь дали. Отказались от нее только Раткевичи, да еще Яроцкий. Остальным: Витахмовичам-Драговинским, Борисевичам-Кольчугам, Турским, Юденичам, Ивицким-Лаврам и другим — Я дали сполна, что полагалось.
Родственникам надо помогать, за родственников в ответе перед людьми и перед Богом. И лучше разориться, нежели позорно отказать.
В конце июля вопль о помощи долетел из местечка Свислочь, где жила далекая родственница пани Антониды, двоюродная сестра ее матери, Татьяна Галицкая. Пан Юрий надумал направить туда обоз семенного зерна: на следующий год. Послали еще и триста рублей деньгами, чтобы был запас на случай настоящего голода, чтобы хоть раз в день кормить горячим детей, женщин и слабых (у тети было что-то около восьмидесяти душ, жила она одна, просила только семян — возможно, как-то и перебьется с людьми).