А помидоры лучше есть сразу, не давая соли пропитаться. Сладость помидора смешивается с солью. И никакой газировки. В термосе – свой чай, с утра заваренный, или компот. Вкусный. Со сливами. Нет, лучше с клубникой… «Да кто ж клубнику в компот ложит-то? Вот, доча, попробуй с земляникой. Вчера вечером собрали. А? Какая ягодка сладкая да крупная. А вы из чего варите? Из яблок? Ну да…» Из яблок – совсем позор, конечно…
Я до сих пор варю детям компоты. Из яблок, которые совсем позор, из сливы, клубники, малины. Но таким вкусным, как в моем детстве, компот никогда не получается.
Остановка.
– Сколько стоим? – привычно спрашиваю я проводницу.
– Двадцать минут.
– Побежали? – говорю я дочери.
– Куда? – У нее глаза от ужаса как блюдца.
– За мороженым!
Бабушек с тележками и корзинами уже нет, но лоток с мороженым тут, прямо на перроне, уже выстроилась очередь.
– А мы успеем? – спрашивает дочь.
– Конечно. Вон дверь рядом, – показываю я.
– Но это же не наш вагон. – Дочь в панике хочет сбежать назад.
Ну вот как ей объяснить, что можно и в уходящий поезд вскочить и бежать в свой вагон. Мороженое все такое же, из моего детства. Пусть и в современном холодильнике, а все равно подтаявшее. Дочь капает себе на ногу. Замирает. Салфетки остались в вагоне.
– Что делать? – спрашивает она, глядя на липкое пятно, будто рухнул мир.
– Ну вон, сорви листик и вытри, – отвечаю я.
Дочь смотрит на меня так, будто я на ее глазах сошла с ума. Ну в принципе так оно и есть. У меня текут слезы, непроизвольные. Не знаю почему. Не могу объяснить. От счастья, что у моей дочери нет такого опыта поездок на грани выживания, как у меня? Или от горя, что она никогда не съест самый вкусный огурец в своей жизни, а будет есть еду, запакованную в контейнеры и поданную на белоснежной салфетке? Оттого, что она может смотреть фильм или мультфильм в дороге, или потому, что никогда не услышит радио, и не включит лампочку над полкой? Лампочка, скорее ночник, читать при нем невозможно, но он создает ощущение уюта и безопасности. И переключатель черный, основательный. Иногда заедает. Есть и общий свет на все купе, но тут опять все зависит от тех, кто сидит на нижних полках. Они решают, когда включить, а когда выключить.
Да, надо здороваться, знакомиться. Можно говорить, а можно в «дурака» играть. Если четверо игроков, то и в подкидного. Благодаря опыту путешествий я для своего возраста играла вполне прилично. Это производило впечатление посильнее перечисления расписания остановок поезда. Поначалу меня брали как ребенка, в шутку, но в конце уже бились всерьез. Я не понимала, как могут взрослые люди, мужчины обижаться, если проиграли. В плацкарте, кстати, и играть было веселее. Не только в карты, а еще и в шашки. Встречались любители шахмат, но редко. Наверное, поэтому я в шахматы не играю, а вот в шашки – вполне прилично. В плацкарте было легче, проигрыш воспринимался со смехом. Мне за выигрыш покупали кулек конфет или петушок на палочке. В купейных вагонах обстановка тут же становилась напряженной. Поэтому я старалась проигрывать. В этом случае мне тоже покупали петушок или конфеты – чтобы не расстраивалась.
С мамой я ездить в поездах не любила. Если она садилась играть – а играла она только в преферанс, – в купе можно было не заходить те двое с половиной суток, сколько длилась поездка. Я околачивалась в коридоре. Уже поздно вечером пробиралась в купе, залезала на верхнюю полку и пыталась уснуть. Но не получалось. Внизу шла настоящая битва, не на жизнь, а на смерть. Я смотрела сверху на расписанную пульку. Мама опять выигрывала.
А иногда мама вдруг становилась обычной женщиной, что пугало меня еще больше. Она начинала общаться с соседками по купе. И каждый раз они расставались чуть ли не лучшими подругами. Мне же хотелось кричать от отчаяния. Мама задавала одни и те же вопросы, жала на одни и те же кнопки человеческой души, и все опять срабатывало как нельзя лучше. И тогда я была обречена провести неделю, две, месяц у очередной тети Светы или тети Тани. Той самой попутчицы из поезда, которая успела рассказать моей маме всю свою жизнь. Сколько этих историй я услышала, лежа на верхней полке? Тысячу, миллион? Все были похожи одна на другую. Меня завораживало, как эти женщины покупаются на мамины расспросы. И приводило в ярость, что моя родительница профессионально пользуется одними и теми же методами. Сначала выпить вина, теплого, сладкого кагора или портвейна, от которого сразу же становится муторно и слегка подташнивает, закусить подтаявшей шоколадкой. Потом признаться, что мать-одиночка, вдова с ребенком. Выживает как может. Вот везет к матери, а потом сама – на заработки, а как еще? Восхититься прической, кольцом, платьем случайной попутчицы. Постепенно перевести разговор на детей, на тех, что не родились. Тогда время было такое. Женщины делали аборты, будто к зубному врачу ходили. У каждой за плечами – шесть, семь. Выкидыши. Наконец сын, долгожданный, но муж оказался кобелем. А дочка уже от нынешнего. Хороший, когда не пьет и зашит. А когда в развязке, так проще зарезать, чем терпеть. Мама подбрасывает в топку разговора дрова: «А как сына рожала? Крупный? Сама или кесарили?» И