— Мы сейчас в России! — восторженно провозгласил Карел, навалившись грудной клеткой на клавиатуру. — Твоя Эва привела нас по сети в русский город Санкт-Петербург.
Мышью он моментально увеличивал или уменьшал снимки. Эта игра ему не надоедала, время от времени он бросал на меня полный гордости взгляд. Курносые носы, толстые губы, грубые бледные лица с пустыми глазами. Слишком густой грим. Нет, что ни говори, зрелище было не слишком привлекательным.
— Клевые киски, — сглотнул слюну Карел, — фруктовый блеск его лица заменило сияние хрустальной люстры в лучах солнца.
Он еще раз нажал кнопку мыши и (о, прирожденный хохмач!) сыграл со мной злую шутку: на экране появилась, снова юная, двадцатилетняя, в незнакомом мне платьице с вырезом уголком, моя родная и любимая Эва. Брови вразлет, пухлые губы, даже та самая родинка слева от носа. Откуда Блок откопал эту фотографию? Как этот снимок попал в его обывательские лапы?
— Откуда у тебя эта фотография? — закричал я, вскакивая и в дикой ярости хватая его за горло. — Выкладывай, Иисус из Назарета, откуда она у тебя? Черт возьми, кто тебе ее дал?
Я схватил пустую кофейную кружку и шарахнул ею несколько раз по птичьей клетке — лацканы моего пиджака сплошь покрылись перьями. Карел, побледнев, отпрянул и закричал. Мне жаль, что все так получилось; да-да, ужасно жаль, но как я мог знать тогда, что…
— Помогите! — завопил Карел.
Что было потом, я уже не помню.
Когда я очнулся на диване у себя в комнате на море, в мое дремлющее сознание стал медленно просачиваться голос: «Ну-ну, господин Либман, проглотите-ка вот это». Это была недотрога Лидия, которая каждую субботу, украв у меня газету «Фолкскрант», просматривала новые колонки вакансий, — я ведь всегда все замечаю. «Вот и умница, так мы снова успокоимся, славно успокоимся…»
«Успокоимся, — подумал я, — в могиле: в ней лежать всегда спокойно!»
6
Сегодня ночью я опять плохо спал; мне кажется, это потому, что я больше не принимаю свои лекарства. На этой неделе я спустил все коробочки, капсулы и порошки сквозь заржавленные решетки в петербургскую канализацию. Во сне я сидел в саду (раньше у нас в Хаарлеме был большой сад) и развлекался с белым одуванчиком. Тут вышел мой отец — в военной форме он казался свирепым и мощным. Брюки, заправленные в сапоги, пузырились как галифе у гусара.
— Йохан, — послышался с кухни голос моей матери. До меня донесся сладковатый запах куриного супа — стало быть, это была суббота. — Ребенок здесь ни при чем, оставь Янтье в покое.
Мой отец уселся рядом со мной, взял у меня из рук одуванчик и дунул — белые зонтики разлетелись в разные стороны.
— В природе все служит для размножения, — начал философствовать он, — в любую погоду.
Тут мы одновременно развернули головы и увидели Эву, само обольщение в тоненьком летнем платьице, торопливо идущую к нам босиком по траве.
— Здравствуй, детка, — поздоровался с ней мой отец ласково и в то же время хрипло.
Но уже в следующую секунду его глаза метнули молнии и громовым голосом, который, казалось, он взял напрокат у самого дьявола, он приказал:
— Скидывай к черту платье!
Эва, похоже, только этого и ждала. Покорно мурлыча, словно кошка, она одним быстрым движением сорвала с себя платье. Под ним на ней был черный пояс и алого цвета нижнее белье, надо же, а для меня все эти годы она носила обычное белое.
— Ты меня хочешь? — прорычал мой отец.
— Без-зумно, — прошепелявила Эва и одним движением зашвырнула, о, Вавилонская блудница, свои красные трусики в кусты — в воздух тотчас с шумом взлетели несколько ворон и один белый голубь. — Возьми меня сейчас…
— Эй мальчики, дети мои, где вы? — вновь раздался певучий голос матери, — через десять минут суп готов. — Идите, я уже нарезаю хлеб…
Эва, широко раскинув ноги, с выбритым лобком, лежала на спине, и когда мой отец, рыча как зверь, начал ею овладевать, моя жена бросила на меня озорной взгляд; вы только представьте себе — она озорно на меня взглянула!
— Эва! — исступленно закричал я, охрипшим от горя детским голосом, в диком отчаянии цепляясь за траву (именно в диком отчаянии).
— Хм, а у него хорошо получается, правда? — она похлопала моего отца по волосатому и мускулистому заду, ритмично погружавшемуся в ее худые формы. — Не сердись, солнышко, ведь к этому так или иначе все сводится. Это долина примирения… Ах, Господи, не могу больше, не могу, давай-давай…
Мокрый насквозь, дрожа всем телом, я проснулся. Выбравшись из постели, я включил повсюду свет и налил себе полный стакан водки. «Папа, zum Wohl!»[7] Ответственные лица должны упрятать сновидения под замок. Мало того! За такое расстреливать надо. Я подошел к окну и посмотрел на асфальт, исполосованный свинцовыми розгами дождя. Белый лимузин с горящими фарами завернул за угол и помчался в сторону освещенного неоновыми огнями вертепа на Невском проспекте.
