Колосья под серпом твоим — страница 96 из 183

Деревья и тени от них бросались в разные стороны. Лицо Майки изменяло цвета и оттенки. Голубое, золотое, розовое, серебряное.

Над разноцветными снегами в бешенстве и буйстве огня по­тускнели настоящие звезды.

Но звезды были вечными.

Ракеты угасали. Рассыпая золотые искры, устремилась вниз по­следняя.

Все стало на свое место. Голубые снега, синие тени, черное небо и на нем острые синие звезды. И тень в глазницах и милый рот, из которого он не слухом, а скорее нежным прикосновением дыхания к его губам ловил слова:

— Милый мой, милый, что ты?

Она пряталась в его руках, и он с невыразимой радостью ощу­щал, какая она: невесомая, слабая, сильная. Вся как сама свежесть и могущество. Грустная и нежная, холодная и живая, как под­снежник.

И, скорее не по себе, а по тому, как он смотрел на нее, как дрожали его руки, она догадалась, что любит этого паренька.

Она не знала, она никогда не поверила бы, что после этого дня наступят другие, когда она не будет верить в этот день и захочет забыть его.

II

Началось с уездных собраний в Суходоле.

Дворяне съехались поговорить об изменениях, которые вскоре должны были произойти во владении душами. В неминуемости этих изменений уже никто не сомневался, и спорили лишь о том, когда и каковы они будут, а также о том, как всем вести себя. Все знали, что с третьего января в Петербурге, под председатель­ством самого императора, заседает новый секретный комитет по крестьянскому делу и что этот комитет готовит «постепенное, без крутых и резких поворотов освобождение крестьян».

Все было еще впереди, но сам слух как будто надломил что-то. Большинство, конечно, выступало за освобождение. Губерния с самых времен неудачной «записки восьмерых», составленной Раткевичем и проваленной незначительным меньшинством голосов, считалась «красной». Но звучали и резкие протесты. Из всех та­ких домов, при первых уже слухах, словно душу вынули. Вежа, по­смеиваясь, говорил, что окна в них блестят по-прежнему и, кажет­ся, живут люди, но за этими окнами как, ты скажи, умер кто-то.

Старик Никита Ходанский с единомышленниками призывал, если уж ничего не поделаешь и придется освободить, добиваться освобождения душ без земли. Хоть сегодня. Сейчас.

Алесь впервые приехал с отцом на собрание и заморачивался, слушая прения. А отец приходил каждый вечер в гостиницу злой, как черт, бледный. Синие веселые глаза словно потемнели и смотрели сухо. Князь ругался:

— Ах, поют! Ах, поют певцы! Старцами вознамерились перо пустить. У нищих посох отнять. Ну, я им в этом скверном деле не помощник Вишь, как зубы заговаривают: «сосна ты моя, сосна». А народ-оболтус за ними: «Сосна ты моя, сосна! Откручиваешь ты колеса с ося́ми. Открути ты голову с зубами».

Маленький чистый городок почти кипел. В здании театра, в помещении дворянского собрания, в городском саду, где стояла ресторация, на погостах трех церквей и католического монастыря и прямо на деревянных тротуарах бурлили испанские страсти. Пили и ели как не в себя, спорили, как будто дело шло об их собственных душах.

В замке Боны Сфорца, двухэтажном каменном строении с мощными контрфорсами и узкими, как бойницы, окнами, в подземелье, где был тир, собирались наибольшие крикуны.

Спорили и ругались. А потом стреляли в мишень со злостью, словно в голову врагу.

И вообще все пошло кувырком: спокойствие, дружба, привычные человеческие отношения. Тихое Поднепровье от Суходола до Дощицы как будто внезапно обезумело. Прахом шли привязанности и симпатии, возникала вражда. Как будто болезнетворный микроб раздражения поразил людей. Тревога висела в воздухе.

Это и Алеся привело к наибольшему потрясению в его жизни. Привело неизвестно по какой причине, привело несуразно, слепо.

Началось с отвратительного происшествия, которому даже подобное трудновато было найти за последних пятьдесят лет. При­днепровье всегда отличалось относительно более мягким харак­тером крепостничества. Причина этому была в том, что здешнее обычное право говорило только о владении землей и через нее человеком, а не так, как в центральных губерниях, телом и ду­шой подданных, владеющих землей. Принцип, который орловский крестьянин высказывал словами «мы — ваши, а земля — наша», здесь не существовал. С польским разделом люди словно молчали­во условились оставить в обычном праве все, как было, не ломая старого обычая. Новоприбывших панов скоро переучивала сама жизнь: опасно было выглядеть не таким, как соседи, белой воро­ной и первым кандидатом на неожиданный поджог, после кото­рого и концов не найдешь.

И вот Альжбета Ходанская вытворила такое, что у людей во­лосы на голове зашевелились. Девка-горничная наряжала пани и, пристегивая ей ток, случайно уколола. Вечно раздраженные нер­вы злобной плаксы не выдержали, и она вонзила девке огромную шпильку в грудь. Девка страшно закричала, выбежала из комнаты, а через какой-то час об этом знал уже весь город.

Пан Юрий, проведав, бросился искать Ходанского. Граф играл в ломберном зале с друзьями в вист.

— Пан граф играет в вист?

— А почему мне не играть в вист?

