Колосья под серпом твоим — страница 66 из 183

Ургу тоже направили с обозом в Вильню.

И все равно ехать было грустно. Тринадцатилетний паренек шел теперь с Кондратием на охоту, ощущая, что он прощается с этим солнечным днем, с гривами среди озер и болот, с облаками.

Гривы тянулись одна за другой. Кондратию и Алесю следовало пройти по ним версты три, а потом углубиться в лес. С одной, пра­вой, стороны к гривам подходили старицы Днепра. Слева распростирались залитые водою болота — Ревека вышла из берегов, — зарос­шие шпажником, или мечником, как называют его в Приднепровье, аиром и высокими ситниками. Там, в роскоши, вскармливались, по­крякивали и порой целыми стайками взлетали утки.

Полоса грив там-сям, в тех местах, где излишек воды перели­вался в Днепр, рассекалась протоками с чистой водой и песчаным дном. Там можно было уследить куликов-турухтанов. А можно было и просто свернуть в болото и идти, черпая воду выше голе­нищ, чувствуя, как тепло в ней ногам, пугая уток, которые лениво поднимаются в воздух.

— Какой это бандит тут ходит?.. Рап-рап... Посидеть спокойно не дают... Paп... paп...

Кондратий и Алесь шли, разделенные вершиной гряды, неви­димые друг для друга.

Алесь держал ружье наготове, шагал по травам навстречу пол­ным снежным облакам, тени которых иногда спокойно прополза­ли по ситникам, по ряби синей воды, по гривам, по нему самому.

Облака плыли в слепящей лазури, и легко было идти навстречу им, таким вольным и таким чистым.

Изредка встречались низкорослые дубки, кудрявился хваткий шиповник, расшитый оранжевыми ягодами. А потом снова были травы да вода, вода да травы: пижма и целые потоки, розовые за­росли мягких, даже по виду, пушистых кошачьих лапок.

Вересковые пустоши, облитые солнцем, так цвели, что медлен­ные облака, отражая их невиданное цветение, были окрашены снизу в легкий пурпур.

Алма бежала впереди, порой оглядывалась на Алеся. И весь этот комочек лохматой плоти даже дрожал от охотничьей страсти. А шагреневый черный нос ловил тысячи запахов: запахи вод, за­пахи трав, а среди всего этого — домовитый запах утки, диковатое веяние дупеля и острый — даже муторно — смрад водяной выпи.

Алесю не хотелось выстрелами нарушать величественно-ласко­вой тишины. И лишь услышав выстрел Кондратия, он понял, что надо начинать и ему. Алма как раз спугнула из ситников чирка, и Алесь срезал его. Потом он свернул в залитое водою болото, даже не болото — ноги сейчас чувствовали это, — а мокрый луг, на полсажени залитый высокой ильинской водой.

Собака плыла, а там, где было мелко, прыгала, делая иногда особенно высокий подскок над ситниками, чтобы увидеть, где хо­зяин. А потом опять лишь незаметной змейкой шевелился шпаж­ник и долетало из него характерное плескание — животом по воде — спаниеля.

И внезапно это плескание утихло. Твердо зная, что, если бы это был подранок, Алма на мокром месте поймала бы его и принесла хозяину, а не просто виляла задом над добычей, как это делают спаниели на суше, — Алесь пошел туда, где замер в шпажнике собачий бег.

И остановился, пораженный. Алма стояла и смотрела в куст, затопленный водой.

На ветке, согнув ее своей тяжестью, висели над самой водой расшитые саквы, какие носят овчары, красивые саквы из черного войлока, расшитого белой шерстью. Из одной саквы торчала рукоять пистолета, видимо, дорогого, украшенного старым матовым серебром. Не похоже было, чтобы саквы кто-то повесил: слишком небрежно, на одну сторону, они свисали. Склонись ветки еще не­много — и пистолет выпал бы в воду. Видимо, кто-то просто спе­шил ночью через болото, так спешил, что, потеряв саквы, не имел времени вернуться и отыскать их во тьме.

Алесь снял саквы и, перекинув их через левую руку, начал ме­рить глазами: куда ближе всего было неизвестному человеку вы­браться на сухое.

Гривы заканчивались немного поодаль, а за ними, над прото­кой, багровели в густой зелени пятна уже красных осинок. Алесь. перешел вброд протоку и углубился в лес, не думая о том, что Кондратий будет искать его.

Алма вела куда-то, шаря в траве. И вот бег ее ускорился, а потом она остановилась и настороженно напряглась спинкой — стрела, которая вот-вот слетит с тетивы.

— Туба, Алма, — шепотом произнес Алесь.

Раздвинув ветви, он увидел человека. Человек лежал ничком, и ноги его выше колен были облеплены грязью, коричневой коркой высохшей грязи. Густой гривой лежали на траве черные волосы, перевитые целыми жгутами седой паутины.

Алесь присел над человеком на корточки и тронул его за плечо. Тронул и испугался, потому что тот с внезапным мучительным стоном бросился в сторону, и под его телом оказалось ружье с прикладом, залитым загустевшей кровью.

Дуло ружья скакало теперь прямо перед лицом Алеся. А в серд­це у парня родилась уже злость на себя за этот неуместный испуг. Алесь протянул человеку саквы.

— Твои? — спросил он.

И осекся, увидев знакомое лицо, загоревшее, едва ли не горчичного оттенка, все исполосованное и изрезанное страшными шрамами, которые лишь чудом не затронули толстого горбатого носа и беспощадных голубых глаз.

