Мысль сразу же исчезла. Так как пестрая стайка людей окружила ее.
— Это кто? Бог мой! Ядя! Яденька!
Яденька стояла все такая самая, все так же похожая на куклу. Но она была... она была едва ли не с Майку ростом. Тоненькая, изящная...
— Маюнька! Маюнька! — смеются синие глаза.
А потом пошло. Черный улыбчивый Янка и его руки, сильно сжимающие ее ладошки.
— Майка! Майка! — смотрит в глаза, словно не верит. — Как мы рады! Как обрадуется Алесь!
— Тебе хорошо, Янка?
— Мне хорошо. Я теперь сын, нареченный Ян Клейна.
...Куда это смотрит мимо нее длинный, такой «постаревший» Янка?
Михалина посмотрела туда, и в тот же момент на хорах запели скрипки. Словно специально. И от их задумчивого пения опять глубоко упало сердце.
В пяти шагах от нее стоял Алесь и странно, словно испуганно, словно не узнал, смотрел ей в глаза.
Она тоже не сразу узнала его. Совсем взрослый. Вытянулся почти с пана Юрия и, видимо, будет выше. И такой же загорелый. Лицо почти оливковое, и на нем особенно светлые — даже светятся — темно-серые широкие глаза.
Но почему он так растерялся, словно увидел чудо? И что это в нем такое новое?
Ага, глаза стали не такими мягкими. И в осанке нет ничего от медвежонка: стройная, гибкая фигура.
И еще... Ага, вот что еще. Горячая смуглость под носом.
Горячая смуглость. Это красиво, но это как-то подсознательно оттолкнуло ее. Он красив, очень красив, но ей не хочется быть с ним рядом. И одновременно словно хочется... Нет... Потому что ей даже немного страшно.
Алесь склонился и поцеловал ей руку.
— Я весьма обрадован, — голос отчего-то осекся. — Мы так давно не виделись.
— Очень давно... И хотя бы... одно письмо.
— Это вы, Ма... Михалина, не ответили мне.
— Я по-прежнему Майка.
Пауза.
— Сходим к Вацлаву. Я из Вежи. Едва успел переодеться.
В «зале разбитой вазы» Стась, Вацлав и Наталя играли в жмурки. Водил Вацек, и Алесь нарочно «поймался» ему.
— Поймал!
— Нет, брат, это я тебя поймал, — признался Алесь.
И поднял Вацека высоко-высоко.
— Алеська! Братец! — крикнул Вацек, болтая ногами в воздухе.
— А показать тебе, как барсук детей гладит? — спросил Алесь, прижимая брата к груди.
— Не-а, — малыш закрыл голову руками. — Против шерсти гладить будешь. Шишки колупать.
— Ты у меня умный, — засмеялся Алесь.
Майка засмотрелась на него. Высокий, широкий в плечах, он стоял и держал брата, как перышко.
Наталя тихо подошла к Майке и потерлась щекой о ее ладонь. Михалина присела и, раскрасневшись, провела носом по глазам сестры.
Как раз в этот момент Алесь, подхватив на руки еще и Стася, взглянул на девушку. Что-то растерянное опять мелькнуло в зрачках парня.
— Ну, хватит уж, хлопчики, — глуховато объявил он. — Хватит.
— Алесь, — визгнул спущенный на пол Вацек, — а Наталя хорошая. А Наталя говорила, что ее не брали, а потом Майка взяла. Она понимает, что мне без Стася и Натали грустно. Она хорошая.
— Очень хорошая, — подтвердил Алесь. — Играйтесь, хлопчики.
Подвел, подтолкнул мальчиков к Натале, обнял всех троих. И тут его рука случайно коснулась Майкиной руки.
Майка вдруг почувствовала: случилось что-то неведомое. Взглянула на Алеся и убедилась, что он тоже почувствовал, задержал на ее плечах и руках чужой взгляд.
Случилось непоправимое.
А в зале нежно звенела музыка, зазывая их к друзьям.
...Они танцевали вместе вальс, и это было мучительно. Приходилось держаться как можно дальше друг от друга. И он стал чужим. И они стали чужими. И невозможно было танцевать вместе. Потому что все смотрели и все-все видели.
Поэтому Михалина даже обрадовалась, когда перед мазуркой увидела возле колонны двух друзей. Она не любила Ходанского, но тут он показался ей свойским, шаловливым. Стоял себе, покручивал золотистый чуб.
Вот заметил ее, склонился к Мишке Якубовичу и что-то шепнул ему на ухо. Гусар засмеялся, показывая белые зубы. И видно, что дурак, но приятный дурак, тоже свойский. И нет в нем того, что так ее пугает в глазах Алеся. Прямо ухарь в блестящей форме. Белозубый и дерзкий щедрый пьянчужка.
Когда Ходанский перешел зал и пригласил ее на мазурку, она ощутила что-то схожее с тем, что ощущает смертник, которому внезапно принесли помилование.
Она пошла танцевать, даже не взглянув на Алеся. И еще раз с Ходанским. А потом с Якубовичем. А потом еще с Ходанским.
Специально не смотрела на Алеся. Раз только случайно встретилась с ним взором и увидела суровые глаза и несчастное, глубоко-грустное лицо.
Она не обращала внимания. Не хотела обращать. Смотрела и не смотрела в черные веселые глаза Якубовича, который говорил различные веселые глупости.
Имела успех. Мишка и Ходанский иногда как будто отпускали ее, но зато старались в такую минуту задержать разговором Алеся. Всегда находился другой, который приглашал Михалину.
