дала: хоть и не зла была, а на другой день по смерти его в набат велела бить, всех подняла, перепугала, а потом оправдывалась: мол, первое апреля, Петром учинённый день обманов. Говорил я про то ей — не слушала меня...
— А помните, Алексей Михайлович, — слегка шепелявя и заглядывая ему в лицо, вторил Лопухин, — вы-то молчали тогда степенно, как царь скончался, а Ягужинский?.. Как почал у гроба на Меншикова жалиться? Яко актёр на киятре, яко щёголь неистовый.
— Отчего ныне всё не так идёт, как надобно? — откидывая голову и выпячивая нижнюю губу, продолжал Черкасский. — Оттого что не тех молодой царь слушает. У Петра I советники были умные, дельные, а кто теперешние? Долгорукие!..
«Ах, Алексей Михайлович, — пронеслось в Наташиной голове, — истинно ли сие?» Молодая графиня в те дни читала французскую книгу «Об истинном и мнимом» и ею поверяла окружающее. «Оттого что вы в силу при Петре I вошли, надобно ли других отвергать? За что Долгоруких не любите?»
Марья Ивановна, как настоящая московская барыня, смелая и самовластная, любила иногда удивить гостей неожиданными высказываниями. Взяв щепотку табаку, она разразилась целой речью:
— Да что, по-вашему, царь-то Пётр Бог земной, что ли? Без единого изъяна, мудрости одни творил?.. А сколько помещиков лишились при нём своих крепостных. Жестокости какие! И все города ему надобно строить... А безобразия, кои с русскими женщинами стали твориться? Не токмо плечи — она и грудь напоказ! Голышей наставил в Летнем саду! Тьфу, куда ни глянь — грудные штуки, как живые, стоят... Да и вы, батюшки мои, отстать боитесь! Пример взяли! Да срам это, срам!.. А что за дикий нрав у сего аспида был? Ни одного, ни всех человеков не боялся! Токмо он — закон всему. Парик, помню, сорвал с головы у Головина, на себя нахлобучил, а потом назад — мол, хватит, согрелся.
Пётр Шереметев звякнул чашкой, давая понять, что недоволен бабушкой, и горячо заговорил:
— Забыли вы, бабушка, что в младенчестве Пётр стал свидетелем убийства дядьёв своих? Как забыть такое и не стать самому жестоким? А ведомо вам, что Софья давала ему отраву, от коей он и обрёл нервические судороги?! Торопился он оттого, что страна великая, а жизнь короткая. И не можно было иначе! В Европах давно огонь просвещения горел, а у нас тьма кромешная... Торопил своих учёных, заводчиков, художников, купцов!..
«Петруша, — думала Наташа, — от правды ли такие слова говоришь или оттого, что главное твоё мечтание — Варенька и желаешь ты угодить отцу её?»
Но тут сама Варя Черкасская, перебив хозяина, выпалила со всей непосредственностью:
— Помните, как государь передразнивать любил? Бывало, поглядит, как старый князь Трубецкой галопом на ассамблее скачет, и давай за ним следом так же!.. И посмеяться любил! Князя Юрия заставлял лимонное желе кушать, а тот не терпел его! Царь кладёт ему в рот желе, а я в это время давай дядю щекотать, он мычит, терпит, а мы с Его Величеством хохочем!.. Бедный дядя Юрий!..
По выражению отцовского лица Варя заметила, что сказала лишку, и осеклась.
«А что Петруша, он-то что скажет? Нет, не хочет встревать, куда-то отправился, сделал вид, что надобно распорядиться по хозяйству», — поняла Наталья.
— Государь Пётр Алексеевич не токмо умных советников своих слушал — побуждал спорить, не соглашаться. Ежели я спорил, доволен он был.
И опять Марья Ивановна, на этот раз вкрадчиво, тихо, заметила:
— Я старуха и правду скажу тебе, Алексей Михайлович, кто умел перечить государю, кто истинную правду ему говорил — это Яков Фёдорович Долгорукий. Запальчивого нрава, но смелого ума человек, и государь не сетовал на него за правду.
«Ах, бабушка, крепко ты, должно, любила Якова Фёдоровича! — мелькнуло в Натальиной голове. — А Черкасского ты не боишься».
— Куда ни глянь — всюду Долгорукие... — в раздражении пробормотал князь и, заметив возвращающегося хозяина, добавил: — Умеренность — истинная суть государства, и дороги те советники, кои побуждают государя к мудрости и благоразумию. Отец твой, Пётр Борисович, умел укрощать царя. Пётр-то соколом, орлом в небе. А Борис Петрович ему: мы, мол, за Европу, да только у нас свой норов, попридержи коней ретивых, а то, глядишь, и развалится колымага российская... Так же и в деле царевича — не запятнал себя.
— Так ведь и Яков Фёдорович говаривал царю, что розыск тот в тупике и надобно его похерить! — гнула своё неугомонная бабушка. — А я так думаю: что было делать государю, коли сын супротив отца пошёл? Нету и не надо ему пощады!
«Нет, бабушка, неправда твоя, всё одно виноват государь. Такой грех на душу взял! — сына пытать», — вела монолог Наталья.
Князь Черкасский покраснел, надулся, вытянул шею — бабушка всё же допекла его — и встал:
— Довольно спорить. Не в том ныне суть. В том она, что у молодого царя забирают власть Долгорукие. Особливо Иван. Дерзок, груб...
«Что вы говорите, Алексей Михайлович? Не дерзок Иван Алексеевич, а горяч, не груб, а вспыльчив, и сердце у него доброе, и на царя худого влияния не окажет. — Она сверкнула потемневшими глазами. — Ах, отмойтесь от таких своих речей, князь!»