За день до этого со мной произошел странный случай. Я сидел и пил водку возле памятника кудрявому Ленину, размышляя о темной истории с моим украденным кольцом, и вдруг испугался, услышав громкое шуршание листьев, — перед моим взором возник черный джип, за рулем которого сидел бельгиец. Сквозь стекла темных очков я наблюдал, как он, обутый в ковбойские сапоги, выпрыгнул наружу. Вид у него был усталый и напряженный.
— Отдыхаешь от трудов праведных? — задал он мне вопрос.
— Да, — пробормотал я, — за меня ведь никто не постарается.
— Эй, послушай, сырная башка, — бодрым голосом продолжал бельгиец. — Когда мы махнем с тобой разок поразвлечься?
Он спросил меня, знаю ли я ночной клуб «The golden dolls»?[8] Там чертовски классные шоу. Я налил ему немного водки в стаканчик, этакий наперсточек из металла, их здесь можно купить за полушку.
— А как же кризис? — удивился я. — Он что, уже кончился?
— Конечно, нет, — непоколебимо замотал головой бельгиец, — об этом можешь со спокойной душой написать в Брюссель. Ах, мерси…
Он осушил зелье до дна, при этом вздохнув: «До чего же вкусная штука…», после чего пропустил и второй, а затем и третий наперсток, потом обернулся через плечо посмотреть на свой джип, в котором какое-то существо женского пола с грудями размером с тыквы, глядя в водительское зеркальце, подкрашивало помадой губы.
— Ты в Москве уже был? — наконец спросил он.
— Нет, — ответил я.
— Потрясающий город, настоящая метрополия.
И он принялся с энтузиазмом рассказывать про Кремль, про парки, роскошные магазины, великолепные музеи, чтобы затем поскорее приступить к главной теме… Но стоп, зачем вам-то все это знать? Я пишу только потому, что не пью больше таблеток. Просто так, для себя. Потому что в голове у меня черт знает что, это точно. И еще потому, что я переживаю. Да-да, сильно переживаю!
Примирился ли я с Карелом Блоком? Нет, но наверняка это он день или два спустя написал мне то странное письмо. В высшей степени удивительное послание. Я нашел его у себя на половичке, вернувшись домой после прогулки по пляжу в сторону Ноордвейка.
«Мой дорогой любезный Йоханнес», — прочитал я и меня сразу передернуло от самого тона этого обращения. Я ведь ему под конец чуть мозги не вышиб в этой его хаарлемской новостройке. — «Прости меня за то, что случилось. Мне все рассказали. До этого я ни о чем и понятия не имел.»
«О чем не имел?» — подумал я, но Карел, похоже, научился читать чужие мысли. Он теперь вроде как ходил передо мной на задних лапках.
«Вначале дочка, затем, не прошло и полгода, за ней и жена…»
«Приемная дочка», — исправил я его про себя, дрожащей рукой держа перед собой лист бумаги. — Что ты все мелешь, Блок, никак не остановишься? Приемная дочка. Это большая разница!
«Знал ли ты, — продолжал он своим нелепым мелким почерком, — что мне ничего не было известно о том, что ты женат? Ван Тёлинген даже подозревал тебя в известной ориентации. Помнишь ли ты его? Его тоже не стало. Однажды он стоял на поляне для игры в гольф (в последние годы это была его главная радость в жизни) и вдруг в башке лопнул сосуд и все…» Блок не знал также и о том, что я нахожусь в Бад-Отеле, из-за того, что…, как бы этого сказать получше, из-за того, что я страдаю некоторого рода душевным расстройством. (Еще что-то про то, что он считал своим долгом мне написать. В общем не письмо, а не пойми не разбери, что такое!)
У него самого дела обстояли отлично на всех фронтах. Он принял решение расстаться с частью своей коллекции почтовых марок под названием «Заморские регионы». «Наши колонии все равно не вернуть, а за деньги, которые я выручу, можно будет приобрести дополнительную память. И тогда уже скоро компьютерный лебедь поплывет по экрану, изящно выгибая шею, как на настоящем пруду. Да что там пруд, это же целое Лебединое озеро!»
«Коли уж речь зашла о Лебедином озере, — писал дальше Карел, — поверь, это не был трюк: копия твоей покойной жены действительно существует. Компьютер не лжет. Он наш лучший друг. К письму прилагаю распечатку веб-сайта, чтобы ты спокойно мог сам все еще раз прочитать. Навеки твой…»
Как я и говорил: странное послание! Начав подробнее изучать присланный документ, я вдруг заметил, что по-прежнему стою возле двери на коврике в плаще, с которого капает вода. Я вошел внутрь, набросил пижаму, забрался с ногами в любимое кресло у окна и стал читать: «Для большинства одиноких мужчин жизнь страшнее ночного кошмара. Или как выражаются романтики-французы: сплошной cauchemar».
Что за бред? — подумал я.
На следующей странице я прочел продолжение: «Финский писатель Альбертус Тиккуриланди (1812–1899) считает, что русская женщина не сравнится ни с одним существом на земле. Заботливая, лучистая, всегда в отличном расположении духа, она составит…»