ЗНАКОМСТВО В ПОЕЗДЕ
1
Летом 1934 года Петер Клеменс ехал в Швейцарию по делам фирмы. В двухместном купе, куда Клеменс вошел за несколько минут до отхода поезда, уже расположился пассажир. Небольшого роста, с частой сеткой морщин на узком лице, длинным и острым носом и прилизанными редкими волосами неопределенного цвета, он производил впечатление очень пожилого человека, если бы не молодые, задорно блестевшие глаза. На нем была форма железнодорожного служащего. Вещи он успел аккуратно разложить в сетки. На столе стояла пивная кружка затейливой работы.
Уже через несколько минут после отхода поезда спутник Клеменса сообщил ему, что зовут его Иоганном Шлюстером, работает он главным референтом министра путей сообщения и едет в командировку в Берн.
Клеменс назвал свою фамилию.
Шлюстер сказал, что он чрезвычайно польщен знакомством. Кто же в Берлине не знает знаменитой фирмы, клиенты которой, как он слышал, влиятельные господа из высшего света.
Клеменс ответил легким пожатием плеч. Воспитанная долгими годами сдержанность сковывала его язык, что не мешало, однако, ему вести себя естественно и непринужденно. Он был не прочь поговорить в пути с тем, кто попадал в его компанию. Каждый человек по-своему интересен. Для Клеменса — вдвойне.
Шлюстер был словоохотлив. Сначала Клеменс отмалчивался, но ведь известна черта говорливого человека: чем упрямее в своем молчании собеседник, тем пуще охота расшевелить его.
Шлюстер спросил, не хочет ли господин Клеменс пива. Клеменс ответил, что хотя он не слишком расположен к пиву, но от кружки баварского не откажется. Появился кельнер поездного ресторана, и вот весь стол у окна заставлен пивными кружками.
Чем усерднее опорожнял их Шлюстер, тем больше говорил. Он рассказал, что все его предки — железнодорожные машинисты с тех самых пор, когда в Германии положили первые рельсы. Однако отец Шлюстера решил, что сын, будь он образованным человеком, может подняться высоко по лестнице служебной иерархии.
Иоганн окончил высшую школу с отличным дипломом и, перебираясь со ступеньки на ступеньку, достиг наконец того положения, которое занимал теперь.
Беседу Клеменса и Шлюстера прервал легкий стук в дверь. В купе вошел человек в униформе служащих Министерства путей сообщения; униформа сидела на нем несколько мешковато, да и сам вошедший производил впечатление эдакого молодого увальня, с лицом румяным и благодушным, с доброй улыбкой на широких губах.
2
— Мой коллега и друг Август Видеман, — представил Шлюстер вошедшего. — Третий год работает у нас в отделе и уже успел быстро пойти в гору.
Видеман подал Клеменсу руку и обменялся с ним взглядом, не замеченным Шлюстером.
— Да ну, что там, — застенчиво проронил Видеман. — Вечно ты, Иоганн…
Шлюстер не дал ему договорить:
— Ну, ну, Август, не надо скромничать сверх меры! Дорогой Клеменс, наш Август покорил начальство. Он часто в разъездах по делам службы и, куда бы его ни посылали, везде и всюду преуспевает в делах. Я думаю, что в Швейцарии, куда мы едем вместе, Август обведет вокруг пальца почтенных тамошних железнодорожников. Моя жена боготворит Августа, а она дама очень разборчивая.
— Значит, вы потомственный железнодорожник? — осведомился у Шлюстера Клеменс.
— Да вот так случилось. И женился на дочери железнодорожника.
— Ваше потомство, должно быть, тоже пойдет по пути своих прародителей? — улыбнулся Клеменс.
Шлюстер помрачнел.
— Увы! Мой Ганс, он единственный у нас с Эммой, выбрал другой путь. И это горько мне, отцу.
— Кто же он по профессии?
— Он наци, господин Клеменс.
