А Нэнси слушала... Слушала и вспоминала — каждый жест, каждое слово, каждую черточку. И прихотливо изогнутые брови, и смех, и запах, и вкус кожи, и настойчивые губы, и глаза, переливающиеся бирюзовым пламенем. Вспоминала, и любовалась им, и восхищалась, и разговаривала, словно он стоял перед ней, и сердилась на него, и упрекала: ну почему он уехал и не взял ее с собой! Ведь им же осталось так мало быть вместе!
Хотя... если бы Ник действительно стоял перед ней, она бы всего этого ему не сказала...
Прошло два дня — он все не возвращался. И не звонил — по крайней мере, ей. Спрашивать у Джеральда, не звонил ли Ник ему, Нэнси не хотелось.
Она тоже не звонила. О чем было говорить? Да и зачем? Привыкать к тому, что можно нажать кнопку и услышать его голос? Скоро этого уже не будет...
Кроме того, нет-нет да и мелькала мысль: «А может, он там не один?» Иначе почему на этот раз он не взял ее с собой?..
Он приехал через три дня, ночью.
Проснулась Нэнси оттого, что Дарра соскочила с кровати и, цокая когтями, бросилась к двери. Откуда-то раздавались голоса, шум. Казалось, весь дом наполнился жизнью.
Нэнси поняла сразу. Сердце, не спросясь, запрыгало: «Ник, Ник вернулся!», она включила лампу над головой: скорее, побежать, увидеть, встретить! — и опустилась на подушку, усилием воли осадив себя. Захочет — придет...
Но услышав шаги за стенкой, уже не выдержала — вскочила и кинулась к шкафу за халатом. И обернулась, когда позади распахнулась дверь.
Стоя на пороге, Ник одной рукой отбивался от бешено наскакивающей Дарры, в другой руке он держал какую-то коробку. В его волосах поблескивали капельки воды от растаявших снежинок, и весь он выглядел как-то непривычно — веселый, взъерошенный и словно помолодевший, в джинсах и свитере.
Нэнси и сама готова была броситься к нему, как Дарра, но замерла, будто приросла к полу, пока он, сделав пару шагов к кровати, не кинул туда коробку и не протянул ей руку, — и только тогда сорвалась с места и влетела в его объятия.
Он сказал сверху:
— Какая ты теплая... — Отпихнул попытавшуюся влезть между ними собаку и прижал Нэнси к себе еще теснее. — И как от тебя пахнет хорошо. Опять на тебе эта дурацкая рубашка...
Но Нэнси было все равно, что он сейчас говорит. Привстав на цыпочки, она вжималась лицом в его шею, терлась об него, вдыхала его запах.
Все так же, не отпуская друг друга, они рухнули на кровать. Ник, придерживая ладонью голову Нэнси, поцеловал ее, пробормотал с нежностью:
— Нэнс... — и снова поцеловал. Глаза его были закрыты, от губ пахло кофе. На секунду он отодвинулся, сорвал с себя свитер — под свитером оказалась рубашка без галстука, с распахнутым воротом. Нэнси потянулась рукой в открывшийся треугольник загорелой кожи, расстегнула еще пару пуговиц, но тут Ник внезапно отстранился.
— Подожди... Подожди, подожди! Сначала посмотри, что я тебе привез!
Нэнси не поняла — зачем, при чем тут это сейчас?! — и растерянно уставилась на него.
— Посмотри... — снова попросил Ник. Не дожидаясь, пока она сдвинется с места, сам подтянул коробку поближе и открыл. — Вот!
В коробке лежало что-то, завернутое в полотенце. Нэнси попыталась вынуть и, едва прикоснувшись, по тяжести, по знакомой колючей твердости, догадалась, что это. Новый каменный ночник...
Она замерла, не зная, что сказать. Наверное, это тот, желтый, который когда-то стоял в его спальне... Ладно, пусть так — при виде его тоже будет вспоминаться что-то хорошее! Развернула полотенце, и готовые уже вырваться слова благодарности застряли в горле. В коробке лежал не желтый — там лежал сиреневый аметистовый ночник! Тот самый, который разбился, который выбросили, который...
Не веря своим глазам, Нэнси осторожно дотронулась до гладкого лилового кристалла.
— Это вторая половинка той жеоды, — услышала она и только теперь поняла... И взглянула на Ника — не на глаза, на руки.
Длинные сильные пальцы стали шершавыми и кое-где посветлели от въевшейся каменной пыли; на правой руке у основания указательного пальца виднелась царапина, заклеенная «жидким пластырем», — он всегда пользовался таким.
Нэнси дотянулась и взяла в ладони эту ободранную руку. Поднесла к лицу и прижалась щекой.
— Обцарапался весь...
— С непривычки. Я давно этим не занимался. — Ник осторожно высвободил руку. — Ну что... Давай включим?
— Давай...
Он соскользнул с кровати, вынул аметистовую друзу из коробки, поставил на тумбочку — и внезапно ночник засветился, засиял, заиграл знакомыми розовато-сиреневыми переливами.
Это было чудо! Словно что-то волшебное, чего не может быть, не бывает в жизни, — все-таки случилось! Нэнси едва заметила, как Ник выключил верхний свет, как сел рядом, обхватив ее за плечи, — словно завороженная, она смотрела и смотрела на розовые сполохи.
— Вот видишь — все еще можно исправить. Все, кроме смерти, — сказал Ник негромко.
