Что это было? Сель, оползень? Так или иначе, путники неким чудом «вышли сухими» из воды, судно не потонуло, все остались невредимы. Зато дальнейшее путешествие проходило без происшествий, спокойно. Обь уверенно и властно несла их на своих могучих водах, а с берегов смотрели начинавшие рыжеть лиственницы.
Когда дули ветры, гремели громы или были какие неудобства у его жены, Иван Алексеевич, чтобы отвлечь её, был деятелен, разговорчив, пел песни под шум ветра. Покой же и медлительное движение судна, напротив, приводили его в мрачность, он опять возвращался к мыслям о злополучной своей судьбе, каялся, что принёс ей такое горе. Зато Наталья Борисовна, угадывая его состояние, становилась ровно-спокойной, даже весёлой. Она более обращала внимание на красоты природы, любовалась закатами, а то находила в поведении окружающих что-нибудь забавное. Князь как-то поймал осётра, она привязала рыбину на верёвочку и всё шутила: «Вот и не одни мы в неволе, вот и осетрок разделяет её с нами!»
Князь, глядя на жену, думал: сколько жизней отделяют их от счастливого дня помолвки на Воздвиженке? Не одна, не две — целая вечность. Ждал ли он, какой станет она в испытании?
Княгиня чувствовала на себе его взгляды, догадывалась про его мысли и иной раз спрашивала:
— Любишь ли ты меня, Иван Алексеевич, как прежде?
— Прежде? — задумчиво отвечал он. — Пуще прежнего!.. Скорблю только, что горе со мной терпишь.
— Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком! — весело отвечала она. — В радости так не узнать человека, как в горести.
Ответы её были беззаботны, но сердцем своим знала: лишь неустанной заботой, вниманием, шуткой может укрепить его дух, — и откровенно об этом потом написала:
«Истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску и перестать плакать; и должна была его ещё подкреплять, чтоб он себя не сокрушал: он всего свету дороже был. Вот любовь до чего довела! Всё оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь. Этому причина — всё непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он в сердце моём был. Мне казалось, что он Для меня родился и я для него и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моего, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды».
...Чем дальше на север, тем всё шире и полноводнее становилась река. Оставалась одна ночь пути, когда путешественникам предстало опять необычайное зрелище: по небу заполыхали синие, зелёные, жёлтые полосы. Будто гигантская люстра свисала с небес, и яркие светы то возникали, то меркли, внушая страх и трепет.
Наталья залюбовалась, золовки схватились за руки, а с Катериной стало твориться что-то невообразимое. Она колотила рукой по деревяшке, рыдала в голос, рвала на себе платье. Охватило ли её воспоминание о возлюбленном Миллюзимо или каялась в согрешении с государем? Никому ничего не сказала — и вдруг выпрямилась, отёрла слёзы и замкнулась в молчании...
Утром среди необозримого водного пространства предстал возвышающийся вдали остров...
Множество деревянных домиков разбросано на берегу. Крыши их, обвеянные ветрами, промытые дождём, серебрились на солнце.
Это и был городок Берёзов...
— Становись! — крикнул офицер арестантам. — Мешки, корзины готовь! — И стал подталкивать Долгоруких, при этом коснулся плеча Катерины.
И опять что-то сталось с княжной Катериной. Она пригвоздила офицера огненным взглядом и с ненавистью проговорила:
— Холоп! Надобно и во тьме свет видеть!
До Тобольска арестантов сопровождал вежливый офицер, благодаря галантерейным подаркам с ним быстро нашли общий язык. В Тобольске же им дали солдат, которые были не просто грубы, нет: они находили особое удовольствие во власти над именитыми князьями. Наталья и золовки её то и дело отворачивались, чтобы скрыть слёзы обиды и оскорблённого достоинства...
В молчании глядели они на острые столбы, возвышающиеся на высоком берегу, — острог.
«Холоп! Надобно и во тьме свет видеть!» — те же слова скажет Екатерина Долгорукая и потом, когда окажется в монастыре, в заточении. Сколько высокомерия, гордости в этих словах!.. Они вызывают в памяти некоторые образы из XX века.
К примеру, генерала, командовавшего полком в годы первой мировой войны, носившего фамилию Долгорукий. Он считал позорным ходить в атаку, пригибаясь, — только в полный рост, глядя в лицо неприятелю. Под его началом служил знаменитый Серж Оболенский, которого пытались завербовать органы НКВД и который оказался крепким орешком.
Иногда кажется, что аристократы, представители древних фамилий, жили, ощущая себя как бы на сцене грандиозной Истории, а в зале сидели в числе зрителей их предки.
В памяти возникает и ещё один, иной образ — Ларисы Михайловны Рейснер. Горделивая красавица революции, она видела себя на сцене Истории. Сама старинного дворянского рода, она, однако, поверила в идею социального равенства и была сторонницей уничтожения сословий. Даже принесла свою самую большую любовь, любовь к Николаю Гумилёву, в жертву идее. Подобно Екатерине Долгорукой, она полагала, что жить следует не по велению сердца, а по воле разума, расчёта.
