Впрочем, обручальное кольцо я получила в подарок на пятнадцатилетие свадьбы, а помолвочное – на двадцатилетие. Помолвочное помогала выбрать наша дочь. Думаю, на серебряную свадьбу я могу рассчитывать уже на полный комплэкт.
Мы медленно ехали по сельским дорогам. Я смотрела из окна по сторонам и не узнавала ни один куст. Улицы, избеганные вдоль и поперек, оказались совершенно чужими. Железнодорожный переезд, станция – я ведь знала там каждый закуток. Ничего не осталось в памяти. Неужели так бывает, что стерто абсолютно все?
Вдруг мне показалось, что я узнала улицу. Впрочем, другой, примыкавшей к железной дороге, в селе никогда и не было. Мы остановились. Я шла по улице и смотрела на ворота. Тишина, непривычная, даже зловещая. Никогда такого не было. В прошлой жизни ворота и калитки все время хлопали, из них выходили женщины, выбегали дети. Сейчас же целая улица казалась мертвой. Даже из дворов не доносилось ни звука. А ведь когда-то эта улица, казалось, и вовсе не замолкала. Идешь и слушаешь какофонию звуков – плач младенцев, визги детей, окрики женщин, собачий лай. Не говоря уже про кур, коров, овец, гусей, требующих корма, дойки. Объявлявших о снесенном яйце, вторжении в курятник… Но меня поразило другое – несмотря на праздничный, выходной день, на улице не было детей. Никто не возился в луже застывшего бетона, никто не скатывался с горы щебенки. Никто не несся по дороге на велосипеде так, что пыль поднималась густым облаком. Да и пыли не было. Все дороги заасфальтированы. Чистые, пустые. И что-то еще…
Наконец я поняла, что еще изменилось. Ворота. В моем детстве были другие ворота. Собственно, они считались главным строением. Иногда и дом еще не появился, а ворота уже стояли. Сам забор мог быть деревянным, кирпичным, да хоть из сетки-рабицы, но ворота непременно железные. Массивные, украшенные сверху узорами с копьями. Эти копья, точнее острые наконечники, были таким же обязательным атрибутом, как стоявшие в каждом доме на подносе два кувшина. Забор могли покрасить или нет, но ворота красили непременно – в зеленый цвет. Или в бирюзовый. Если в доме жил ветеран войны, на главном, самом большом, копье ворот обязательно высилась пятиконечная звезда. Если в доме жили два ветерана – две звезды на воротах. Ничего не осталось. Ворота были покрашены в цвет забора, добротного, высокого, массивного. Никаких пик и звезд. Европейский стиль. Почти одинаковый на всей улице. Раньше по воротам можно было ориентироваться, кто где живет, сейчас – нет.
Вдруг на улице рядом с одним из домов появились мужчины, человек шесть. Они стояли группой и тихо переговаривались. Я хотела пройти дальше по улице, надеясь узнать свой двор, но друг семьи сделал мне знак – возвращайся. Он подошел к группе людей, поздоровался. Они о чем-то говорили. К ним подбежал мальчик-подросток, услышал указания и убежал. Что ему велели передать? Наш друг вернулся к нам. Сказал, что мы уезжаем. Сейчас же. Мой супруг пытался что-то объяснить, но на него смотрели как на куст. Он был никем. Его слова не имели никакого значения и тем более веса. Я забралась в машину и, не сдержавшись, расплакалась. Это село не было селом моего детства. В нем не осталось любви к каждому встречному. Гостеприимства, когда можно войти в любой двор, зная, что калитка всегда открыта. В нем не осталось смеха и радости. Да, жизнь была тяжелая, но мы, дети, всегда смеялись, до упаду. В моем детстве в селе часто появлялись странные люди, и даже они находили приют, еду. Их не выгоняли так, как прогнали нас.
Как-то, я это точно помню, в селе появилась странница. Православная. Еще совсем нестарая женщина. Она шла в монастырь и перепутала дороги. В селе не имелось православной церкви, зато стояла старая, заброшенная мечеть. Муллы точно не было, никто не призывал к намазу, но мечеть удивительным образом сохранилась, хотя многие церкви были разрушены до основания. Странницу звали Катей. Она хотела прийти к Богу. Дойти до него своими ногами. Только вот ноги подводили и отказывались идти. Бабушка побежала за Варжетхан. Катя категорически отказалась идти в больницу. Просила отвести ее или в церковь, или в дом батюшки. Батюшки в нашем селе, как и церкви, не имелось, зато имелась моя бабушка, которая решила, что Бог – един, и отвела странницу в старую мечеть. Туда же из редакции принесли дежурную раскладушку, постельное белье. В редакции часто появлялись люди, приехавшие из дальних сел, так что для них всегда держали наготове не только спальное место, но и белье, какая-никакая одежда, предметы личной гигиены. Бабушка еще не успела ни о чем попросить, как в мечети появилась еда, вода. Принесли соседки, как делали всегда, если к Марии приходили с просьбой или жалобой люди. Никто не стал выяснять, почему не в редакцию, а в старую мечеть. Значит, так надо. Варжетхан прибежала почти сразу же. Размотала Катины ноги и ахнула. Даже она такого не видела – язвы, струпья, воспалившиеся, нагноившиеся.
– Как же так можно? – ахнула Варжетхан.
– К Богу иду, – ответила тихо Катя.