— Война... — удивился он.

Рука человека схватила саквы и потащила их к себе.

— Чего ты хватаешь? — произнес Алесь. — Ты бери. Отнимать не буду.

Глаза Войны рассматривали его с любопытством, будто при­поминая.

— А кто ж это тебе позволил быть таким невежливым со стар­шими?

— Ты сам.

— Ого, почему это?

— Оружие потерял, — с презрением ответил Алесь.

— В этом ты прав, — неожиданно согласился Война. — Муж­чина прежде теряет голову, а оружие потом.

Со стоном сел.

— Но я ранен. Плохо мне пришлось. Никогда так плохо не было. Коня я оставил...

— Что это вы мне... рассказываете?

— Я вспомнил тебя, — продолжил Война спокойно. — Мальчик в холстине. Дядькованый мальчик из панского гнезда. На ночле­ге... И песня.

— Ну так и что?

— А то, — объяснил Война. — То, что семья, где придержива­ются старых обычаев, не может воспитать иуду.

На горделивых, напыщенно поджатых губах Войны появилась вдруг неумелая улыбка.

— И еще песня. Там, где поют, — иди спокойно.

Он говорил как со взрослым. Это нравилось Алесю. Настоя­щий здешний мужчина, который никогда не обидит старика и не обзовет молодого «зеленым», который понимает, что всякий век живет по-своему и достоин уважения.

— Как же вы вспомнили?

— Глаза, — отметил Война. — И потом, мне надо помнить ты­сячи лиц, троп, камней, кустов. Иначе погибнешь.

— Ну, а если бы это был ваш враг?.. Не из жандармов, а так...

— В жандармов я успел бы выстрелить. А враг из других? Ну, убил бы, и все. Я давно не боюсь смерти... Во всяком случае, те­перь поживем. А то я уж думал, что конец. К коню не добраться. В ружье один заряд. Остальные — в этих саквах. Ни отбиться, ни одурачить.

Война достал из саквы маленькую котомочку. Копался в ней.

— Ты меня не презирай, парень. Шел по болоту и не помню, как шел. В глазах темнело. Видимо, и стащила с меня ветка по­следнюю мою надежду. А искать во тьме нельзя. Да и они шли, наступая мне на пятки. С факелами. С собаками.

— Разве собаки найдут в воде?

— Хорошая собака найдет. Ты на челне со своей собакой охо­тился?

— Охотился.

— Чует она, где утка?

— Волнуется. И я всегда смотрю в ту сторону.

— Ну вот, — улыбнулся Война. — Остальное делает выстрел. А им меня поймать необязательно. За меня — живого или мертво­го — награда тысяча рублей... Если бы у меня две головы было — одну бы обязательно продал. Завалился бы деньгами.

Длинная прядь травы лежала на его ладони. Увядшей, но еще зеленой травы.

— Тысячелистник, — показал он и начал жевать траву.

Выплюнув зеленую кашу на пальцы, он оголил ногу.

На бедре кровавилась широкая рана. Война положил на нее кашу и начал втирать. Кожа на его лице с горчичной стала зеле­новатой.

— Жжет, — глухо пояснил он. — Значит, хорошо. Значит, антонов огонь не прикинулся.

Достав из картуза черного пороха, он смочил его слюной и положил на рану сверху. Потом перевязал ногу чистой белой тряпочкой.

Алесь смотрел немного брезгливо. И Война заметил это.

— Гадко, — сказал он. — А ты не брещгуй. Без этого ни один настоящий мужчина не проживет. Может, и тебе придется когда-нибудь, упаси бог.

— Мне не придется.

— Не зарекайся. Ты что ж, любишь жандармов?

— Нет. От них погибла моя бабка.

- Видишь. Ты ведь приднепровец. Из настоящих. Отец твой их не любит, Дед. Прадед не любил. Все... Клетки не любит никто! Каждый, кроме кролика, хочет ее сломать. А свободного поджи­дают силки, раны, смерть.

Обессиленный, он, чуткий, прилег на траву.

— И все равно это лучше, — пробормотал он. — Забиться куда-нибудь и... подохнуть. Только бы не висеть в суме, как гусь на откор­ме... Чтобы не лез тебе каждый грязным пальцем в клюв, не совал туда орешков... Чем их орешки — так лучше... своя ряска в болоте.

Смежились глаза.

— Ты один? — спросил он.

— Нет, там, на гривах, молочный брат деда.

— Угу, — отметил Война. — Этот тоже будет молчать. Ты сту­пай к нему. Я полежу, приду в себя... Мне надо быть спокойным. И хитрым.

— Может, привести вам коня?

— О! Это далеко... Очень далеко. Теперь мне надо добывать другого, чтобы добраться к своему.

Алесь встал.

— Я пойду. Я... не скажу никому.

— Знаю, — просто сказал Война. — Ты их, дядькованых. Значит, старосветский. Это теперь такая мода пошла... предавать, доносить, шпионить. А раньше не было. Не было...

Он умолк. Алесь окинул взором фигуру, позвал Алму и пошел с нею к опушке.

Лес редел. Алесь видел, как лучи солнца все чаще пробивали своими копьями листву, как они пробирались в самую чащу, как навстречу им дымилась земля.

Между ним и солнцем клубились в воздухе рои мошек, будто тысячи докрасна раскаленных веселых искорок, которые вели и вели свой тревожный и радостный танец.

...История с болотной погоней закончилась совсем неожиданно.