Колосья под серпом твоим — страница 87 из 183

Недалеко же он отъехал от Загорщины.

Следовало бы удивиться этому, но, наконец, это было его дело...

К тому же здесь сидел холуй, сыщик, которого нельзя было до­пускать в дела своих людей. Ради какой-то цели Раубич пригласил его сюда, освободив для себя один день. «Вчера» либо «завтра». Плохо же Раубич его знал. Такой всегда явится тогда, когда его не ожидают, именно «сегодня». «Сегодня», а не «вчера» или «завтра».

Алеся не касались дела пана Раубича. Но он видел, что Мусатов с любопытством наблюдает за встречей управляющего и молодого хозяина. Пристальные зеленоватые глаза смотрели с иронической пытливостью.

Загорский достал из кармана бумажник и начал копаться в нем.

— Добрый день, пан Адам, — неохотно, словно злясь на управляющего, промолвил он и достал из бумажника сто рублей,

— День добрый, пан Алесь, — ответил Быбицкий.

— Отец очень недоволен вами, — сказал Алесь и увидел, как испуганно содрогнулись ресницы управляющего. — Он считает, чтo вы могли бы провернуть дело быстрее... Возьмите вот.

Рука Выбицкого недоуменно взяла деньги.

— Вы задержались на лишний день и за этот день не могли на­стоять даже на пустячной скидке. Вы знали, что без Шаха нашему заводу — зарез, и ничего не добились. По вашей милости мы пере­плачиваем пану Раубичу сто рублей на этом жеребце.

Выбицкий наконец понял. Настолько понял, что даже «возму­тился»:

— Вы еще молоды, князь, чтобы читать мне нотации.

— Молод я либо нет — не вам судить. Я — хозяин и вместе с отцом плачу вам деньги... Полагаю, напрасно плачу.

— Простите, князь, — испуганно произнес управляющий.

Мусатов отвернулся, явно потеряв всякий интерес к собранию.

— Вот так, — заключил Алесь.

Он взглянул на Раубича и решил поддеть немного и его за то, что вот приходится ехать верхом за близкий свет и неизвестно, по какому поводу.

— А вы, пан Ярош, действуете совсем не по-соседски. Пользу­етесь нашей пристальной нуждой и торгуетесь, словно мы чужие люди. Не сбросить какой-то там сотни!

— Себе дороже, — опешил Раубич.

— Дело тут в принципе. Отношения не могут быть добросо­седскими, если сосед не уступает соседу.

Глаза Раубича неуловимо смеялись.

— Ну, хватит уже, хватит, — отметил он. — Мы тут без вас пришли к согласию с паном Выбицким. Шах отправится в Загорщину сразу же. Я отказался от прибавки. И... знаете что, простите его.

— Да я и сам не хотел бы, — согласился Алесь. — Я ведь знаю его неподкупную честность. Знаю, что он не станет заниматься ничем, кроме дел хозяина. Просто обидно было.

Жандарм теперь уже совсем не слушал. Наоборот, сам завел спор с Раткевичем:

— Все дело в легковесности. Никому ни к чему нет дела. Рус­ский космополитизм, социализм и незнание России с ее народом, вечные склоки и упрямство взяли верх над государственной и на­циональной идеей... Будто общество не может понять, что Россия может жить — и лишь тогда останется Россией — только с таким духом народа, как было при царях Иоанне Третьем и Алексее Ми­хайловиче.

Нес что-то такое, что можно было прочесть в каждой правой газете.

Алесь ощущал, что само присутствие этого человека здесь, у Раубича, оскорбляет величие его чувства к Майке и сам воздух любимого дома.

— Я просил пана Мусатова о помощи, — объяснял Раубич. — Просто черт знает что. В моей Ходоновской пуще какие-то подозрительные люди. Есть порубки. На днях объездчик видел возле костра вооруженных людей.

— Сделаем, — отрапортовал Мусатов. — Надо связаться с зем ской полицией. Ну и, конечно, вы сами должны помочь людьми

Он окончательно успокоился. А Загорский смотрел на Раубича и, сам не зная почему, ощущал, что тот говорит неправду.

«Просто пригласил этого голубого сыщика, — думал Алесь, — пригласил, отвлекая внимание от чего-то. Не ожидал, что приедет именно сегодня. Перестарался, пан Ярош. Так играя, можно и голову сломать».

И внезапно озорная мысль пришла парню в голову. Собственно говоря, ничего не стоило вытурить отсюда Мусатова, причем так, что он и не догадается: «Не выпэндзам, но бардзо проша». Пусть себе побегает. А между тем воздух в Раубичах сразу станет чище.

— По-моему, вы не туда смотрите, пан Раубич, — уточнил Алесь.

— Что-нибудь знаете? — насторожился Мусатов.

— Ничего не знаю, — пояснил Алесь. — Но страха сегодня на­терпелся. Счастье, что пистолет был в пледе, так я недвусмыслен­но высунул его, чтобы рукоятка торчала. Полагаю, только поэтому и обошлось. А иначе мог бы и головы лишиться. Во всяком случае, деньги отдал бы не Выбицкому, а другому...

— Кто другой?

— Еду сюда. Только проехал камень Выдровой гати — ну, еще там, где лес у самой дороги, — пересекает дорогу человек на во­роном коне. Стал на обочине и смотрит. Да пристально так, недоб­ро. Глаза синие, беспощадные. Из сакв пистолеты торчат. Постоял, улыбнулся на мой демарш с пистолетом, погрозил пальцем и исчез в направлении Днепра... Пошел, видимо, в Кортовский лесной остров.