– Может, к Богу со здоровыми ногами пойти? – хмыкнула Варжетхан, гадая, с чего начать лечение. Странно, что еще сепсис не начался. Тогда бы точно пришлось ампутировать. Пальцы уже потемнели.
– Он и вылечит, – ответила смиренно Катя.
– Я вылечу, он нет, – сказала строго знахарка. – Хочешь до него дойти, дай мне возможность тебя вылечить.
– Хорошо, – улыбнулась Катя, – значит, он мне вас послал.
Варжетхан выругалась по-осетински.
Целый месяц знахарка выхаживала странницу. Бабушка сидела рядом и записывала рассказы – где Катя побывала, каких людей встречала, как Бог ее вел, когда уже дороги не видела. Рассказы были похожи на сказку, притчу. Они всегда заканчивались трагически. Не было в них счастливого финала. Катю обязательно обманывали, прогоняли, отбирали поданную крупную купюру. Нет, ей было не жалко денег, жалко, что свечки не сможет поставить. Пошла в церковь, рассказала все как на духу, очень просила дать ей хоть одну свечу, но и там ей отказали. Выпроводили, чтобы не пугала своим видом приличных прихожан.
– Бог их простит, я за них молюсь. – Этой фразой странница заканчивала каждый свой рассказ.
– Может, не стоит за таких молиться? – уточнила Варжетхан.
– А кто ж еще, если не я? За таких больше никто не попросит, – ответила Катя и улыбнулась.
Знахарка, приходя делать перевязки, твердила, что нужно в город, в больницу. Она не справляется.
– Значит, так тому и быть, – улыбалась покорно Катя и отказывалась ехать в больницу. Не позволяла поставить себе капельницу, не желала пить таблетки, не давала делать уколы.
– Надо бороться, – твердили ей и Варжетхан, и моя бабушка. Они обе смотрели на нее, как на ненормальную.
– Значит, в этом мое испытание, им посланное, – твердила странница, глядя в потолок мечети.
– Дорогая, это не испытание, а антисанитария и запущенная болезнь! – кричала Варжетхан. – Теперь твой Бог хочет, чтобы я чудо сотворила? Так передай ему, что и Варжетхан не всесильна. Вот умрешь тут на моих руках, так сразу же и сообщи – кто там вас в рай принимает? Павел или Петр? Не помню. Так ты им скажи, что Варжетхан сделала все возможное! Вот пусть твой Бог разум тебе вернет, чтобы ты от лечения не отказывалась, тогда и я в кого хочешь поверю! Воду в вино превращать… велика наука! У нас любая женщина в селе такое может, – хмыкнула знахарка. – Конечно, если три дня на свадьбе или юбилее гуляют, так никаких запасов не остается. Вот и приходится смешивать вино с водой.
Катя улыбнулась. А Варжетхан продолжала:
– Какие там еще чудеса? Воскрешение мертвого? Так и у нас такое было. Мария, помнишь Сослана, сына Залины?
– Как не помнить, – ответила моя бабушка.
– Сосланчик умер. Так умер, что совсем не дышал, – рассказывала Варжетхан, – лежал мертвый, холодный. До этого не падал головой, эпилепсией не страдал. Объявили мертвым. Если бы меня вызвали, так я бы сразу сказала, с чего он мертвый. Так нет же. Боялись, что слухи пойдут нехорошие – Сосланчик был обручен. Невеста из приличной семьи. Папа в горкоме работал. Молодым на свадьбу квартиру обещали. А то, что Сосланчик накануне упился до полусмерти, конечно, друзья знали, но молчали. Ладно бы араки выпил, так нет же – Сосланчик пил вино, настоянное на маковых головках. Конечно, он умер, я бы удивилась, если бы нет. Никто ж не спросил у друзей, что они такого делали, что Сосланчик умер. Меня побоялись позвать, знали, что я их сама убью или такое подмешаю в вино в следующий раз, что они вообще на него смотреть не смогут. Ну что с них взять – молодые и дурные. Думают, они первые такие и до них никто вино на маковых головках не пил на спор. Они ж поспорили, кто больше выпьет. Конечно, Сосланчик победил. А то я такая старая, что не помню, как сына тети Аллы не могли добудиться – двое суток спал. Или я не помню, как сама Соне вино такое сделала, чтобы она уже поспать могла. Бессонница ее так замучила, что она чуть с ума не сошла, бедная женщина.
Ну когда Сосланчик в гробу вдруг сел, так сразу за мной бросились. Хорошо хоть дома сел, а не при всех на кладбище. Тогда бы мне запасов настойки точно не хватило. Я спрашивала: а сердце слушали? Пульс проверяли? Нет, конечно. Умер и умер, лишь бы был сейчас здоров. Поспал Сосланчик хорошо, только и всего. Счастье, что проснулся заранее, а если бы уже под землей?
Какие еще чудеса? Исцеление косноязычного? Так это к логопеду надо. Иисус дотронулся до языка… все правильно. Массаж языка, специальные палочки, с помощью которых нужный звук можно извлечь. Тотик не говорил до пяти лет. Мычал, как тот теленок. А если говорил, то только я его понимала. Меня как переводчика вызывали. Сколько я его родителям про логопеда талдычила? Нашла специалиста в городе… Пришлось угрожать, что ребенок немым останется, если они меня не послушаются. Ох, какие я кары обещала наслать, лишь бы родители одумались. А что делать? У меня работа такая. Тотик через два месяца заговорил. Сейчас так болтает, что лучше бы уже помолчал. Слушай, вообще рот не закрывает! Обожаю его.