Я уже была достаточно взрослой, чтобы понимать: в селе нужно жить согласно традициям и нормам поведения. Нарушать их дозволено лишь выдающимся женщинам: моей бабушке, которая занимала пост главного редактора районной газеты и парадный костюм которой был увешан медалями и орденами; ее лучшей подруге Варжетхан – известной гадалке и знахарке, к которой приезжали со всех сел и из города. Все, кто хоть как-то выбивался из общей массы, не соблюдал устои, уезжали. Все, на кого падала тень скандала, покидали село. Как и моя мама. Но уехать окончательно не могла. Бабушка наотрез отказывалась переезжать в Москву, сколько мама ни просила, ни умоляла, ни убеждала. Поэтому она была вынуждена снова и снова возвращаться в село, где ее не любили, из которого ее выгнали, где ее несколько раз хотели утопить в Тереке, согласно традициям.
Мы спокойно шли вдоль железной дороги. Я собирала цветы клевера, чтобы принести бабушке букет. Ела халву, купленную в магазинчике на вокзале. Мы уже почти дошли до дома, оставалось перейти через переезд с вечно открытым шлагбаумом. Дядя Тамик, отвечавший за службу на переезде, был уже совсем стар и в силу преклонного возраста не мог выходить из будки поднимать и опускать шлагбаум. Обычно он утром заходил в будку и дремал там до вечера. Потом закрывал будку на здоровенный замок и шел домой. Как узнавали, когда можно проходить и переезжать железнодорожные пути? По звуку приближающегося поезда. Впрочем, машинисты давно знали про этот переезд и начинали гудеть заранее, чтобы все успели сбежать и съехать с путей. Удивительно, но дядя Тамик не просыпался от гудков поезда. Привык к ним. Единственное, что могло его разбудить и заставить выйти из будки, – звук пистонов. Дети выкладывали целые ленты на пути и ждали, когда под колесами поезда начнется канонада.
– Вот я вас! – махал палкой дядя Тамик и опять скрывался в своей будке.
На переезде, как обычно, встала Зорька – старая кобыла Жорика. У нас в селе было три Жорика, точнее, четыре. Жорик с Терека жил в доме на самом берегу, и все гадали, когда дом свалится в реку. Последние лет десять каждый день обещали, что сегодня точно поплывет. Дом стоял под таким уклоном, что держался исключительно благодаря святому Георгию. Жорику с Терека, считавшемуся уже старым, а значит, уважаемым человеком, сто раз предлагали переехать в село. Сельсовет давал и квартиру в центре, и частный дом на окраине, но тот наотрез отказывался. Говорил, что уйдет под воду вместе с домом. И хорошо, если во сне. Жорика с Терека все любили. Да, считали сумасшедшим, но только он мог набрать молодую черемшу, которая росла именно там, на берегу реки, и разнести по соседям – просто так, угощая. Кому сколько нужно. По селу он передвигался на таком же старом велосипеде, как и его домишко. У этого велосипеда было перекошено все – и руль, и седло, и колеса. Непонятно, как он вообще оставался на ходу. Опять же, сельсовет сто раз предлагал Жорику новый, но тот отказывался. Говорил, что доездит на старом. И чинить не хотел, хотя тоже предлагали. Хотя бы руль выправить. Жорик с Терека оставался предан своему домишке, велосипеду и черемше, которую развозил каждый год. О своем появлении он оповещал звонком, прикрученным на руль велосипеда. Звонок тоже уже звонил с хрипотцой, не каждый раз мог сделать «дзинь». Но Жорик был упрям – он дзинькал, пока его не услышат, хотя можно было постучать в ворота.
Был Жорик-молодой. Нет, не младший, а именно молодой. Парнишка, которого назвали так, чтобы не путать с двумя другими тезками. О Жорике-молодом пока сказать особо было нечего. Разве что только то, что он был сыном Жорика. Нет, не старшего, а просто Жорика. О котором тоже сказать было нечего.
