И что делать? Только терпеть остается.
Я-то знаю, в кого сын такой. В мать мою, получается, Илюхину бабку. Та тоже, как считалось, страдала нервами. Очень была чувствительной. Рыбу чистила – плакала, кролика разделывала – плакала. Цветы соберет полевые, в вазу поставит и сидит, смотрит, радуется. А то, что обед не готов и белье не постирано, – так и не важно. Илюха в нее – нежный, трепетный, будто не отсюда, не из этой местности. Как объяснить? Мать считали полоумной, однако доброй, жалели. Но она женщина, при муже, детей родила. А Илюха-то – парень. Его жалеть не станут. Для таких один способ исправления – кулаки. Мол, один раз получит по загривку или без еды останется, так быстро поймет, что есть нужно все, что движется.
Муж его взял на лодке на долгую рыбалку. Катюха просилась с ними как могла. Но нет, муж решил, что вдвоем поедут, по-мужски, без баб. А что я, мать? Локоток-то вон, рядом, а не укусишь, не достанешь. Илюха еще неделю молчал после поездки. Слова не вытянешь. И муж тоже в доме старался не появляться – наверное, у Маринки ночевал. А я только рада. Илюху к себе в постель забрала, гладила, укачивала, колыбельные пела, сказки рассказывала. Илюха опять стал писаться по ночам. До семи лет писался, потом вроде прошло, а тут опять. Ну я застираю простыни, матрас замою, проветрю. И так – каждое утро. Но сыну – ни слова, ни полслова. Вроде отходить начал, оттаял. Я как могла к нему пробивалась – просила рассказать, как на рыбалке было. Потом не выдержала, Катюху подговорила, чтобы та все выспросила. Катюха сказала, что Илюха придумал то, чего не было. Мол, папа его бил каждый день. Утром и вечером. Не ремнем, а руками. В живот, по голове. Но следов-то нет – ни одного синяка. Значит, выдумал все Илюха. Папа добрый, как он может ударить-то? Осмотрела, действительно, ни одного синяка. Но когда живот трогала, Илюха не сдержался, ойкнул. Придумала, что нужно к врачу, проверить зрение, обязательный медосмотр пройти. Сразу на рентген повела. Там как раз медсестрой Кристинка, вроде как бывшая мужнина полюбовница, работала. Видимо, чувствовала свою вину, сразу нас провела, оформила, без всякой очереди. На рентгене – свежий перелом ребра и еще один, уже сросшийся. Кристинка плакала, просила прощения, чуть ли не в ногах валялась. А на меня будто ступор нашел. Никаких чувств. Только опять убить захотелось. Но больше Илюху с отцом никуда не отпускала. Никому ничего не сказала. Кристинка тоже язык за зубами держала. Муж вроде как все понял или почувствовал, не настаивал больше. Я Илюху в спальню переместила, спала с ним, как раньше, когда был младенцем. Муж гулеванил, не пойми с кем и где. Да и наплевать. Точно не с Маринкой. То ли Кристинка ей что сказала, так, чтобы имела в виду, то ли сама что поняла… Но исчезла она с горизонта быстро.
Муж сейчас весь в семье, третьего ребенка хочет, у них в роду все многодетные. А мне после Катюхи врачи сказали семь лет надо потерпеть. Нельзя рожать. И как мужу объяснишь такое? Свекровь тоже тут как тут – почему семь лет? Да она и после кесарева сама рожала. И после разрывов женщины рожали. И после абортов тоже. Рассказывала, как сама аборт делала, каждый год, как на работу. И ничего. Четверых родила, еще пятерых потеряла – выкидыши. Вот домой, к матери еду, чтобы хоть вздохнуть свободно. А то что ни день… Нет, не скандалы. Просто сил больше нет на мужа и свекровку смотреть, выслушивать это все…»
Чем дальше от столицы, тем красивее говор. Тягучий, как песня. Иногда в середине предложения, слова тон идет вверх, иногда в конце – как во французском. А бывает речь такая – ни на что не похожа. Вроде и нет говора, а вдруг проникает неожиданно. И так нежно, ласково. Говор – он всегда с нежностью, по-другому не бывает. Душевно, медленно, с оттяжкой, с синкопами и терциями в тоне. Слова необычные, местечковые. Потом и не вспомнишь. Бабушка блокнот для таких случаев держала под рукой – записать слово, выражение. Я не записывала. Вот до сих пор не знаю, как говорят, когда брат с сестрой ссорятся, дерутся. Красивое слово, волжское. Где ни искала, так и не встретила. «Быкуют», когда упрямятся, не слушаются – это уже из современного лексикона, не то.