Наконец Алесь заметил, как она незаметно выскользнула на террасу, и решительно вышел за ней.
Над темным парком мерцали где-то далекие зарницы. В свежем от дождя воздухе стоял влажный аромат сирени.
Алесь прошел в самый конец террасы, куда не падал свет из окна, и там, у перил, увидел тонкую Майкину фигуру. Майка не обернулась на шаги, а когда он окликнул ее, искоса вскинула на него диковатые и словно разгневанные глаза.
— Что с тобой?
— Так, — опустила она ресницы.
— Ты делаешь мне больно. А я помню тебя.
— Разве?
В ответ он распустил галстук и потянул с мускулистой и стройной шеи цепочку.
— Вот твой медальон.
Вместе с железной цепочкой потянулась и золотая. Она была привязана к железной цепочке. Когда Загорский взял Майкин медальон на ладонь, золотой соскользнул с нее и закачался в воздухе, свисая между большим и указательным пальцами.
Амулет старого дутого золота, тусклый и сверкающий. А на нем Всадник с детским, словно опухшим, лицом защищает Овцу ото Льва, Змия и Орла.
— Все как прежде, — подтвердил он. — Благородное железо, а в нем прядь твоих волос и записка по-белорусски... Твоя... Первая... Ты помнишь вербу?
— Нет, — ответила она внезапно каким-то жестоким, словно не своим, голосом. — Не все как прежде.
В первое мгновение она почти что обрадовалась, а потом в радость прокралась боль, и они как-то уживались вместе. Она сама не знала, что с нею.
— У тебя еще один, — показала она. — Чистое наше железо поменял на золото.
Ей почему-то хотелось еще больше задеть его. Она не могла иначе, так с ним было теперь непросто.
— Конечно, — заявила она, — кто ж будет придерживаться обычного железа? Кто в нем теперь нуждается?
— Я...
— Не надо мне твоего «я». Защищай свою Овцу, которая первому встречному дарит трехсотлетние фамильные медальоны.
— Михалина, — бросил он, — если ты будешь так...
Она не ответила. Крутнулась. Пошла по террасе. Все быстрее и быстрее. Ночь и свет из окон, чередуясь, бежали по тонехонькой фигуре.
И началось издевательство.
Равного ему не видела Загорщина. Ярош, пан Юрий и обе женщины сначала только удивлялись, глядя на это. Потом Раубич налился бурым румянцем.
— Ч-черт знает что... Ну, маршалок, черт знает что происходит... Ей-богу, сейчас домой ее стрекну, чтобы имела на совершеннолетие радость... О-о, вон... Ну, выдам же я ей. Бесится, как очертя голову.
И только Вежа смотрел на позор внука миндалевидными, нездешними глазами, на дне которых солидно держались понимание, ирония и смех. Он понимал все даже глубже, нежели Майка. Он знал людей лучше, нежели они сами себя знали. И он понимал их, не потеряв памяти ни об одном из чувств.
...Играли в загадки. Вела Майка. Отгадавший имел право поцеловать ту паненку, которая загадывала. Франс Раубич и неестественно оживленный Мстислав так и следили за губами Яденьки, когда наступал ее черед.
— Ядвинька спрашивает, что растет без корня, а люди не видят.
Молчание.
— А главные враги — слизень и порох, — добавила Михалина.
Франс и Мстислав даже ногами топали. Алесь давно догадался, но не хотел мешать им.
Майка залилась смехом. Он звучал весело и немного издевательски, особенно после того, как она взглянула на Алеся.
— Господа, — гнула свое Майка, — что ж вы, господа? Некоторые почти окончили гимназию.
Глядя ей в глаза, Алесь небрежно бросил:
— Камень. Камень растет без корня. Порох разбивает его сверху, слизень точит камень изнутри.
Яденька протянула ему губы. Молодым людям накрыли головы вуалью. Заиграла на хорах скрипка. И в снежном полумраке Алесь увидел, как опустились ресницы прежней куклы, и понял, что он не безразличен для нее.
Когда вуаль с шелестом сползла с их голов, Алесь заметил настороженные глаза Франса, грустно-улыбчивый взгляд Мстислава и еще губы Михалины. Краешек Майкиного рта приподнялся выше, чем обычно.
Алесь взглянул в глаза Мстиславу и медленно опустил веки в знак того, что он все понял.
— Загадка о человеке, — продолжала Майка. — Задаю я.
Загорский видел суженные, чем-то недобрые глаза.
— Боженькин ленок, — говорила Майка, как бы с ходу вязала словесную вязь, — свил с цепочкой цепочку. Поменял железо на золото. Золотой саблей хочет неизвестную овцу защищать. Ото Льва, от Змия, от Орла. А пускай бы от самого себя.
Это было глупостью. Нескладной, нехорошей. Никто, конечно, ничего не понял и не мог отгадать.
— Гм, — отметил Мишка Якубович, смеясь черными глазами. — Боженькин ленок — это, конечно же, я.
Захохотал:
— И железо на золото я поменял, взяв на год отпуск. И овец от меня защищать надо.
Алесь смотрел прямо в глаза Майки.
— Я, — сказал он. — Объяснять не буду, но я. Надеюсь, панна Раубич не откажется, если в сердцах земных девушек осталась искра откровенности.
...На их головы накинули вуаль. Вежа издалека смотрел на всю эту историю даже весьма непохвально.
Глаза Алеся смотрели в Майкины глаза. Между ними легко мог бы стать третий, так далеко находился Алесь