И был Жорик с Зорькой. Зорька хоть и старая, но с характером, который проявляла на переезде, останавливаясь на путях и созерцая окружающий пейзаж. Могла пощипать траву между рельсов. Или всхрапнуть, задумавшись или по-старчески задремав. Кобылу не беспокоили ни мухи, роившиеся над головой, ни окрики хозяина, который пытался сдвинуть ее с путей. На понукания Зорька не реагировала. Когда-то она была известной кобылой – сильной, выносливой, быстрой. Дала жизнь трем прекрасным жеребцам, за что ее хозяин получил щедрое вознаграждение. Но ее слава давно осталась в прошлом, в чем ей стоило винить хозяина. Однажды, если верить слухам, Жорик продал жеребца, которого родила Зорька, на мясо. Жеребец с самого рождения был не жилец, но все как-то не умирал. Жорик его кормил, выхаживал. Жеребчик припадал на одну ногу, так что продать его заводчикам точно не получилось бы. Но Жорик будто и не расстраивался. Носился с ним, как с младенцем.
– Как назвал-то? – спрашивали соседи.
– Да никак пока. Вот окрепнет, там и назову, – отвечал Жорик.
Соседи, конечно, тут же откликнулись на такую доброту – приносили сено, морковку, яблоки – кто что мог.
А потом жеребчик, уже уверенно бегавший на трех ногах, как другие на четырех не бегают, росший умным и ласковым, вдруг пропал.
Жорик бегал по деревне и заламывал руки. Всем селом искали жеребчика.
– Цыгане украли! – кричал Жорик.
Да, в нашем селе многое списывали на цыган. Если ребенок отравился – наверняка съел петушок на палочке, купленный у цыганки на базаре. Девочка вдруг стала дерзить и своевольничать – точно цыганка сглазила. Кольцо золотое пропало на том же базаре – так цыганка рядом крутилась. Наверняка гипноз свой наслала и кольцо забрала. Не ходи туда – цыгане украдут. Не ходи сюда – цыгане украдут. Детей всегда ими пугали. Будто цыгане денно и нощно только и ждали, как бы украсть ребенка.
Жеребчик как сквозь землю провалился. Ну а спустя неделю к Жорику приехали из соседнего села. Жеребчика, как выяснилось, хозяин лично зарезал и продал мясо, выдав за говядину. А потом уже бегал и кричал, что жеребчик пропал. Никто никогда в жизни не продавал лошадей на мясо. Это считалось не просто преступлением, а самым страшным грехом. Тем более жеребенка. Это как собственного ребенка убить.
– Как рука-то поднялась? – спросила тогда Валя у Жорика, чем выразила общий ужас. – Он же ребенок совсем был. Больной, с родовой травмой. Ты же его выхаживал…
Да, если в семье заболевал ребенок, все село бросалось на помощь. Если теленок рождался больным, его тоже выхаживали всем селом. Дети, лошади, коровы, козы – они давали жизнь, будущее. Последнее отдашь, лишь бы они выжили. Пусть хромые, слепые, глухие – да какие угодно! Надо выкормить, выходить. А уж выходить и потом убить? Ради денег? Не в голодное время? Можно было убить животное на продажу, но здоровое. Больных куриц, старых петухов никогда не рубили. Старых коров и коз с высохшими сосками не убивали, если только не видели, что они мучаются. Их «дохаживали» так же, как пожилых людей, не способных поднести ложку ко рту, переодеться, самостоятельно встать. Заботились о каждом всем миром. Так же, как выхаживали младенцев – приносили козье молоко, коровье, парную ягнятину. Лишь бы ребенок окреп. Все знали, кто чем болеет. Если дети – сбегались сразу все.
Жеребчик был таким же ребенком для всего села. А Жорик – нет, не преступником… нелюдем, что ли, который смог зарезать собственного сына.