Вот мужчина. На вид – уже старик, а оказывается, всего сорок пять. Только в бороде поседел, а на голове потерял. На макушке совсем лысый, а над ушами еще бьются седые завитки, смешные, несуразные. В молодости, наверное, вихры были, не то что сейчас.
Признается, что ищет женщину, свою первую и единственную любовь. Навел справки – то ли в Ельце, то ли в Ростове, а может, в Аполлонской или в Котляревской… Но этот маршрут точно.
– Чего вдруг-то, на старости лет? – удивляется женщина.
Так не вдруг. Жену похоронил два года назад, дети выросли. Никто не осудит. А он только о ней все годы и думал. Искал, проверял по паспортным столам. Ездил один раз, в этом же поезде, но не нашел.
– И что, думаете, она ждет вас? – удивилась женщина.
– Ну я же ее помню все эти годы. Так и не смог забыть. А вдруг и у нее такое, думает обо мне? Закрываю глаза и ее вспоминаю. Волосы по плечам, грудь большая, тяжелая, талия узкая, будто не под эту грудь устроена. Она была нежной. Руки такие, что гладит, а будто пером обмахивает. Каждое прикосновение ласковое. Ни в ком больше не встречал такой нежности.
– Так она ж бабка уже давно. И вы уже… не молоды. Как ее узнаете? – спрашивала женщина.
– По запаху узнаю, по рукам, по прикосновению. Не важно, как она выглядит, пусть только дотронется до руки, из тысячи ее узнаю, – признается с нежностью в голосе.
– Ну, дед, тебе многих придется перетрогать, – молодежь смеется, не понимает.
– Зачем многих? – Он не понимает. – Она одна такая. Всегда пахла грибами и ягодами. Нет, не мылом и духами, а грибами, белыми, и ягодами – земляникой. Она любила уходить в лес. Понимала в этом. Всегда возвращалась с корзиной грибов и ягод. Руки, сколько ни мой, так и пахли. И она сама.
– Дед, так духи лучше пахнут, чем грибы, – подзуживала молодежь.
– Нет. Не лучше. По-другому. Вот я всегда любил грибы – и суп, и жаренные с картошкой, а после нее – не могу есть ни в каком виде. У каждого свой запах. Мой – земляника и грибы.
– А если не найдешь ее? Если у нее уже дети, внуки, свой дед давно имеется, тогда что? – спросил кто-то.
– На внуков ее посмотреть хочу. У меня ведь тоже трое. Посмотрю и уйду, – ответил он. – Внуки, они на нас, дедов и бабок, похожи. Вот увижу ее внучку, узнаю, какой она была в детстве – курносой, лопоухой, худющей или, наоборот, пухленькой. Легкой хохотушкой или суровой – не подойди. Вот с этим воспоминанием и буду жить дальше. А то ведь память как промокашка… уже мало что помню, все в разводах, пятнах, подтеках, а выбросить жалко.
– Мам, а что такое промокашка? – спросила меня дочь. Я вдруг тоже сказала, что не память у меня стала, а промокашка.
