ЧЕРЕЗ УРАЛ К ТОБОЛЬСКУ
Так в селе своём Селище Долгорукие превратились из опальных князей в арестантов. Двадцать четыре стражника сопровождали их в дальнейшем пути, а путь теперь шёл по рекам Оке — Волге — Каме. Где двигались на вёслах, а где струги тянули бурлаки.
26 июня прибыли в Муром, затем — в Нижний, в Казань, а 1 августа пристали к берегу Камы возле Соли Камской...
Речной путь был не так опасен, как дорога в Мещёрском крае, однако чересчур медлителен. Полтора месяца — как полгода. Часы тащились за часами, дни за днями, недели за неделями, а впереди — полная неизвестность. Одна утеха — красоты природы. Плыли струги — плыли зелёные берега, а на небесах поднимались розовые, синие, сиреневые рассветы, полыхали величественные закаты. Но всё это окрашено было в печальные тона, закатные облака казались похожими на багровые кровоподтёки, громоздящиеся фиолетовые тучи — тяжелы, как приговоры...
В Соликамске арестантов пересадили на телеги, и они двинулись по тряским горным дорогам, по глухим и мрачным местам. Снова — ночёвки в палатках, на голой земле или в избах, на поставах. Угнетали дурные запахи, жара, пугали клопы, тараканы, мыши. Молодая княгиня содрогалась, слыша подозрительное шуршание, видя ненавистных тварей. Избы были низкие, тёмные, а ей, при высоком её росте, приходилось сутулиться. Она так и пишет: «Была у меня повадка или привычка прямо ходить, — меня за то смолоду били: ходи прямо; притом же и росту я немалого была... только в хижину вошла, где нам ночевать, только через порог ступила, назад упала, ударилась об матицу, она была очень низка... думала, что с меня голова спала...»
Глушь проезжих мест была поразительна. Только садилось солнце, наступала кромешная тьма, и вползал в душу страх. Ямщицкие избы освещались лучиной, прокопчённые потолки давили своей тяжестью, а тени нависали чудищами.
Увидя обоз, деревенские жители выстраивались рядами и надолго замирали, дивясь одеждам, повадке, разговорам путников. Дети мигом разбегались и выглядывали из-за углов; если же кто приближался к ним — пускались наутёк.
Многие тут ещё пребывали в убеждении, что землёй правит Пётр I, но не настоящий, а подменённый; настоящий же убит при царевне Софье, а вместо него на трон пробрался чужеземец, который есть истинный антихрист. Другие верили в немыслимые чудеса, например в то, что время от времени с неба спускается большая чёрная собака, которая напускает на мир мор, глад и болезни.
Женщины из долгоруковского обоза боялись ступить шаг в сторону от дороги — всюду мерещились разбойники. Молодым же князьям ненавистно было однообразие долгой дороги, окружавшая их стража, и оттого они готовы были к любой встрече. Однажды в Мещере было так: местные жители попросили защитить их от грабителей, и братья с радостью принялись отливать пули, заряжать ружья, делать засады. «Не бойся, радость моя, — утешал князь жену. — Ружьё при мне, а трусом я никогда не был...»
Наконец добрались до Верхотурья, а это — отвесные скалы, крутые тропы, обрывы. Лошади могли идти только по одной, люди — гуськом. «Триста вёрст должно было переехать горами, — пишет в своих «Записках» Н. Б. Долгорукая, — вёрст по пяти на гору и с горы также; они же все усыпаны камнями дикими, а дорожка такая узкая...
по обе стороны рвы. Ежели в две лошади впрячь, то одна другую в ров спихнёт; оные же рвы лесом обросли. Не можно описать, какой они вышины; как взъедешь на самый верх горы, посмотришь по сторонам, — неизмеримая глубина, только видны одни вершины леса, всё сосна да дуб, отроду такого высокого да толстого лесу не видала. Эта каменная дорога, думала, что сердце у меня оторвёт. Сто раз я просилась: дайте отдохнуть! Никто не имеет жалости, спешат... наши командиры, чтоб домой возвратиться... Коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем... да и обсушиться негде».
И в эти-то самые дни, когда одолевали путники Уральский хребет, заметила Наталья Борисовна, что стало твориться с ней что-то неладное: голова кружится, тошнит, есть не хочется. Кому пожаловаться? Кто объяснит, поможет? Рассказала мадам Штрауден. Та сразу догадалась: беременна! Ох, только этого не хватало по такой-то дороге! Да как же перенесёт всё это ребёночек в животе её? По этаким-то камням, по тряской дороге? Будет ли жив? Сперва ничего не говорила мужу, удручённая новостью, однако не выдержала, призналась.
— Люба моя! — вскричал он. — Да разве ж то беда? Лишь бы мы с тобой на языке одном всё друг дружке сказывали!.. Сердечушко моё, будет у нас сынок — страданиям нашим отрада, грехам оправдание.
С того дня князь стал внимательнее к жене. Ежели кто из сродников обижал её, защищал открыто. Ежели ей хотелось поплакать — шутил:
— Полей слёзки-то на стылую землю! Обогрей её, слёзы твои горячие, как любовь наша...
ОТ ТОБОЛЬСКА ДО БЕРЁЗОВА
Удивительно: Наталья Борисовна в «Своеручных записках» (называются они так потому, что писала она сама, своими руками, многие же в те времена надиктовывали записки с помощью секретарей) нигде не называет ни одного имени, фамилии, ни города, ни селения; ни единого раза не назвала она по имени даже своего мужа — только «друг мой» или «товарищ мой». Было это способом шифровки, шло от страха перед тайными следователями? Вот и про город Тобольск ни слова, лишь сказано, что жили они на берегу большой реки неделю, пока готовили судно. Не знать же про сей город она не могла, ибо там на воеводстве был её дед, затем князь Черкасский и ещё один из родственников Долгоруких.
