Наталья слушала бабушку, а виделись ей чёрные ласковые глаза, сухие и горячие руки, и словно чувствовала жар, исходящий от них.
— Дай Бог, чтоб Иван Алексеевич хоть малость взял от Якова Фёдоровича, сродника своего! — вздохнула Марья Ивановна. — Боярд был Яков Фёдорович! Самому Петру противоборство оказывал, воле его перечил, ежели то к пользе народной, ежели интересам государевым резон... Бывало, вкруг Петра одни похвальные вопли стоят, а он, Яков Фёдорович, своё: не можно, мол, такой указ подписывать, да и всё тут! Или просто в молчании пребывает. Когда дело царевича Алексея разбирали — он напрямую сказал: не можно царевича судить, Русь стояла и стоит на древних обычаях, и в одночасье их не изменишь. Не можно топором рубить, лучше ослабу дать, да и покончить со всеми розысками... Он и в Париже, и в Варшаве живал, а расцветал, сказывал мне, только в Москве... — «Воздух» и пяльцы лежали недвижимо на коленях.
Глядя на посветлевшее, помолодевшее лицо бабушки, Наталья вдруг догадалась:
— Да ты любила его, бабушка! Вправду любила?
Марья Ивановна, отчего-то рассердилась.
— Ежели он землю возле красавицы церкви целовал, как его не любить-то? — Она помолчала. — Только никто, ни муж, ни дочь моя, о том не ведали, а я... — Она взглянула на киот, перекрестилась. — Прости меня, Господи!
— Простит, простит тебя Господь! — воскликнула Наталья. — В любви разве кто виноват?.. — Понизив голос, решилась: — А Иван Алексеевич не похож на дядю своего?
За окном опустились ранние петербургские сумерки, прокрались в комнату.
— Иван-то Алексеевич? — вздохнула бабушка. — Ох, далеко, должно, ему до Якова Фёдоровича.
— Отчего?
— Одно слово — фаворит. Всё ему дозволено, а сам ещё молод, без понятия... Феофан Прокопович его ругмя ругает. Шалун, охальник! По ночам на коне скачет, людей будит, да и драться горазд...
Неужто? — ахнула Наташа. — Да как же так? Ведь добр он, бросился на помощь... Охальник? А что же она-то? Сразу прильнула к нему?.. Ой, как неладно!
— Впрочем, языки людские злы, откуда сведать правду? — Марья Ивановна зажгла свечу, подвинула её ближе к внучке. — Одно говорят, а иное — в деле... От нынешних-то, молодых, я отстала, все они мне хуже наших кажутся... Про Якова-то Фёдоровича смотри никому не сказывай, я только тебе, а ты помалкивай... — закончила Марья Ивановна, прикрыла глаза: то ли погрузилась в воспоминания, то ли уснула.
Грезила и Наталья — зелёный мундир, горящие на морозе щёки, брови-полумесяцы, губы на её руке... И, как бы сбрасывая наваждение, встрепенулась, рассердившись на себя. Что она, ума лишилась? Как могла глаз не отвести, руки не отнять? Матушкины заветы позабыла. Обещала фамилию свою высоко держать, а доверилась первому встречному, оттого лишь, что он талант... А ну как слух пойдёт, что Шереметева графиня, дочь высокородного господина, честь свою позабыла? Князь на руках её таскал, балясы с ним разводила, а коли до братца сие дойдёт? Ведь Петруша — всему дому господин, дома хозяин...
В волнении оглянулась она вокруг, бросила взор в окно: в небе висела прозрачная луна, окружённая фиолетово-синим сиянием, и было оно подобно пышной фате...
VI
В петербургском доме Долгоруких на Васильевском острове собралось чуть не всё семейство: три родных брата, двоюродный, племянники. Семейство это всегда держалось дружно. Собрались нынче тайно, выставили даже слуг.
Хозяин, Алексей Григорьевич, уже немолод, он в дядьках у юного царя и весьма гордится тем, что сын его Иван ныне в фаворе. Когда-то юн был губернатором в Смоленске, потом стал обер-гофмейстером при дворе, но мечтал ещё более приблизиться к трону. Родной его брат Сергей Григорьевич ранее служил по дипломатической части в Париже, в Вене, в Лондоне, член Верховного тайного совета, так же как и третий брат — Иван Григорьевич, сенатор.
Двоюродный брат их Василий Лукич, человек степенный и дельный, как бы выполнял роль пружины в семейном механизме Долгоруких. Его называли умным, но злым, как обезьяна, хотя странно: держался он тихо, даже будто чего-то стесняясь. Именно он да ещё Василий Владимирович Долгорукий озабочены были соблюдением родовых долгоруковских начал и старинных обычаев. Как и все истинные представители древних родов, они следовали законам Киевской Руси, плотно связанной с Европой, и разделяли петровскую тягу к иностранному. Только считали, что ежели догонять Европу (а как не догонять, ежели Русь и есть Европа?), то не галопом, а постепенно, с достоинством.
Алексей Григорьевич Долгорукий более озабочен был днём сегодняшним, в тщеславной его голове вызревали авантюрные планы: сбросить власть Меншикова (тут ему помощник Андрей Иванович Остерман), расторгнуть помолвку с Марией Меншиковой и женить царя на своей дочери...
— Куда глядим-поглядываем? — распалял себя старый князь. — Сколь терпеть станем?..