— Почему полагаете так?

— А потому. Возле Кортова единственный на весь тот поворот брод. Удобно. Если переправляться да в Янову пущу идти, то толь­ко там. А если днем переправляться не рискнет, то и в Кортовском острове пересидеть можно.

— Лицо не запомнили?

— Отчего ж нет? — Алесь напирал на то, что Мусатов совсем ничего не знает о двух встречах его с Войной. — Нос горбатый. Лицо загорелое такое, как горчица. Я почему и подумал, что подо­зрительный, что нельзя обычному человеку, который под крышей сидит, ну вот хотя бы вам, пан Мусатов, так загореть. Сразу видно, что не сидит, а целыми днями под солнцем рыскает... Что еще? Ага, волосы черные и словно кто-то в них паутиной сыпанул. Все сединою перевиты.

Мусатов побледнел.

— Вот какие дела. Если уж шарить, то не в Ходоновской пуще, а в Яновой. Да и Кортовский остров пощупать не повредило бы.

Встал и пошел из комнат. Раубич, погодя немного, вышел за ним.

— Здорово это у тебя получается, — отметил он. — Выручил... Зарезал ты меня без ножа!.. Шаха теперь отсылай... И брешешь ты все в свою пользу.

— А кто в чужую пользу брешет? — спросил Алесь.

— Д-да.

— Ничего, дяденька, заплатим.

Глаза пана Яроша с внезапной нежностью взглянули на юношу.

— Хочешь — оставайся, — неожиданным порывом предло­жил он. — Не надо ехать.

— Нет, — воспротивился Алесь, — верхом ездить лучше, не­жели здесь сидеть. С Михалиной говорить лучше, нежели с соб­ственным управляющим.

— Гордый, — бросил Раубич, — так и не простишь?

— За что? У вас свои дела, у меня — свои.

Когда Майка и Алесь вышли на конный двор, из-за его ворот долетел до их ушей дикий цокот копыт. Аполлон Мусатов не вы­держал вести Алеся, а на это и рассчитывал юноша.

Жандарм выехал со двора нарочито медленно, сохраняя досто­инство, словно его никак не волновал слух о появлении Войны. Но на долгое время выдержки у него не хватило, и он приударил так, что только пыль поднялась столбом под копытами коня. Что уж что, а в смелости жандарму нельзя было отказать.

***

Они ехали по пустым раубичским стерням, и Алесь учил Михалину ездить «по-настоящему».

Амазонка никогда не была в особенном почете среди приднеп­ровских женщин. Ее заменяли кожаные брюки, а поверх них, для сохранения женского вида, две широкие, скрепленные на поясе, полосы из шотландки, которые не мешали ни сидеть в седле, ни ходить, ни скакать через водомоины.

— Ты сиди в седле только во время конской ходьбы. Если конь идет рысью или галопом — ты вставай в стременах и клонись вперед. Галоп будет ровным, человек не будет прыгать в седле. Красота у такого полета удивительна, удобство — исключительно. Так, как мы, ездят еще только казаки. И лука у нашего седла вы­сокая с незапамятных времен. Такая же, как на казацком седле. Ну, погнали.

Решили ехать к загорскому замчищу, а оттуда в лес. Майка на­стояла, хотя Алесь и считал, что это далеко. Но ей хотелось туда, ведь это была дорога счастья, и руины, и дно того родника, в ко­торый они, дети, заглянули когда-то.

— Кастусь тебе ничего не пишет?

— Прислал недавно письмо... Оно со мною.

— Кастусь понравился мне, — призналась Майка, — он хоро­ший и очень честный. Лучшее твое приобретение за всю жизнь если не считать Мстислава.

— Ну и тебя, конечно, — засмеялся Алесь.

— Секретов в письме нет?

— Нет.

Алесь достал из бумажника лист, исписанный ровным мелким почерком друга.

— Красиво пишет, — отметила Майка.

— Главное, разумно пишет. Вот, слушай... «Дорогой Алесь! Представь себе, что я пишу уже не из Москвы, а из Петербурга, которого когда-то так не любил и в котором не хотел жить. Но поделать ничего было нельзя. Брат Виктор из Московского уни­верситета уволился, а мы вынуждены держаться друг друга. Он слабее физически, я — беднее. Без обоюдной помощи пропадем, как рудые мыши. И станет все, как в песне о мышиных поминках, которую мы так любили.

Выли все, голосили,

Подпили, закусили.

Словом, я «связал колбасу», обошел и назад вернулся, и столь­ко лишней дороги сделал. Но не сожалею. Не сожалею и о Мо­скве, ведь она — чудная. Не сожалею теперь и о Петербурге, ведь тут жизнь, как водоворот, и намного больше интересных и на­ших людей. Конечно, надсмотр строже и до «врат под архангелом» уж слишком близко, а начальству часто кричат «ашкир», как на овец, но люди — чудо. И город — чудо! Размытый, весь синий и золотой. Красота невообразимая. Способен был бы полюбить его самой горячей любовью, если бы не выходило отсюда столько плохого и тяжелого. Но, если подумать, люди не виноваты. Ви­новаты нелюди... Видел, между прочим, нашего «Высоколобого». Ехал по Невскому. Во внешности самое интересное — прическа, а подбородка совсем нет. Едет себе в ландо такой учтивец, свиной папа, смотрит на мир свысока. Встретились взглядами, и я даже испугался: а что, если вдруг догадается о чувствах одного из тех муравьев, которые слоняются у ног. Понял: ненавижу. Котяра, лю­доед, палач родной нашей земли».