Направляясь туда, Елизавета жаловалась на скуку в Сенате, на лихоимства в стране, на законы и беззаконие. — «В законах наших чёрт ногу сломит, да и ангел не разберётся».
В пышной зале, украшенной цветочными гирляндами, она подвела княгиню к месту, где сидел великий князь, наследник, и его супруга. Это был будущий Пётр III и будущая Екатерина II. Последняя повернулась к гостье с обворожительной улыбкой на красивом продолговатом лице и сказала:
— Весьма рада нашему знакомству... Я слыхала о ваших горестях и всегда восхищалась твёрдостью вашей.
Радует ли вас милосердие, которое проявляет к вам Её Величество Елизавета Петровна? — В ответ на кивок добавила: — Наша мудрая государыня не жалеет милостей даже для врагов.
В зале собралось уже много народу, стояла та волнующая смесь звона бокалов, хрусталя, звяканья серебряной посуды и разговоров, которая предшествует весёлому времяпрепровождению. Гости рассаживались.
Наталья Борисовна чувствовала себя не в своей тарелке. Улыбки казались ей чересчур приторными. Слова неискренними, ужин — слишком поздним, но что делать? Брат жаловался уже ей на те поздние застолья, мол, государыня — ночная птица, должно, боится заговора и оттого не остаётся одна запоздно. «Иной раз так спать хочется, а она спросит о чём — и не сообразишь», — говорил он.
После двух-трёх рюмок великий князь, сосед её, сперва будто не замечавший её, вдруг стал говорить любезности.
«Прекрасная вдова!»— то и дело обращался он к ней. Она лишь помахивала веером, однако присматривалась, слушала. И скоро заметила нечто натужное, неестественное в его поведении. «Какая наследственность! Внук Петра Великого — и внук заклятого врага его, великого Карла. Отец его, кажется, убит, рано остался сиротой, может, оттого и неуклюж?.. Брови-то у него? Да и губы — фи!»
— Прекрасная вдова!.. — галантно наклонялся он. — Никогда не видел такой славной... арестантки.
Долгорукая в растерянности обернулась к Екатерине, но та лишь снисходительно улыбнулась:
— Не удивляйтесь, великий князь всегда так... ежели выпьет. — И добавила жёстко и тихо:— Офицеры, табак и карточная игра — любимые его занятия.
Наталья Борисовна была в щекотливом положении. И решила относиться к великому князю по-матерински, как к шаловливому ребёнку. Внезапно просветлев лицом, Пётр заговорил о её отце:
— Весьма почитаю я вашего батюшку... Даже изучал действия его в русско-шведской войне... Славен был фельдмаршал! Особливо умел творить ретирады... — он как-то странно хмыкнул, хохотнул, — из-под Нарвы бежал, под Головчино в стройном порядке ушёл... Он и в Прутском, похоже, предлагал царю сразу отступить, мол, в Яссах пополним запасы, насушим сухарей и тогда уж... Пётр I не послушал его, бросился выручать Януса — вот и угодил в мышеловку! Да-а, большой мастер по ретирадам был батюшка ваш!
Не понять было: восхищается князь или насмешничает? И отчего этакое презрительно-ироничное выражение? — брови приподняты, губы оттопырены, на лбу собрались морщины. Что ответить? Наталья Борисовна сдержанно, с достоинством заметила:
— Людей сохранять, ретирады творить — это тоже умения требует.
— Ручку, вашу ручку! Браво! — закричал великий князь.
Заиграла музыка, и Пётр, вскочив, картинно поклонился ей, приглашая на контрданс.
— Прекрасная вдова, будьте любезны...
— Ваше высочество, — пробормотала она, не решаясь идти с не вполне трезвым человеком. Но нет, он крепко держался на ногах.
В первой паре шли Елизавета и Разумовский. Дамы, став против кавалеров, кланялись и переходили на другую сторону. Лишь на короткое мгновение касались друг друга их руки, но именно в эти короткие мгновения великий князь успевал кое-что сказать Долгорукой. Она разбирала лишь отдельные слова: «Простаки лучше умников... Имейте дело лучше с такими простаками, как я, чем с такими умниками... как моя жена. Умники выжмут из вас всё, как сок из лимона, и за борт...» Ей было не по себе, она не знала, что отвечать, к тому же заметила, как насмешливо глядит на них Екатерина. Что было делать? И решила притвориться уставшей, замахав веером, прошептала: «Мне душно, Ваше высочество, отведите меня...»
Заметив растерянное её лицо, Екатерина небрежно заметила:
— Ах, полноте, милая, не стесняйте себя... Я не стану утруждать себя ревностями.
Великий князь навлекал явное её неудовольствие своими неучтивостями, но она не желала о том говорить. Он же был словоохотлив. Завёл речь о смертной казни.
— Ежели отказывается государь от смертной казни, то сие говорит о его слабости... — Он упрямо стучал пальцем по столу.
Слова его явно были направлены против Елизаветы, — все знали о её клятве никого не казнить. Но Пётр определённо не желал быть учтивым. Разве не знал он, как эти слова отдадутся в сердце Долгорукой?
— Кто не наказывает виновных, тот неминуемо водворяет беспорядки!..