Нэнси обернулась — глаза его были серьезными, словно он ожидал от нее какого-то ответа. Сказать: «Спасибо»? Но он и без того наверняка понимал, что она сейчас чувствует, поэтому Нэнси просто кивнула.
И вспомнилось внезапно, как давным-давно они вот так же сидели перед ночником и рука Ника так же лежала у нее на плече — тяжелая и теплая...
— Ну что — давай ложиться? — усмехнулся он, выпрямился и махнул Дарре на дверь своей спальни: — А тебе, голубушка, извини уж, как всегда, придется... туда.
Собака изъявила полное нежелание покидать его общество: заизвивалась и попыталась наскочить лапами.
— Извини... извини... — повторил Ник, похлопал ее по бокам — после чего, слегка подталкивая коленом, довел до спальни и закрыл за ней дверь. Вернулся и начал раздеваться.
Нэнси сидела, забыв о том, что ей тоже нужно что-то делать. Ей вдруг пришла в голову странная мысль: а ведь она никогда раньше не видела, как Ник раздевается! Никогда... Обычно он или приходил уже полностью раздетый, или ждал в постели. И захотелось хотя бы сейчас досмотреть все до конца. Досмотреть — и запомнить, как переливаются мышцы под кожей, как он поворачивает голову, как усмехается чему-то...
— Что ты так смотришь? — с усмешкой спросил Ник.
— Красивый ты очень... — Против ее воли, это прозвучало почти печально.
— Какой уж есть.
На этот раз он не погасил свет. И вел себя необычно — с какой-то непонятной, чуть ли не пугающей нежностью.
Всегда напористый и страстный, так хорошо знающий, как пробудить в ней ответную страсть, в этот раз он гладил и гладил Нэнси по лицу, по шее — легонько, кончиками пальцев; пощипывал губами мочки ушей, проводил ими по векам, не давая открыть глаза.
От этих легких прикосновений все ее тело налилось томительной жаркой тяжестью. Нэнси знала, чувствовала, что и Ник хочет ее, — не почувствовать было трудно, его мужское естество прижималось к ее животу, возбуждая еще больше. Но пальцы его по-прежнему скользили по ее лицу неторопливо и нежно.
— Я никогда раньше не спрашивал — тебе хорошо со мной? — неожиданно спросил он.
И это было странно — он не разговаривал обычно в постели...
— Да, — выдохнула Нэнси. — Да, да...
Да, да! Лучше, чем с ним, ей не было никогда и ни с кем. Только с ним, с Ником, с единственным, она забывала обо всем, превращаясь в комок неистового, безудержного желания. Как и сейчас. Как и сейчас — в нереальном, наполненном переливами розового света, мире...
По телу Нэнси пробегали короткие судороги наслаждения, служившие лишь предвестниками чего-то большего. Вцепившись Нику в плечи, она извивалась, стонала, подавалась к нему, стремясь почувствовать его в себе еще глубже, еще полнее. Ей казалось, что в комнате не осталось воздуха, что легкие с каждым вдохом наполняются жидким огнем. Она распахнула глаза, будто это могло помочь ей дышать, и забилась в пронзившей ее судороге сокрушительного оргазма.
Перед широко раскрытыми невидящими глазами метались розовые пятна, похожие на вспышки фейерверка; где-то далеко, словно сквозь забытье, она ощутила, как Ник задрожал и извергся в нее, но и после этого продолжал двигаться, как разогнавшаяся машина. Правда, все медленнее... и медленнее — пока, наконец, не опустился на нее, навалившись всем весом и обжигая шею горячим тяжелым дыханием.
Охваченная сонным блаженным оцепенением, Нэнси не в силах была ни сказать что-то, ни повернуть голову и дотянуться губами до оказавшихся совсем близко темных волос, ни даже шевельнуть кончиком пальца. Веки ее постепенно ослабели и сомкнулись.
И, засыпая, она все еще чувствовала Ника рядом как часть себя — часть, без которой жить невозможно.
Глава 22
Он устал. Он чертовски устал. А главное — все было бессмысленно и безнадежно. Что бы он ни делал, как бы ни старался, сегодня он не был ни на йоту ближе к Нэнси, чем тогда, когда встретил ее в коридоре телестудии.
И даже когда на мгновение мелькала надежда, что вот, наконец теперь все будет хорошо — снова и снова что-то вставало между ними.
Что-то... Не «что-то» — пора назвать вещи своими именами, всегда одно и то же: ее маниакальная ненависть к Алисии. К Алисии — и ко всему, что с ней связано, ко всему, к чему та прикоснулась, ко всему, что напоминало о ней. В том числе и к нему.
Зачем он еще продолжал эту бессмысленную игру? Ведь уже было ясно, что ничего не выйдет. Пройдет ли еще двадцать дней, которые им осталось быть вместе согласно контракту, или месяц, или больше — все равно с этим ничего не сделать. Так не лучше ли все бросить, и уехать обратно, в Нью-Йорк, и жить, как жил раньше, и в первый же вечер найти себе какую-нибудь дурочку вроде Стефи!
И не лететь сейчас ни в какую Калифорнию... Зачем это? К черту!
Наверное, он просто привык доводить все до конца — как в детстве, даже если фильм оказывался скучным и неудачным, все равно не уходил из кино. Что ж — похоже, этот фильм тоже оказался неудачным, и пора когда-ни