— Ты с ума сошел, — возмутился князь. — Если у тебя нет жалости, вспомни, что теперь надо сидеть тише воды и ниже травы. Пугачевщины хочешь? Васька Вощила по твоему дому не ходил?

— Князь...

— Что, тиром обходиться надоело? Н-ну ладно... Так вот, если не хочешь, чтобы твою жену — вилами, скажи ей, чтобы молча­ла... В опеку возьму!

— Это не от одних вас зависит, — возразил Илья Ходанский.

— Я с тобою что, кабанов крестил, что ты в разговор взрослых лезешь?

С молодежью никто так не говорил, но князь уже не мог иначе.

— Вот что, — продолжил Загорский. — Вот что, граф. Может, это событие и замну. Но девке сейчас же волю с землей, да и то простит ли еще. Сей-час же! Иначе как бы вы не пожалели.

— Ерунда, — бросил старый граф.

— Вы пожалеете потому, что этим займусь лично я. Вы пони­маете? Лично я.

Ходанский испугался. Все было сделано по приказу пана Юрия.

На том бы, кажется, все могло и закончиться. Но тут как будто черт воткнул в дело младшего Загорского.

Алесь пришел в собрание. Хотел найти Мстислава. Перед две­рью курильни услышал голоса и среди них голос Ильи Ходанского. Он повернулся было от двери, но прислушался и остановился. За дверью весело болтал что-то наглый голос Мишки Якубовича.

— Не может быть? — с притворной наивностью спросил Илья.

— Я тебе говорю. И вот будто бы стал наш князь перед Михалиной на колени, да и признался в любви. А она смотрит на него недоуменно и ничего не уразумеет. Он к ней: «Люблю». А она ему: «Что ты, Алесик, я не могу тебя любить. Я Наташу люблю... и Яденьку».

Компания захохотала. Тон этих якобы Майкиных слов был та­ким наивным, что становилось ясно: дуреха дурехой.

Загорский толкнул дверь и зашел. Компания затихла.

— Пан Якубович, — обратился Алесь, — кто вам позволил раз­носить лапотную почту? Кто вам позволил бузовать по грязным корчмам девичье имя? Врать?

Черные глаза гусара нагло и дерзко смотрели на Алеся.

— Это что ж, наше благородное собрание — корчма, да еще и грязная? — спросил, плохо владея собой, Илья Ходанский.

— Погоди, — властно прервал Михал, — тут мое дело.

Встал и приблизил к Алесю бешеные глаза.

— Кто требует у меня ответа? Восемнадцатилетний щенок, ты молоко сосал, когда я носил оружие. Зеленый юнец, ты в пеленки ходил, когда я на бастионе под пулями стоял.

Алесь размахнулся и влепил ему пощечину. Михал схватился за саблю.

— Убью! Штафирка, скворец дохлый!

Компания выкатилась на улицу. Друзья держали Якубовича за руки. У него из губ валила пена. Кричал что-то яростное высоким тонким голосом.

— Если вы так держали себя на бастионе — это было во всех отношениях достойное зрелище, — съязвил Алесь.

Конец мог быть один: дуэль. И неизвестно, чем бы все это кончилось, но, прослышав о дуэли, многочисленные кредитору подали к безотлагательному взысканию все векселя на сумму что-то около пятидесяти тысяч. Угрожали еще до дуэли пустить усадь­бу Якубовича с молотка. В том же случае, если не будет рисковать жизнью, будут ждать, сколько надо, до получения Михалом на­следства от бездетной тети. И даже в последующем давать кредит.

Веткинский меняла Скитов и могилевские банкиры-евреи сде­лали то, что Якубович вынужден был пойти на мировую.

Вежа считал, что в отложенной, в несостоявшейся дуэли есть что-то подозрительное для чести. Алесь, с согласия старого Вежи, предложил Мишке оплатить по его векселям, чтобы дуэль все-таки состоялась. Мишка поблагодарил и отказался, даже выглядел при­стыженным и сказал, что сожалеет о происшествии. Особенно по­сле предложения.

Будто бы все сошло с рук. Но беда, словно только на минуту затаившись, потом как с цепи сорвалась.

Злоба Ходанских заставила их пойти на поступок, который не мог не нарушить отношений между Майкой и Алесем.

Никто не знал о сцене в беседке. Но намеренно пущенной сплетне многие поверили, хотя бы потому, что сплетни вообще-то были редкостью. И действительно, проще съездить друг другу по морде да потом стать к барьеру, нежели пускать такое.

Сплетня заключалась в том, что Алесь Загорский будто бы убе­дился в полной недалекости Михалины Раубич и поэтому занялся приключениями в других местах.

— Молодой, а такой уже распутный, — шелестел слух. — Свя­зался с этой их актрисой, и у них там едва ли не каждую ночь пир и все, что к этому...

— Так боже мой... Она... Это ведь жениться надо. Разве пачка­ют женскую невинность?

— И она его не лучше. Брак под плетнем, а свадьба потом.

Находились люди, которые не верили. И тогда со стороны двор­ца Ходанских поползло подкрепление.

— А думаете, почему старый Вежа ей волю дал? Сам, видимо, до определенного времени... А отчего сейчас ей все время пенсию увеличивают, языкам учат, наряды мастерят... То-то же... Напрас­но не сделают...