Тобольск — самый краешек русской земли и начало Сибирской губернии. Лишь казаки — любопытствующий и храбрый народ да торговцы, согласные на риск ради прибытку, перекочёвывали через Камень-Урал и осваивали новые земли. Чужеземцы по своей воле туда не заглядывали, и пришлось в сём месте расставаться с гувернанткой.
Наталье сообщили об этом, когда она сидела возле постели Прасковьи Юрьевны, — свекровь за дорогу совсем расхворалась: ноги подкашивались, внутренности содрогались, а глаза от слёз ослепли.
В комнату вошёл охранник и сообщил, что дальнейший проезд иностранки нежелателен и даже опасен. Юная княгиня лишь воскликнула про себя: «Ах, как же отныне будет! От матери своей была я препоручена мадаме, а что теперь станется?»
Мадам Штрауден тоже ничем себя не выдала. Сухопарая сорокалетняя дева была истинная шведка: вынослива, как солдаты её вчерашнего короля Карла XII. Она лишь попросила разрешения собрать в дорогу воспитанницу. Принесла своё одеяло, и вместе с Иваном Алексеевичем они принялись обустраивать каюту, вернее чулан, в котором предстояло ехать молодым. Законопатив щели и оглядев всё, она удовлетворилась и спросила:
— Сколько денег имеете вы на дорогу?
— Ни полушки, — опустила голову Наталья.
Мария вытащила большой кожаный кошель и почти всё, что у неё было, отдала. (Потом Наталья напишет брату письмо, прося вернуть ей эти деньги). Лишь когда всё было сделано, настороженные синие глаза гувернантки поблекли, как выцвели, и наполнились слезами. А когда пришло время прощаться, их не могли разлучить: «Вошла я в свой кают, увидала, как он прибран... Пришло мне вдруг её благодарить за её ко мне любовь и воспитание; тут же и прощаться, что я её здесь уже в последний раз вижу; ухватили мы друг друга за шеи, и так руки мои замерли, что я и не помню, как меня с нею растащили».
Но разлука та была не последняя — пришлось проститься и с любимой служанкой Дуняшей. Непонятно как получилось, но золовки обошли её, хитростью взяли себе лишнюю слугу, а ей пришлось отказаться от Дуняши; дали местную девку, о которой в «Записках» написано: «...мне дали девку, которая была помощницей у прачки, ничего делать не умела, как только платье мыть; принуждена я была в том согласиться. Девка моя плачет, не хочет от меня отстать: я уж её просила, чтоб она не скучала, пускай так будет, как судьба определила».
Вот уж погрузились, ударил колокол, и судно двинулось по реке. Мадам Штрауден и Дуня стоят на берегу, а Наталья Борисовна в глубоком обмороке лежит в каюте. Князь даёт ей нюхать спирт. Придя в себя, вскочила, бежит на корму ещё раз проститься, но... пристань уже позади. Князь успокаивает её, гладит руку; опомнившись, взглядывает она на руку: где браслет? Должно, в воду упал... Ах, до него ли теперь, его ли жалеть, когда «жизнь тратится»!..
Судно идёт с попутным ветром, уже скрылась колокольня тобольского собора...
Недалеко отъехали, как вдруг усилился ветер; сгрудились чёрные облака, и полил страшный дождь, загремели громы: «...гром, молния гораздо звончее на воде, нежели на земле; а я от природы грому боюсь. Судно вертит с боку на бок; как гром грянет, то и попадают люди. Золовка меньшая очень боялась — та плачет и кричит. Я думала, свету преставление! Принуждены были к берегу пристать. И так всю ночь в страхе без сна препроводили. Как скоро рассвело, погода утихла...»
Должно быть, тогда, 250 лет назад, природа всё же была более необузданной и дикой — такое впечатление возникает, когда читаешь «Своеручные записки». В одном месте, к примеру, путникам пришлось быть свидетелями двух лун на небе. В другом — на Оби — случилось невероятное происшествие, и не удержаться, чтобы не процитировать это место:
«Вдруг нечаянно притянуло наше судно в залив. Я слышу, что сделался великий шум, а не знаю что. Я встала посмотреть: наше судно стоит как в ящике, между двух берегов. Я спрашиваю, где мы — никто сказать не умеет, сами не знают. На одном берегу всё березник, так, как надобно роще, не очень густой. Стала эта земля оседать и с лесом несколько сажен опускаться в реку, или в залив, где мы стоим; и так ужасно лес зашумит под самое наше судно, и так нас кверху подымет, и нас в тот ущерб втянет. И так было очень долго. Думали всё, что мы пропали, и командиры наши совсем были готовы спасать свой живот на лодках, а нас оставить погибать. Наконец уже столько много этой земли оторвало, что видна стала за оставшей малою самою частию земли вода; надобно думать, что озеро. Когда б ещё этот остаток оторвало, то надобно б нам в том озере быть. Ветер преужасный тогда был: думаю, чтоб нам тогда конец был, когда б не самая милость Божия поспешила. Ветер стал утихать, землю перестало рвать, и мы избавились от той беды, выехали на свету на свой путь, из одного заливу в большую реку пустились. Этот водяной путь много живота моего унёс».