— Послушайте, — вполголоса заговорил Клеменс, — если вы хотите за такие слова попасть в концлагерь — это ваше личное дело. Господин Видеман и я не имеем ни малейшего желания разделить вашу участь. Вы не у себя дома, а в международном вагоне. Не забывайте об этом.
— Не беспокойтесь, господин Клеменс. Проводников этого вагона я знал вот такими мальчуганами. Они и их отцы — честнейшие люди. И эти ребята — добрые и честные люди, не в пример моему Гансу. — Он грохнул кружкой по столу. — Простите, господин Клеменс, вы богач, вы, вероятно, живете, не зная серьезных огорчений, какие выпали мне. Быть может, у вас семья, откуда я знаю, добрые, послушные дети, может, ваш сын станет вашим наследником… А у меня в семье с некоторых пор все плохо, ужасно плохо… И ведь я в свое время палил из винтовки, стоя рядом с Тельманом на одной из гамбургских баррикад.
— Вы коммунист? — с безразличным видом спросил Клеменс.
— Э, нет! Я — вне партии. Это я еще одиннадцать лет назад сказал Тельману.
Печаль, так резко прозвучавшая в словах Шлюстера, тронула Клеменса. В ту минуту он поверил в искренность этого странного человека, участника известного восстания. («Не силой же тащили его на баррикады!» — подумалось Клеменсу.)
— Да, у меня очень хороший и преданный сын, — сказал Клеменс.
— Вот видите, вот видите! — с жаром подхватил Шлюстер. — А я несчастен.
— Ну, ну, зачем же так! — остановил его Видеман.
— Молчи, молчи, Август! —распалился Шлюстер. — Ты знаешь, как я любил Ганса. Да что любил! Я обожал его. Он подавал надежды. В раннем возрасте я заметил в нем склонность к технике. Я не рассердился, когда он до последнего винтика разобрал телефон и, можете себе представить, вновь собрал его! Где бы я ни был, в какие бы дальние командировки меня ни посылали, я стремглав летел домой ко дню рождения Ганса. Мы с Эммой тратили уйму денег на механические игрушки. Пусть, пусть, говорил я Эмме, ломает, собирает, вдруг это и есть его призвание. Он рос таким послушным, мой белокурый голубоглазый паренек, вылитый портрет Эммы, чистокровный, ха-ха, нордический человек, каким нацисты хотят представить всему миру немца, полноценный носитель самой чистой крови! Да пусть она свернется в жилах Ганса!…
— Что я слышу! — с негодованием вскричал Клеменс. — Так говорить о любимом сыне?! Опомнитесь!
— Был, был любимым! —сморщившись, словно комок подступил к горлу, прохрипел Шлюстер. — Теперь он не мой. Боже, как я переживал, когда Ганс вступил в этот ублюдочный гитлерюгенд! Но мать… Эта женщина!… Она помешалась на фюрере. Она слушает его речи и вопит от восторга! Она молится на него, как на бога, на этого проходимца с пошлейшими усиками, на этого авантюриста…
— Одну минуту.
3
Клеменс выглянул в коридор. Пассажиры спали. Проводники уединились у себя. Поезд шел в кромешной тьме летней ночи. Пробегали фонари станций, потом снова мрак и искры паровоза, рассыпающиеся и гаснущие мгновенно. Клеменс вернулся в купе. Видеман читал газету.
— Однако вижу, вы очень осторожный человек, — усмехнулся Шлюстер.
— Ну, вы ведь знаете, в какое время мы живем.
Шлюстер отхлебнул пива и разразился потоком слов. Он предрекал Германии все мыслимые и немыслимые беды, на память называл цифры, свидетельствующие о катастрофическом падении производства. Упомянул, что уж кто-кто, а они, железнодорожники, лучше всех видят, когда беда, словно гадюка, вползает в страну. Объем перевозок из соседних стран сокращается. А что это значит?… Это значит, что по сравнению с двадцать восьмым годом внешняя торговля на самом низком уровне. То же самое и в промышленности, и у крестьян.