Жорика не изгнали из села. Ему досталось наказание пострашнее. Больше никто и никогда не продавал ему лошадей и жеребцов. Ни за какие деньги. Жорик предлагал в два, три, четыре раза больше. Клялся всеми предками и святым Георгием, что больше никогда, ни за что. Обещал заботиться о каждой кобыле как о родной дочери. Но… Жорик за копейки вынужден был продать дом вместе с сараем, просторным, добротным. Ютился на краю села в какой-то лачуге. И, конечно, к лошадям его больше не подпускали. Ни к какому скоту, хотя он готов был пасти хоть баранов, хоть коров. У Жорика осталась только Зорька. Тоже в наказание. Как напоминание о преступлении, которое он совершил. Жители села следили за тем, чтобы Зорька была сыта и напоена. Могли вдруг прийти с проверкой. И если Жорик не поменял воду или не задал свежей травы, в следующий раз его обещали убить. Он знал, что обещание – неголословное, поэтому о старой кобыле заботился честно и усердно.
Сейчас Жорик с Зорькой развозили на телеге продукты с базара, доставляли муку или сахар. Выполняли мелкие поручения всех жителей села. Отвезти, привезти. Служба доставки, как сказали бы сейчас. За это Зорька получала лучший корм, а Жорик – незамысловатую еду. Деньги ему не платили. Зорька все чувствовала. После исчезновения жеребчика ходила грустной, понурой, головы от земли не поднимала. Раньше, когда подбегали дети с морковкой или яблоком, откликалась, тыкалась мордой и, казалось, даже улыбалась. Иногда вдруг начинала скакать, как молодая кобыла, резвиться. Но потом будто приняла свою судьбу, участь, которую не могла выбирать. Только иногда вот так застывала на путях или еще где, могла заупрямиться, брыкнуть копытом, если хозяин выходил из себя и доставал хлыст. Зорька замирала на месте, и никакая сила не могла ее сдвинуть. Потом вдруг мотала головой и шла дальше, будто ничего и не было. Однажды она остановила поезд. Немыслимое событие. Кобыла встала прямо на железнодорожных путях. Поезд гудел, но Зорька не двигалась. Возможно, хотела умереть. Моя бабушка тогда назвала ее Анной Карениной. Хорошо, что ехал товарный, медленный. Успел затормозить перед Зорькиной мордой. Та посмотрела равнодушно, но с места так и не сдвинулась. Жорик уже чуть не плакал. Зорька, постояв еще немного, всхрапнула и медленно поцокала дальше, освободив пути.
В тот день, когда мы с мамой шли к бабушкиному дому, Зорька стояла на переезде и спокойно щипала траву. Жорик хлестал лошадь по давно не чувствующим боли бокам.
– Надеюсь, Зорька тебя переживет, – заметила мама, проходя мимо. – Бедная кобыла.
– Что? – Жорик будто призрака увидел, который еще и говорил.
– Да, это я. Хватит ее мучить. Себя по бокам хлыстом отходи, – заявила мама. – Увижу еще раз, сама тебя так отхлещу, что ни сесть, ни лечь не сможешь.
Мне она велела достать яблоко и дать Зорьке. Я не боялась домашних животных – ни коров, ни баранов, ни коз, ни гусей, норовивших ущипнуть. Петухов, которые, кстати, клюются очень больно, тоже не боялась. А вот с лошадьми дела не имела. И как нужно кормить их яблоком – не знала. Но маму ослушаться боялась. Так что взяла яблоко и подошла к Зорьке. Протянула его на ладони, надеясь, что лошадь не откусит мне руку. Но Зорька посмотрела мутным взглядом, взяла яблоко аккуратно, даже нежно. Я почувствовала на руке теплые губы, дыхание. Было совсем не страшно. Я порылась в кармане и нашла кубики сахара. Бабушка настаивала, чтобы я всегда носила с собой сахар на случай, если мне станет плохо. В детстве в селе я считалась достаточно болезненным ребенком – то у меня тепловой удар, то в обморок падаю от переизбытка эмоций, то кричу по ночам от приснившихся кошмаров. Бабушка считала, что все дело в городской жизни. А вот если бы я жила в деревне, ничем бы не болела. Каждый раз, отправляя меня к маме в Москву, бабушка заклинала, чтобы я носила с собой кусковой сахар. Если станет нехорошо, надо съесть кусочек.