Я достала из нижнего ящика стола раритет – настоящую промокашку. Показала, как промакивать чернила, как ставить кляксы… После этого вернула промокашку в стол.
– Я поняла, – сказала дочь, – память что-то хранит, а что-то люди сами себе выдумывают. Вот Настя, моя одноклассница, придумала, что Егор в нее влюблен. А это совсем не так. Егор вообще в ее сторону не смотрит. Но Настя поверила в то, что выдумала. Люди вообще выдумщики. Промокашка – не наша память. Это просто листок. И не обязательно помнить то, что видел по-настоящему. Я вот много чего не видела, но помню.
Да, именно так. Нам не обязательно что-то видеть, чтобы помнить.
Точно такое же отношение было у дочери к копирке, листам, которыми нужно было проложить белую бумагу формата А4, чтобы напечатать текст в нескольких экземплярах. Четыре копирки для электрической машинки «Ятрань», как сейчас помню. А механическая едва три копии брала. Третья совсем бледная получалась. Копирка тоже была старая, с белыми прогалинами, оставшимися от букв, строчек, почти стертая. Я ее хранила как память о текстах, которые напечатала когда-то моя бабушка.
Женщина в поезде из моего детства. Ласковая ко все детям. Выходила в коридор и говорила каждому ребенку: «Ты мой хороший… ты моя золотая… Ты моя зайка, птичка, рыбка, солнышко, котенок…» Угощала конфетой, баранкой или пряником. Купила на станции целый кулек печенья и все раздала. Женщины, измученные дорогой, суетой, материнством. Старший носится по вагону, младший, еще грудной, опять горячий, то ли от духоты в поезде, то ли опять температурит. Лишь бы уже доехать. Сил никаких. Так эти женщины смотрят на ту, ласковую, как на сумасшедшую. Ну точно ненормальная, дурочка с переулочка. Или деньги лишние? Кулек печенья тоже не три копейки стоит. Нет, непохоже, что богатая.
– А вам не жалко печенья? – спросила я.
– Нет, детка, конечно, не жалко. Возьми еще, – ответила женщина.
Потом разговорилась, как все в поезде. Она рассказывала спокойно, даже буднично, отчего становилось еще страшнее. Я лежала на верхней полке, слушала и даже пошевелиться боялась.
– Двое детей у меня было, – говорила женщина, – обоих потеряла. Сама виновата, больше никто. Недосмотрела, не уберегла. Мальчик, ему три годика только исполнилось, утоп. Мы на озеро поехали, июль жарким был. Он со мной рядом играл, в воду зайти боялся. Зайдет по щиколотку и назад бежит. Я на секунду глаза закрыла, задремала, видимо. Сморило. Я ж с пяти утра каждый день на ногах. Работа в две смены. А когда глаза открыла – мальчик мой уже по шейку в воде стоял. Я не бросилась к нему, сидела, будто меня к земле пригвоздили. Ни кричать не могу, ничего. Мальчик мой тоже не кричал, меня не звал. Шел дальше, пока под водой не скрылся. А я сидела и смотрела. Потом, когда очнулась, уже поздно было. Я закричала, на помощь позвала. Рядом-то людей много, но никто его не видел. Тело так и не нашли. Хотя там ни течений, ничего. Будто и не было у меня мальчика. А девочка – той пять было. Угорела. Тоже летом. Но не жарко, дожди каждый день. По вечерам холодно. Я тогда дом в деревне нашла – знакомая просила присмотреть за огородом, траву покосить, в доме прибраться, постельное перестирать да матрасы протрусить. Я такая счастливая ходила, отпуск взяла. Всем рассказала, что на дачу еду. Вечером печку затопила. Я ж руками с детства все умею. Да и печку не в первый раз видела. Заслонку открыла, проверила. Девочку свою уложила, она уснула быстро. Я в душ летний побежала, потом малины с огорода набрала, чтобы с утра малинка на столе была. Когда вернулась, девочка моя уже угорела.