— А нацисты видят выход только в войне, только в том, чтобы ограбить побежденные страны. Господа, война на носу. Если Гитлеру не свернут шею, он свернет ее всей западной демократии, он пойдет и на Россию, хотя всякий раз немцы возвращались оттуда побитыми. Да, бог мой, разве вы не читали «Майн кампф»? Эта людоедская книга лежит у Эммы на туалетном столике рядом с Библией. Ну, разве это не кощунство? Она читает ее про себя, читает приятельницам, она вдалбливала кровавые бредни фюрера в голову моего Ганса, а я, занятый по горло делами, только тогда узнал, чем набиты мозги этого парня, когда он сказал, что вступил в гитлерюгенд!
— Ну, зачем же так расстраиваться, Иоганн! — мягко заметил Видеман, когда Шлюстер окончил яростную тираду. — Все в порядке вещей. Фюрер — человек хладнокровный, хотя иным и кажется истериком. Мы знаем, как он пришел к власти. Долго, с дьявольским терпением ждал он своего часа. Он должен был чем-то привлечь немцев и сделать их своими сторонниками до конца. Я читал «Майн кампф». Не такая уж глупая книга. Она рассчитана и на обывателя с его, извините, самодовольством; и на тех, кто всерьез считает, что мы — избранная нация; на крестьян, которых фюрер называет сельской аристократией; на промышленников, творящих подчас экономические чудеса; и на военных, наконец. А ведь военные для того и существуют, чтобы готовить народ к войне и воевать. Ты сам сказал: кризис. Конечно, есть много путей для восстановления немецкого хозяйства, но фюрер видит кардинальный выход в войне. Ты не согласен с ним. Не согласны и другие. Отлично! Но у власти теперь он, и пойди поспорь с ним! Ведь за него те, кто вроде Эммы, ссылаюсь на твои же слава, в восторге от истин, которые изрекает фюрер. В том числе и Ганс. Что ждало Ганса, когда он покинул школу? Допустим, ты мог бы устроить его в высшее учебное заведение…
— Устроил, — хмуро отозвался Шлюстер. — Устроил на свою голову.
— …но для многих это мечта. А что молодежь видела вокруг? Нужда, разорение, политическая свистопляска. Безрадостная, знаете, картина для молодого поколения. Надо же им было чем-то наполнить жизнь, отдать чему-то избыток энергии, забыть беспросветность существования, почувствовать себя творцами будущего. Ну, хорошо. Многие, да, многие шли за коммунистами и социал-демократами, но огромная масса поверила фюреру. Ведь он много лет без устали твердил, что именно молодые немцы должны стать наследниками великой Третьей империи, носителями будущего великой немецкой нации, хозяевами мира. Когда Ганс слышал это в школе, дома в разговорах с матерью, этот парень, лишенный жизненного опыта и критического взгляда на происходящее, поддался массовому… скажем, психозу и пошел в гитлерюгенд. Все понятно, Иоганн, все понятно, и это я говорил ему, господин Клеменс, не раз.
— Это так! — Шлюстер огорчительно вздохнул. — Но поймите и меня, господин Клеменс. Мы с Августом работаем там, где знают куда больше, чем оболваненные фюрером идиоты. Я знаю наперед, чем окончится авантюра наци. И зачем, кричал я на жену, нашему Гансу влезать в пакостную кашу, которую придется расхлебывать ему, да что ему — всему народу. Ну, ладно. В конце концов, я смирился. Ох, простите, — вдруг прервал свои излияния Шлюстер, — я, должно быть, надоел вам, господин Клеменс,
— Напротив, напротив, герр Шлюстер. Я сам отец. Отцовские заботы мне вовсе не чужды.