Судьба Ларисы Михайловны тоже оказалась некоторым образом связанной с Шереметевыми. В 20-е годы она поселилась в Шереметевском переулке, рядом с домом, в котором совершалась помолвка Натальи Борисовны. В расцвете молодости и красоты заболела и лежала в «кремлёвской больнице» — бывшем шереметевском дворце.
Н. Я. Мандельштам вспоминает, что Рейснер «примеряла к себе наряды истории». Однако прощает ей этот грех, так как она помогала многим гонимым, осуждала ЧК (говорила, что краснеет, когда думает о Петроградском ЧК). И помогла, видимо, «некоему искусствоведу, бывшему графу» — по всей вероятности, это был Павел Сергеевич Шереметев.
Как и Екатерина Долгорукая, Лариса Рейснер заболела в расцвете молодости и красоты (смерть её в таком возрасте кажется весьма подозрительной, но это уже другая тема). И в обеих их было что-то от «роковой женщины», ведь Катерине ещё предстоит сыграть немалую роль в судьбах наших героев, она будет заточена в монастырь, она выйдет замуж за одного из умнейших людей — Брюса, но...
С жестоким равнодушием История перетасовывает человеческие судьбы, как карты, и это не так удивительно, как то, что люди сами подыгрывают Истории.
НА БЕРЕГУ СОСВЫ
I
орькое зрелище открылось путникам, когда поднялись они на высокий берег реки и вошли в ворота острога.
Городьба из длинных, заострённых вверху брёвен, острые колы, будто копья, отделяли острог от городка Берёзова...
Посредине площади высилось когда-то крепко, но без всякой красы построенное здание бывшего Воскресенского монастыря. Боковые пристройки, купола сгорели, и остался лишь остов — кубического вида домина, разделённая на комнаты-кельи. Оттуда пахнуло нежилым мрачным духом...
Ступив за порог трапезной, старый князь Алексей Григорьевич еле удержался на ногах. Братья тоже остолбенели, а сёстры завыли в голос. Когда же комендант указал каждому на его помещение — келью, то оказалось, что для молодой семьи — Ивана и Натальи — места не хватает. Что было делать? Охранники показали сарай, стоявший во дворе, который можно перестроить в избу.
— Что делать? У горькой беды нет сладкой еды, — заметил, видимо, посочувствовавший им комендант — Помогаем!
На другой день после прибытия Иван Алексеевич отправился поутру во двор, чтобы оглядеть всё, и вышел на берег реки. Здесь предстала ему церквушка, от которой открывался вид на заречные дали. Но столь широко разлились тут воды, что не рекой, а морем-озером можно было назвать их. Стоял сентябрь, ещё не опустилась долгая зимняя ночь, солнце посылало слабые свои лучи на затерявшуюся в водах землю.
Князь так поражён был открывшимся видом, что не сразу услышал за собою шаги, а повернувшись, увидел священника. Тот назвал себя: «Матвей Баженов». Оказался он словоохотлив и, как и бывает в отдалённых местах, сразу разговорился с новым человеком.
— Дивно тут вашей милости? — спросил.
— Да-а, природа красивая...
— Это пока сентябрь.
— А давно ли церковь сия возведена?
— Как же, как же, совсем молодка наша церковка! А духовитая! Теперь ещё свежим деревом пахнет. — Он любовным взглядом оглядел церковь и добавил: — Александр Данилыч строили её...
— Меншиков? — встрепенулся Долгорукий.
— Они, они! И дом — во-он он! — построил, и церковку возвёл, а имя ей дал — Спас. Знать, спасала она его в горестях его... Да только разве спасёшься от горя лютого на сем свете?.. Горе поболе ссылки надвинулось тут на него... — Отец Матвей сделал несколько шагов, и они оказались на погосте. — Покоится здесь раба Божия Мария.
Князь дрогнул: Мария, та самая?
— Сам, своими руками Александр Данилыч землю мёрзлую ковырял, постелю холодную стелил ей... А уж как пригожа была, да и нравом-то ласкова... И отца горячо почитала... Да, видно, Богу была угодна, и вознёс он её к себе...
Долгорукий стоял, вперив неподвижный взор в землю. Воображению его предстал бал в Петергофе — и счастливая, танцующая с государем императором, порхающая как бабочка Мария. И она — в этой мёрзлой земле? Злую шутку сыграла с нею судьба! Ещё одна порушенная невеста...
— Отчего померла она? — тихо спросил князь.
— Послал Господь наказание за грехи наши! — вздохнул священник. — Оспу принесло к нам, вот и... малятки, детки её, тоже с нею ушли! Слава Богу. — Он взглянул на небо, перекрестился и показал на два малых холмика рядом.
«Как? Она родила?.. И они похоронены под сими холмиками?.. Но кто их отец?» — спрашивал молчаливый взгляд Долгорукого.