Наталья Борисовна покрылась пятнами, Екатерина же с мягкой улыбкой тронула её и стала в чём-то уверять. А Пётр Ульрих, вдруг поняв свою оплошность, вскочил и принялся покрывать поцелуями руку княгини. Он бормотал что-то по-немецки, а Екатерина смотрела на него с нескрываемым презрением.
Ночь в Покровском казалась бесконечной. Устали старые генералы, молодые князья, дамы хотели спать, несмотря на громкую музыку. Но никому не было так худо, как Наталье Долгорукой. Терпеливо выслушивала наследника, любезно улыбалась, несмотря на жестокость и несуразность его слов. Мало того, он желал видеть её и на другом и на третьем приёме, и только выдержка спасала её...
Екатерина II позднее напишет о том, что «привязанность великого князя к Долгорукой продолжалась во всё пребывание его в этом году в Москве, но она не шла дальше нежных взглядов и разговоров. Она, в свою очередь, обращалась с ним как с ребёнком».
II
Наталья Борисовна проснулась среди ночи, внезапно. Комната была ярко освещена оранжевыми сполохами. От этого света проснулась она или от какого-то свистящего, щёлкающего треска? Вскочила, подбежала к окну, глянула — пожар! В груди всё заклокотало... Горел дом, горел весь, сразу и, видимо, уже не первый час. То был постоялый двор близ Воздвиженского монастыря. Он был охвачен ярким оранжевым пламенем, уже отпылали окна, двери, уже виден остов дома, оба этажа с перекрытиями и балками.
В Москве часто вспыхивали пожары, но каждый раз при виде их Наталье Борисовне становилось худо. Чего стоил один пожар в головинском дворце! Растянувшиеся чуть не на три версты хоромы запылали все разом и в какие-нибудь два-три часа превратились в груду пепла. Елизавета разгневалась и велела спешно строить новый дворец. Стукотали там день и ночь и через какие-то три-четыре недели взвели новый, к великой радости императрицы.
Наталья Борисовна всё стояла у окна и не двигалась, не в силах отвести взор от чёрных стропил и красных языков пламени. Огонь её завораживал. То зажмуривала глаза, то не мигая глядела и чувствовала, будто не только там, а и в ней что-то сгорает. Пылающий огромный куб напоминал что-то библейское, древнее, может быть, неопалимую купину? Уж не знамение ли послано ей? Красные искры уносились в тёмное небо, балки рушились... Не так же ли и жизнь её рушилась? Пепел, один пепел... Что делать, где силы найти жить далее? Дворцы ей не милы, свет опостылел, тянет к одиночеству...
Вдруг послышались слова над ней. Кто произнёс их? «Собери ум свой, смежи очи...» Да то ж слова Димитрия Ростовского!.. Остановила взгляд на груде чёрных головешек. Чёрное, чёрное — ни балов и веселий, ни румян и париков, ни драгоценностей не хочет она, только чёрный наряд, монашеское платье — и единая мысль, ничем не нарушаемая, — о Нём. Уйти туда, где нет места ни печали, ни веселью, ни страстям, ни отчаянию. Только вспоминания о возлюбленном, которого ради бросила сродников своих, богатство, с кем страждала и скиталась. Сколько лет миновало, а её всё согревала любовь, жила она воспоминаниями...
III
Лишь рассвело, она накинула платье и выбежала во двор. Приблизилась к пожарищу... Чёрные доски ещё тлели, кое-где выпрыгивали из них злобные языки пламени. Бах! И на глазах её что-то рухнуло сверху — сердце так и оборвалось, тоже обрушилось...
В церковь, в Кремль, в храм скорее — молиться, искать утешения!..
Под высокими сводами Успенского собора стоял полумрак. Но началась заутреня, возжигали свечи, и вот они уже засветили успокоительно. Стали различимы настенные образы. Знакомые библейские лики взирали взыскующе, а она на них — со страхом и робостью. Остановилась возле любимых пророков, писанных Дионисием, — тонкие одухотворённые их лики утешали, внушали надежду... Склонилась у Владимирской Божьей Матери. Окружённый золотым сиянием, кроток был Её лик. Как научиться у Неё смирению, как воспринять терпение? А ей, Наталье, всё не по себе: свет не мил, даже в родном Кускове, где живали матушка и батюшка, не находит места, и дети её не утешают. Старший женился на Строгановой, ушёл, а младший страдает бесовским наущением...
Она страстно зашептала:
— Господи! Прости моё дерзновение, что скажу вслед за апостолом Павлом, что выпало мне на долю: беды в горах, беды в вертепах, беды от разбойных людей, да и от домашних тоже... Как снесла я все печали, не умерла, не лишилась разума? Что есть радость жизни — не ведаю. Отец Небесный, не попусти погибнуть! Матерь Божия, научи разумению!..
Долго стояла она так, сложив на груди руки, долго шептала молитвы, и постепенно стихала смута в душе, нисходил покой. Она будто одеревенела и вот уже чувствовала приближение чего-то тайного, неведомого, некоего восторга, сопровождающего истинно христианские чувства... Глазам её представилось: белый снег на Сосве, избушка, белая черёмуха, потом опять белый снег, но уже окровавленный, место казни драгоценного мужа.
— Всё в тебе я имела, — шептала она, — и милостивого отца, и любящего мужа, и учителя, и старателя о счастии нашем. Господи, помоги, вразуми, что делать надобно, как поступать?..