— Благодарю. Так, вот, повторяю, я смирился. Бог с ним, думал, пусть забавляется униформой, шнурками, знаками отличия, походами… Кто из нас не был бойскаутом?! Впрочем, осторожно, очень осторожно я начал внушать Гансу совсем противоположное тому, что ему вгоняли в башку там, у них… Это все-таки действовало. Пыл Ганса начал понемногу остывать. Но дальше! Вы спросите Августа, чем все это окончилось! Он пожелал продолжать образование. Я обрадовался, как самый последний дурень. Уж в институте ему будет не до нацистских побрякушек и не до их паршивой философии. Он начал изучать радиотехнику. Великолепно! Отличная перспектива! И вот мне становится известно, вы слышите, что мой Ганс, сын, поверьте мне, честнейшему быть может, несколько болтливому человеку, внук машиниста, который за всю жизнь мухи не обидел, мой Ганс прямо со студенческой скамьи угодил, куда бы вы думали? В абвер!
— Вот как? — вырвалось у Клеменса.
— Я хотел выгнать его, — чуть ли не со слезами на глазах сказал Шлюстер. — Я не мог этого перенести.
— Ладно, ладно, Иоганн! — Добродушно усмехаясь, Видеман похлопал Шлюстера по спине. — Твои излияния надоели господину Клеменсу.
— Не знаю уж, что развязало мой язык, — с печальной улыбкой отозвался Шлюстер. — Просто мне пришлось по душе ваше открытое и доброе лицо, господин Клеменс. И я подумал: не может быть, чтобы человек, убеленный сединами, независимый в своем положении, не понял моих горестей. Сколько ж можно держать их в себе? Жена? Мы разные, совсем разные люди. Коллеги? Большинство из них политические флюгеры: куда ветер подует, туда и они, вот и Август скажет то же. У меня был друг, нацисты убили его, он связал свою жизнь с левыми социал-демократами, вот и поплатился за это. Это было в двадцатых годах. Вот я и палил из винтовки. Я мстил за него. Убийцы, проклятые убийцы! Теперь они украли моего сына. Ах, боже мой, все это так тяжело! Извините.
— Я понимаю вас, — ласково заговорил Клеменс. — Вы занимаетесь своим делом, я занимаюсь своим. Как и вы, охраняя свою независимость, я не могу принадлежать любой из немецких партий.
— Да, да, разумеется! Подальше, подальше от этих демагогов! Я не филистер, не обыватель, господин Клеменс, я с головой иной раз ухожу в политику, ведь все немцы — такие политики, черт побери! — Шлюстер усмехнулся. — Мы довольны с Августом тем, что являемся членами самой великой и могущественной партии. Она называется народом. Я и мои предки вышли из него и всегда были с ним, какие бы там партии ни узурпировали власть.
— Я уважаю вашу точку зрения, хотя и считаюсь капиталистом. — На губах Клеменса мелькнула улыбка. — Не скрою, меня заинтересовала история вашего сына. Вернемся к ней. Вы обмолвились, что, поступив в высшее учебное заведение, Ганс— опять ссылаюсь на ваши слова— начал поддаваться вашей, скажем, контрпропаганде.
— Да, и я начал замечать, что он все реже и реже говорит о фюрере, — сказал Видеман. — Может быть, он уже во многом разочаровался… Может быть, подействовали слова Иоганна. Может быть, то и другое.
— Не могло ли быть так, — помолчав, сказал Клеменс, — что история с абвером открыла ему глаза на те приемы, которыми пользуются некоторые члены партии фюрера, вербуя людей в военную разведку? Быть может, ваш сын вовсе не по своей воле попал туда?
— Вы правы, вы правы! — живо откликнулся Шлюстер. — Теперь я припоминаю… В тог день, когда Ганс сказал мне об этом, он был очень мрачен.
— Он, что, вообще предрасположен к мрачности?
— Что вы! Веселый, шумный парень! — ответил за Шлюстера Видеман.
— Почему же он был так подавлен в тот день?
— Боюсь сказать, но, думаю, не обошлось без шантажа.
— То есть его вынудили, хотите вы сказать?
— Ведь он нацист, — с надрывом вырвалось у Шлюстера.
— Значит, ему просто как члену партии наци приказали пойти в абвер?
— Так оно, должно быть, и случилось.
— Зачем же вам проклинать его?
Шлюстер пожевал губами.
