В молчании он смотрел на ее лицо. Фосфорический лоб, пламя, которое чем ниже, тем слабее освещало лицо. Большие темные глазницы, брови в разлет. И словно гирлянда звезд в волосах.
Никогда еще ему не казалось таким необходимым быть с нею. И никогда еще он так не гневался.
— Возьми свой медальон, — бросил он. — Я не думал, что это будет так. Но, видимо, правда, что на земле нет ничего вечного.
Звезды сияли над ее головою. Звезды сияли в волосах.
— И ты можешь? — глухо спросила она.
— Ничего, у меня останется еще один. Это тетин медальон. Он, как она говорила, трижды три раза спасет меня. Чушь. Жаль, что она не дала мне ничего от мелких женских поступков. В конце концов, ничего. Справлюсь сам.
И протянул цепочку.
— Возьми.
Она вдруг сделала еще один шаг. Безвольно и покорно упала головою на его грудь. Он стоял, протянув руки вдоль туловища.
— Алесь, — произнесла она. — Алесь...
Он видел глазницы и слабое нездешнее сияние на ее лице.
Светлячки горели в ее волосах. Зеленый свет, чище которого не бывает в мире.
Все внезапно стало ненужным и далеким. Остался только свет.
Была ночь и верба. Был восход. А потом было солнце.
И, когда оно взошло над деревьями, от круглых листов кувшинок легли на дно тени.
И тени белых водяных лилий на дне пруда были, как всегда, почему-то не круглыми, а напоминали разорванные пальмовые листья.
XXXII
Лето было летом счастья. Не понимая еще до конца, что такое любовь, Алесь знал, что его любят и он сам любит. Майка часто бывала в Загорщине и была такой ласковой, такой доброй с ним, такой покорной. Как доброе лето, стоявшее вокруг.
Бывал он в Раубичах. И там тоже все любили его. Даже Франс успокоился. Особенно после того, когда убедился, что Алесь ни в чем ему не угрожает, а Яденька, хотя и печалится, все-таки мирится с новым положением и относится к Франсу доброжелательно и мягко, так как он добрый парень и ей хорошо с ним.
Мстислав месяца полтора жил у Алеся. Поэтому всем было весело. Ездили всей компанией и к Когутам, и к Клейнам, и к Мнишкам. Всюду было весело.
А в Раубичах особенно. Потому что Вацлав и Стась подружились, выкидывали, вместе с Наталей, различные коленца.
До того все было хорошо, что даже нянька Майки, старая Тэкля, полюбила Алеся и, если слышала, что он должен приехать, бурчала:
— Вот и солнышко мое приедет. Бог тому воздаст, кто его любит. А кто такому дочку отдаст — тому Бог воздаст вдвойне.
Бывали и у деда, и там было легче всего. Вежа не мешал ничем. Разве что немного иронизировал над молодыми людьми и удивлялся сам себе. Отчего это он, старый бирюк, которому мукой было видеть людей, ну никак не страдает по той причине, что дом полон молодежи, что повсюду звучат голоса, песни, смех, что нельзя сесть на любимое кресло, не сев при этом на портсигар Франса, нельзя зайти в галерею, чтобы не помешать юношам, организовавшим там танцы. Удивительно, это совершенно ему не мешало. Наоборот, даже нравилось.
Ну что поделаешь, если надумали купаться в конце мая? Молодая кровь и в феврале греет, не то что теперь, когда и в июне бывает прохладно. Только и можно пробурчать что-нибудь необязательное, что-то вроде:
— Раз было: Пасха была в начале мая, так возле Рыжковиц купались... Даже утопленника вытащили.
Хохочут. Все им смешки. Ну и ладно. Пускай смеются безо всякого повода. Придется еще и плакать. На то и жизнь.
Мучился сразу один Мстислав. Этому, даже при его легковесности, приходилось худо. Нравится тебе девушка, а ей нравится твой лучший друг. Это еще ладно! С другом, тем более пострижным братом, драться не полезешь. Но пострижной брат отступил. Так что бы вы думали? Нашла другого друга. Кого угодно, только бы не его.
Он был легкий человек, но такого позора даже для него было слишком. Поэтому парень круто изменил свою жизнь. Вместо веселья и танцев брал собаку и шел с ней в поля. Блуждал там, преисполненный меланхолии, вел беседы с собакой, читал сентиментальные романы, которые ему совершенно не нравились. Попробовал даже писать стихи, полные тоски и сердечных воздыханий. Воздыханий было много, рифм — немного меньше, слаженности и благозвучия — совсем мало.
Закончилось это совсем неожиданно. Ритуал требовал, чтобы влюбленный посещал те места, где он был счастлив. У Мстислава было таких мест немного, особенно в Озерище, куда друзья приехали посетить Когутов. Маевский пошел к большому сараю, где когда-то он и Алесь лазали по сену, точили в нем ходы между стогом и обрешетинами крыши.
Пришел туда и увидел там девок, которые как раз топтали сено. Девки заметили парня и обрадовались возможности подурачиться.
— Паныч пришел! Ой, да какой хорошенький!
Мстислав немного приободрился, ведь это все-таки признание его особы, и потерял бдительность. Девки поймали его, покатили по сену и закончили тем, что напихали ему сухой травы меж телом и одеждой. Позор был ужасный! Девки!.. Мужчине!.. Когда они отпустили его, Мстислав выглядел так, словно его надули. Толстый, гладкий, руки и ноги не сгибаются.