Но тут, как нарочно, подлил масла в огонь Лопухин:
— Уж как дружен был Иван Алексеевич с Никитой Юрьевичем, а нынче ссора промеж них. Запальчивости много в Долгоруком... А оттого что в фаворитах, боятся про то сказывать. — Лопухин знал: Черкасский недолюбливал царского любимца, а главное — Трубецкой ему родня. И добавил: — Князь Иван то к ногам принцессы Елизаветы припадёт, то... жене Трубецкого амуры строит...
«Что?.. Строит амуры Трубецкой? — вспыхнула Наталья в замешательстве, не зная, куда поставить чашку. — Не оттого ли и с Никитой Юрьевичем поссорился?.. Впрочем, про Елизавету то пустая болтовня, но Трубецкая?..»
— А третьего дня, — прошамкал Лопухин, — князь Иван в церкви, что Успенья во Вражке, из пистолета палил.
— Полно, батюшка! — не удержалась его жена. — Да виданное ли это дело — в церкви из пистолета?.. Не можно сие, болтают злые языки...
— Не хвалю и я Долгорукого, — веско проговорил Шереметев, — экую певунью знатную у меня выманил! Пристал: отдай да отдай! Уступил, а без неё нет уж у меня в капелле той звончатости, что была... Я назад к Ивану Алексеевичу, так, мол, и так, отдай, а он — ни в какую, дескать, нет уж её у меня.
— Не жди добра от Долгоруких, — мрачно подытожил Черкасский. — Вот женят ещё молодого царя на своей Катерине... али сестру царскую с Иваном сосватают — тогда все заплачем.
«Ах, Боже мой, что они говорят? — совсем смешалась Наташа. — Да неужто его собираются женить на царской сестре?»
— И-и-и! — воскликнула бабушка. — Кто в молодости не гулял. Только одни лодыри! Слухи всё это! А что касаемо Елизаветы, так ведь только у кого заместо сердца лапоть, тот не глянет на прелести её... Все не без греха. Понеже стукнет человеку двадцать лет — так он и войдёт в ум. Вот какой мой сказ!
Чтобы оборвать опасный разговор, Пётр Борисович подозвал слугу, дал знак — и из-за кустов послышалась музыка: нежные звуки альта, виолончели и скрипки.
— Князь Алексей Михайлович. — Шереметев наклонился к Черкасскому, — привезли мне из Франции некие новизны, так хочу я вам показать... Не желаете? Есть такая новизна французская, что музыкантов в ней не имеется, а слух ваш услаждаем будет... А ещё птица заморская, механическая — настоящий соловей!
— В самом деле соловей? — сверкнула глазами-вишенками Варя.
— С превеликим любопытством! — поднимаясь во весь рост, добродушно проговорил Черкасский. — Промежду прочим: днями заманят небось Долгорукие государя к себе в Горенки. Вот будет потеха!..
«Прибывают! — вспыхнула Наталья. — Ах, Иван Алексеевич! Только не верю я более вам! Охальничаете в церкви, амуры строите... Не станет Петруша вас приглашать к себе — и слава Богу! Не хочу более видеть вас!»
Она резко отодвинула стул и направилась к бабушке, чтобы помочь ей подняться на крыльцо.
IV
Вёрст на тридцать вокруг Москвы простирались густые заповедные леса. Исстари устраивались в них царские охоты. Царь Алексей Михайлович любил охоту соколиную, с ловчими птицами, Борис Годунов чаще ходил с борзыми, а Грозный тешил себя боями молодцов-удальцов на медвежьих полях. Страсть охотничья была столь велика, что некоторые отправлялись на охоту чуть не со смертного одра, а иные умирали на ней, как, например, один из Долгоруких. Лишь Великий Пётр не признавал звероубийства. Сын же его, Алексей, а ещё более внук, император-мальчик, оба страстно любили охоту. Пётр II в свои 14 лет обладал недюжинной силой, и в поле с ружьём он чувствовал себя гораздо лучше, чем в Сенате.
Прибыв в Москву, царь вскоре отправился на охоту. Поезд его занимал не одну версту, а готовились к охоте, как к великому путешествию: брали канцелярию, кухню, туалеты, десятки егерей, сотни собак...
Сперва охотились на Сетуни, потом в Ховрине, а там и сбылась вожделенная мечта старшего Долгорукого: царь прибывал в Горенки...
Алексей Григорьевич потирал руки: император будет жить в его имении! Всё своё усердие употребил старый, князь, чтобы в лучшем виде обустроить усадьбу в Горенках. У Рюминых выпросил знатного повара, велел доставить отборных продуктов, наказал всякий день готовить диковинные блюда. Много ломал голову над тем, как, в каких комнатах расселить гостей — чтобы Катеринина опочивальня была близ царской, а Иван чтобы жил поблизости от царской сестры.
Велел привести в порядок конюшню, псарню. С особым тщанием обставил охотничью залу, развесил там семейные портреты, серебряные щиты, доспехи, древние шлемы, оленью и кабанью головы...
В охотничьей зале на диване была расстелена волчья шкура, а на полу — медвежья. На столиках валялись трубки, перья, не переводились тут напитки, вина и меды.
Уезжали охотники ранним утром, возвращались к обеду, а то и к ужину. Потные, румяные, довольные, бросались они на шкуры: царь на диван, на волчью, фаворит — у его ног, на медвежью, а рядом любимые собаки. И — беседы, песни, чтение вслух, питьё и опять беседы...