тут все, остается только слушать. Как сын четыре килограмма и сто граммов весил, как порвалась так, что чуть кровью не истекла, как зашивали чуть ли не на живую. А дочка, наоборот, махонькая, два восемьсот, думали, не выживет. Разрезали, располосовали живот в последний момент. Шрам остался. Она его стесняется. Длинный, толстый, как змея. «Тогда все смирились, что из роддома Катюху не вынесем. А та живучая оказалась – грудь не брала, сосок плевала, а соску сосала. Медсестра ей еще дополнительную дырку в соске цыганской иглой сделала, чтобы проще было сосать, вопреки всем правилам пошла, вот и выходила девку. Та вес быстро набрала. У всех детей-искусственников то диатез, то колики, то понос, а этой хоть бы хны. Ест, растет и улыбается. Сиську плюет. Разорились на этих пачках. Катюхе года не было, как ее на обычную еду перевели – каши за обе щеки уминала. Что ни дашь – все ест. А сын, Илюха, привередой оказался. Как из роддома выписали, так сразу худеть начал. Молоко из сиськи до последней капли съедал. Все равно плакал – не наелся. Было бы четыре груди, из четырех бы сосал. До трех лет сисю просил, плакал, ходил за мной. А я давала, сил нет терпеть его слезы. Потом с едой капризы – то ест, то плюет. Сейчас уже все хорошо. Катюха хочет платья́ носить. – Да, именно так, ударение на последний слог, а не как в столице – на первый. И мне эти платья́ нравятся больше, чем пла́тья. – Катюха защищает Илюху, будто старшая, хотя это он ее должен защищать. Молодец. Бойкая девчонка. С мальчишками дерется на равных, ничего не боится. Коленку в кровь разобьет – терпит, не плачет. А Илюха чуть что, так в слезы. Будто не мальчишка. Поехали всей семьей на рыбалку. Катюха с удочкой, уже две рыбины поймала. Счастливая стоит. Червяков так на удочку насаживает, что диву даешься – как наловчилась-то? Откуда? Еще палец послюнявит, прямо как отец, один в один. Вот как это передается? А Илюха стоит и рыдает – ему рыбу жалко. Она же умрет без воды. Тайком выпускает уже выловленных. Муж меня винит – сопляка вырастила. Я молчу. Понимаю ведь, что Илюха ему не родной. Один раз не выдержал, дал звонкий подзатыльник. Илюха вдруг затих, не зарыдал, онемел. Стоял и смотрел на отчима. У меня сердце тогда чуть не оборвалось. Хотелось мужа убить. Такое желание, что до нутра пробрало. Вот взяла бы его нож, охотничий, которым дочка восхищается и просит такой же в подарок на день рождения, да и всадила бы в спину, в грудь. Да куда угодно. Рука бы не дрогнула. Но промолчала. Он – все же мужчина, лучше знает, как парня воспитывать. Так ведь? Или все же стоило убить его тогда? Катюха будто почувствовала, что я не в себе, кинулась к Илюхе, стала его успокаивать, червяков показывать Нескольких, уже выкопанных, выпустила из банки. Те быстро зарылись в землю. Илюха вроде отошел. Катюха разрешила своих рыбин выпустить. Пусть плывут. Еще историю придумала, что одна из них – золотая рыбка. Пусть Илюха желание загадает, точно исполнится. Как в сказке о рыбаке и рыбке. Илюха закрыл глаза и загадал. Потом Катюха к отцу кинулась, обняла. Тот, если еще и кипел, сразу потух, оттаял. Как ей это удается? Лишь бы не растеряла это умение. Я ведь и сама раньше тоже такой была – смешливой, заботливой, к любому могла подход найти. Катюха в этом плане – в меня. А вот после Илюхи растеряла все умение. Только его и вижу. Только за него сердце болит. И уже не договариваться хочется, а убить любого, кто обидит, косо посмотрит.
С мужем после того случая только хуже стало. Видеть его нет никаких сил. Свекровка приходила и подзуживала – уведут такого мужика, уже слухи ходят, а ты или дура, или слишком умная, что не видишь и не слышишь. К Маринке точно уйдет. Та баба ушлая, хваткая, понимает, что мужику надо. Как окрутит, считай, все, пропал муж. И что ответить? Пусть уходит? Хоть к Маринке, хоть к Светке. Да к кому угодно!
На развод тогда хотела подать. Но вечером Катюха к отцу кидается. Он ей нож подарил, обнимает, целует. Илюха тоже рядом, рассматривает подарок. Ну семья все же. Опять же два огорода – свой и свекровкин, как их бросить? А теплицы – тоже две, свекровкина и своя. В свекровкиной – помидоры, в своей – огурцы. Подвал как делить? И закрутки – компоты, засолка, наливка, опять же, домашняя, вишневка, на травах, брусника, смородинка. Как можно поделить все это? Вишневка – не имущество, это другое. Она не делится. Это семейное, свое, как закрутки. Вот и передумала с разводом. Из-за теплиц, огородов да закруток, которые оказались важнее… А чем еще дорожить? Это же то, что руками, сердцем, душой сделано… А то, что с Маринкой… нет, про Маринку не знала, а вот про Кристинку знала, конечно же. Все знали. И что теперь – убиваться?
Дочь-то точно в мужа, один в один, а в кого сын такой нюня и хлюпик? Муж мой первый, отец Илюхи, высокий, здоровый, ручищи как лопаты. Какая драка случалась, так он первый кулаками махал. Я вроде тоже не робкая. У меня в роду все мужики настоящие. Отец – охотник. Каждые выходные с ружьем в лес. И я тоже могу – отец научил. Дед – рыбак, охотник. Еще свекровка любит подзудеть, мол, скажи спасибо, что взяли тебя – разведенку с прицепом, в ноги мужу должна кланяться.