Защищала его только девятилетняя Янька Когут. Кричала на девок, толкала их как могла и тащила за ноги. Горевала, что напали на одного.
Мстислав освободился как мог от сена, а потом стал нападать на девок по одной. Раскидывал и валял их, как коз. Подставлял ножку, сбрасывал со стога и не давался, чтобы опять схватили.
Наконец понял, что все равно поймают, и вместе с Янькой сбежал домой. С той поры ходил с нею и на рыбу, и за малиной, и «смотреть лосей». В шутку называл «невестой».
— А что? На восемь лет моложе. Окончу вот университет — женюсь. Я — дворянин, из небольших, она — вольная крестьянка. Романтика! Карамзин!
Делал вид, что подходит к хате. Сбрасывал шапку.
— Здравствуй, добрая старушка. Чувствительное сердце твое не может отказать стрелку. Ибо и старые поселянки любить умеют, под сению дерев пляша. Не можешь ли ты дать мне стакан горячего молока.
Все смеялись. А он с того времени прекратил играть в разочарованного любовника.
В августе Алеся и Вацлава пригласили в Раубичи.
Пан Ярош встретил их вежливо и тепло, но, странно, Алесю сразу показалось, что Раубич был бы куда более обрадован, если бы они приехали через день либо послезавтра. Что-то такое было в его улыбке, в излишнем гостеприимстве, в том, что он, кажется, не знал, куда ему подевать глаза.
Поэтому Загорский сразу попросил позволения оставить Вацека с Наталей и со Стасем, а самому взять Майку и поехать с ней верхом. До вечера. Он говорил это, не сводя взора с глаз пана Яроша. И он убедился в том, что ему действительно лучше исчезнуть отсюда до самой ночи. И Майке — тоже. Потому что пан Ярош совсем неуловимо для постороннего глаза, но обрадовался.
— Возможно, мы заедем к Басак-Яроцкому, — не отводя глаз, пояснил Алесь. — Тогда он, конечно, не отпустит нас.
— Нет, сынок, — сказал пан Ярош, — этого не надо. Конечно, если вы захотите остаться у пана Яроцкого, тогда дело другое. Думаю, у него может быть интересно, тем более что ни Михалина, ни ты там еще не были. Но только в том случае, если вам захочется там остаться.
— Ладно, — согласился Алесь. — Мы останемся, только если заедем туда.
Пан Ярош первым отвел глаза. Ему на миг стало страшно от недетской проницательности парня.
— Хорошо, — заключил он, — я дам Майке повеление собираться. Подождем пока что на конюшне.
В те времена в Приднепровье у богатых владельцев всегда существовали при конюшне, манеже, стойле и беговых дорожках — к словом, при всем, из чего состоял конный завод, — несколько комнат, что-то вроде мужского клуба.
Там всегда были диваны, чтобы гости могли отдохнуть. Гости оценивали коней, спорили, меняли и покупали, заключали соглашения, пили кофе, закусывали.
В комнате, куда Раубич привел Алеся, стояла огромная турецкая софа, стол с бутылками и закуской и несколько кресел.
Алесь зашел и сразу страшно удивился: в кресле у стола сидел человек, которого ему меньше всего хотелось видеть и которого он меньше всего надеялся встретить здесь. Слабо загорелый, с прозрачно-розовым румянцем на тугих щеках, пан Мусатов сидел за столом и попивал ледяную воду с лимонным соком.
Узкие, зеленоватые, как у рыси, глаза пристально и весело смотрели на княжича. Цепкие, скрыто-нервные руки сжимали сплющенными на концах, как долото, пальцами узкий стакан, весь дымчато-запотевший, в бусинках капель.
— В чем дело, пан Александр? — спросил Мусатов. — Вы не ожидали видеть меня тут?
— Отчего нет? — ответил Алесь. — Каждый мужчина может приехать на конюшню к пану Раубичу.
Вышло похоже на пощечину, и Алесь пожалел об этом, увидев глаза Раубича.
— Они, видимо, тоже не ожидали, — улыбнулся розовыми губами жандарм.
Алесь оглянулся и увидел пана Мнишка и Юльяна Раткевича, того самого представителя младшего рода, который когда-то на дворянском собрании подал записку о необходимости освобождения крестьян. Нервное желтоватое лицо Раткевича было сдержанно-злобным.
— Я просил бы вас не шутить так, — спокойно заметил Раубич. — Я, в конце концов, сам пригласил вас к себе.
— Извините, — напомнил Мусатов. — Я приехал не вчера и не завтра, как вы меня приглашали, а сегодня. Сами знаете, дела... Но я от всей души благодарен вам за лояльность и за постоянную готовность помогать властям.
— Не стоит благодарности. Наконец, кому, как не нам, заботиться о порядке в окрестностях.
Алесь уже ничего не слушал. Ведь за спинами Мнишка и Раткевича он вдруг увидел моложавое и наивное лицо... пана Выбицкого, загорщинского управляющего. Выбицкий прятал виноватые глаза и выглядел неловко, словно пойманный на чем-то. И это было понятно, потому что ему не надлежало быть здесь, потому что никто — от пана Юрия и Алеся и до последнего мужика — не думал, что он тут. Потому что еще вчера пан Адам Выбицкий на день отпросился у пана Юрия, чтобы съездить за покупками в Суходол.