— Поймите, мне так больно, что он у них, там…
— Очевидно, вам было бы куда больнее, если бы Ганс пошел туда добровольно,
— Уйти из партии он, конечно, не мог. Ты понимаешь это, Иоганн, — как бы про себя рассуждал Видеман. — Это грозило большими неприятностями ему и тебе.
— Еще бы! У тебя, мой друг, остается одно утешены , что Ганс, снова повторяю твои слова, лишь формально член партии фюрера.
— О, господи! Хорошенькое утешение!
— Но ведь и это утешение, неправда ли? Будем надеяться на лучшее…
Шлюстер не дал Клеменсу договорить:
— …оно может быть только в одном: Ганс должен до конца понять всю мерзость этой зловонной партии и послужить народу. Напророчил же мне Тельман, что когда-нибудь я послужу народу и его друзьям. Пока это пророчество повисло в воздухе.
— А вам, вижу, не терпится послужить народу и его друзьям?
— Если бы я знал как.
— Ну, друг мой, путей к этому много, — обронил Видеман, — стоит только Захотеть. Впрочем, не пора ли нам спать?
4
В Женеве и Берне Клеменс пробыл не два дня, как рассчитывал, а все восемь. Несколько раз он встречался в кафе и парках с Видеманом.
Разговаривали они недомолвками, но каждый понимал другого. Послушай их разговор кто-нибудь из посторонних людей, ему бы показалось, что Клеменс как бы инструктирует Видемана, а тот очень почтительно и сосредоточенно слушает его наставления. Однажды Клеменс завел разговор об их странном спутнике. Видеман сказал, что Иоганн Шлюстер — значительная фигура в Министерстве путей сообщения, вхож в правительственные сферы, человек, много знающий и имеющий доступ к очень секретным документам.
— Он состоятельный человек? — спросил Клеменс.
— О, еще бы!…
— Мои встречи с ним не вызовут подозрения?
— Нет, шеф. Вы люди, так сказать, одного круга. Его политические убеждения, надеюсь, вам понятны. Это он при мне разоткровенничался, а вообще-то он умеет держать язык на привязи. Думаю, он вполне заменит меня и будет полезен фирме… В будущем, разумеется. Подход к нему вы найдете сами. Впрочем, это не составит большого труда. Он, как вы заметили, сильно недолюбливает тех, кто теперь правит Германией.
За несколько дней до отъезда из Швейцарии Видеман пригласил на прощальный ужин Клеменса и Шлюстера.
Сошлось так, что и обратно в Берлин Клеменс и Шлюстер ехали вдвоем. В конце пути Клеменс пригласил Шлюстера к себе. Тот охотно откликнулся на это предложение. Простота и деликатность владельца фирмы покорили главного референта Министерства путей сообщения.
— А не познакомить ли нам заодно и сыновей? — сказал Клеменс, выслушав новое словоизвержение сентиментального Шлюстера, превозносившего добродетели случайно обретенного друга, так не похожего на капиталиста.
— Отлично! — тут же согласился Шлюстер. Он замялся на секунду. — Если только ваш сын не придерживается взглядов, которые привели Ганса на край бездны.
— Нет, нет, Антон далек от всего этого. Он тоже увлекается техникой. Думаю, они сойдутся.
— Ох, если бы он выбил из головы моего Ганса все то, чем его пичкали столько лет!
— Вот за это не поручусь. Антон ни черта не смыслит в политике. Впрочем, кто знает нынешнюю молодежь? Может быть, притворяется. Но это его дело. Для меня важно одно: он не только Клеменс, но и «Клеменс и Сын», и интересы фирмы прежде всего.
Чем чаще встречались эти стареющие люди, тем больше привязывались друг к другу. Они встречались в кафе, бывали вместе в концертных залах. С течением времени Шлюстер стал своим человеком и в доме Клеменса.
Их часто видели гуляющими в Тиргартене, Трептов-парке и на улицах Берлина.
— Вон опять эти два чудака! — смеялись полицейские, наблюдая, как Клеменс и Шлюстер, увлеченные беседой, отскакивали от идущего прямо на них трамвая…