Ему вторили братья:
— Ещё не тесть Меншиков, а уж чуть ли не царь негласный... Надобно думать, как разделаться с сим выскочкой...
Молчал лишь Василий Лукич, наиболее дальновидный из всех. Братья то и дело взглядывали на него, но он словно не замечал.
Явился Иван Долгорукий, с опозданием. Отец заворчал:
— Чего припозднился? Где тебя носит?.. — Впрочем, скоро сменил тон, речь повёл издали: — Не в тягость ли государю власть Меншикова?..
— Кому она не в тягость, власть-то? — усмехнулся князь Иван, откусывая от рыбного пирога. Стол по случаю поста был скоромный: пили квас, ели капусту, кундяпки с рыбой, грибы.
— Люба ли Мария Петру? — спросил отец.
Князь Иван махнул рукой: какое, мол! Отец торжествующе заметил:
— Вот и я про то сказываю! Наша Катерина — вот на ком надобно женить государя!.. И умна, и в галантерейных науках толк знает, будто родилась царицей.
Иван Долгорукий ночью был на пирушке и теперь не без труда вникал в разговоры сродников, однако, услыхав про новый план отца, поперхнулся, перестал жевать.
— Батюшка, побойтесь Бога! Катька с австрийским посланником амурится, с Миллюзимо!
— Ай! — передёрнулся Алексей Долгорукий. — Что ты понимаешь в своей сестре? Не ёрничай! Да она, ежели хочешь знать... ежели ей корона увидится, всё откинет и забудет про своего австрияшку.
— Скажет ли государь спасибо за нашу невесту? — усомнился Сергей Григорьевич. Взгляды обратились к Василию Лукичу, который всё ещё не подавал голоса. Тут он наконец заговорил, но как бы совершенно о другом:
— Государь Пётр Алексеевич как-то повелел Прозоровскому переплавить государственную казну, а тот взял и не послушался, отдал собственные деньги вместо государевых... И что же? Миновало время, Пётр опомнился, ах, где моё золото-серебро, зачем велел я его перелить? Тут-то и признался во всём Прозоровский... Что, окромя благодарности, мог высказать ему Пётр?
— Да наша-то Катерина вроде не похожа на государственную казну, — усмехнулся князь Иван. Он уже потерял аппетит и сидел, подёргивая ногой.
Василий Лукич уклончиво заговорил о молодости, неопытности царя, мол, нужны ему дельные советники, а потом вернулся и к Меншикову:
— Есть у него слабое место — денежные дела его. Так же и Остерман мыслит. Без лихоимства светлейший не может... И за то легко его прищучить... — Василий Лукич не поднимал глаз, говорил тихо и тем вынуждал всех внимать ему. — Есть ещё новый грех у Меншикова. Можно сказать — не грех, а преступление. Повелел он внести себя и всё своё семейство в царский календарь — не дожидаясь, пока повенчают царя с дочерью!
Тут за столом возмущённо загалдели. Князь Василий приподнял брови, опять стало тихо, и он закончил:
— Ежели молодой государь узнает про календарь да ещё про то, что тот взял у иностранного государства немалую сумму денег, — не простит его. У малого Петра закваска Петра Великого... Надобно лишь в том помочь ему. — И князь Василий выразительно взглянул на Ивана, и тот понял: власти Меншикова приходит конец.
Плотно были закрыты двери в доме Долгоруких, как и во многих домах Петербурга. Тайные беседы велись многими и многими жителями города...
VII
А Меншиков ещё пребывал в осознании всех великих титулов, коими был одарён Великим Петром: губернатор Петербурга, господин Ораниенбаума, первый действительный тайный советник, герцог Ижорский, кавалер ордена Андрея Первозванного, а также Белого и Чёрного Орла...
Однако покоя в душе не было.
Нервно прохаживался он по своему ореховому кабинету. Грузно ступал по фигурному, в звёздах паркету и бросал взгляды то на изразцовые стены, то на потолок, где среди затейливых орнаментов царила разрисованная яркими красками могучая фигура Великого Петра в шлеме и латах.
Тревога, страх за будущее, ярость раздирали безродного властелина, и он не мог с собой справиться. Одолевали дурные предчувствия, болело сердце... Молодой наследник сперва ушёл в себя, замкнулся, а потом убежал из меншиковского дворца. Расторгнута помолвка с Марией! Царь ускользает из его власти! Чего ещё ждать? Фискалы, сыщики — он чувствует их за своей спиной, слухи, подобно осам, жалят и жалят...
Послышался стук в дверь, князь вздрогнул. Вошёл лакей и сообщил о посыльном от государя.
Увидев гербовую печать на конверте, Меншиков схватил письмо и выпроводил посыльного. Читать он почти не умел, но и звать секретаря не собирался — гордость не позволяла. Взял лупу, свечу, сел за стол и стал разбирать написанное:
«Понеже Мы, Всемилостивейший... намерение взяли от сего времени сами на Верховном тайном Совете присутствовать и всем указам отправленными быть за подписанием собственной нашей руки и Верховного тайного Совета... того ради повелели, дабы никакие указы и письма, о каких бы делах оные ни были, которые от князя Меншиков а... не слушать и по оным отнюдь не исполнять, под опасением нашего гнева... О сём публиковать всенародно во всём государстве и в войсках...