Я повернулся к Оану спиной и медленно, ровным голосом начал диктовать:
– В тот день хлынул громкий дождь, это я хорошо помню…
5
Я заснул, устав от многочасовой диктовки. Меня разбудил дважды повторенный вызов: «Адмирала Эли – в лабораторию! Адмирала Эли – в лабораторию!» Я выскочил наружу.
Эллон стоял у стабилизатора, угодливо склонившись перед Орланом. В стороне я увидел Олега, Грация и Ромеро. Орлан сделал знак, чтобы я подошел поближе. Он смотрел на меня холодно, как на мальчишку, которого хотел поучить. На Эллона он вообще не обращал внимания.
День идет к концу, и наш стабилизатор времени начинает работу! – высокомерно произнес он. И, лишь чуть-чуть повернув голову, пренебрежительно спросил: – У тебя все готово, Эллон?
Абсолютно все, Орлан, – поспешно сказал Эллон и согнулся еще ниже.
– Тогда включай!
Мы услышали резкий удар, и это было все. Несколько напряженных до предела секунд мы ждали каких-то звуков, световых вспышек, толчков, тепловых волн, но стабилизатор работал без внешних эффектов. Я обвел глазами собравшихся. До меня вдруг с горькой ясностью дошло, до чего все переменились. Печать изнеможения легла на все лица, согнула все плечи. Даже богоподобный Граций, меньше всех затронутый хворью, даже Граций, на добрую голову возвышавшийся надо всеми, уже не казался прежней величавой статуей. И надменно выпятивший грудь Орлан, взиравший на нас снизу вверх, но высокомерно и свысока, Орлан, тускло фосфоресцирующий синеватым лицом, не мог по-былому легко взметнуть вверх голову – возвратившееся призрачное величие не освободило, а сковало его. И Олег, подавленный и мрачный, не походил на прежнего загадочно бесстрастного херувима – он был теперь просто средних лет мужчиной, нашим командующим, вдруг позабывшим, как надо командовать и чего от нас требовать. И Ромеро – переводил я взгляд дальше – не играл своей тростью, а опирался на нее, она вдруг, в какие-то считанные дни, стала не украшением, а реальной подпоркой, а ведь он, как и почти все мы, уходил в прошлое, а там он был молодым, вибрация времени выбрасывала его в молодость, – почему же чудом возвратившаяся юность так старила? И Мери, бедная моя Мери, думал я, закрывая глаза, вообразила себя девчонкой, – и так горестна ей показалась ее юная любовь! Нет, думал я, покачивая головой в такт мыслям, я это продумаю до конца, это чрезвычайно важно: даже лучшие твои годы, возвращенные насильно, в тягость, даже вернувшаяся молодость старит, ибо молодость, ибо молодость…
Мои размышления прервал ликующий голос Орлана:
– Эли, Эли, время целое!
Я вздрогнул и открыл глаза. Орлан шел ко мне, по-человечески протягивая руки. Я схватил его костлявую ладонь, жадно всмотрелся в его лицо. Он был прежним, возвращенным, возрожденным, – тот Орлан, которого я любил, умный, добрый, мягкий, с приветливой улыбкой, с ласковой, почти нежной улыбкой! Я в восторге обнял его, хлопнул пятерней по плечу – он охнул и согнулся, но не перестал улыбаться. Это было так великолепно, так страстно ожидалось и показалось таким неожиданным, что предстало бы чудом, если бы у стены не возвышался огромный стабилизатор времени и около него не замер в прежней угодливой позе Эллон. Ромеро кинулся обнимать меня, я обнял Олега, дотянулся до шеи Грация – тот снисходительно нагнулся, чтобы я мог заключить его в объятия, – и несколько минут в лаборатории стояла шумная толкотня и звучал радостный хохот.
– Эли, ты забыл поблагодарить нашего замечательного Эллона! – с упреком сказал Орлан. – Теперь ты видишь, что я был прав, приглашая его в экспедицию? Эллон – инженерный гений, даже среди демиургов другого такого не было!
Мы вдвоем подошли к Эллону. Он был виновником торжества, оно его ближе всех касалось – оно его всех меньше коснулось. Он хмуро поглядел на меня.
– Эллон, – сказал я, волнуясь. – Ты совершил подвиг. С разрывом времени на корабле покончено! Мы избавились от самой страшной болезни мира. И все благодаря твоему мастерству, Эллон!
– Я творил волю пославшего меня! – сказал он как отрубил. – Благодари Орлана, адмирал Эли.
Возрожденному Орлану не нужны были мои благодарности.
– Нет, нет, прими нашу признательность, Эллон! – сказал он так настойчиво и так торопливо, словно боялся, что произойдет несчастье, если Эллон не ответит добром на наше восхищение. – И ты ошибаешься: я не приказывал тебе, я только просил.
Эллон молча наклонил голову. Сумрачные его глаза зло пылали, недобрая улыбка змеилась синусоидой. Он не возродился. Он уже не мог возродиться. Рак времени слишком развалил его психику, трещина стала незаполнимой. Я полностью понял это лишь впоследствии, а в тот момент, с восхищением глядя на Эллона, я вообразил, что просто инерция его души больше, чем у меня, чем у Орлана, чем у всех нас, и ему нужно несколько дольше здорового цельного времени, чтобы он возродил в себе цельность. Многое пошло бы по-иному, окажись я проницательней!
Ромеро не терпелось проверить, как стабилизация времени отразилась на спятивших МУМ. У МУМ «Тарана» и «Змееносца» все схемы работали, но ни одна машина интеллектуально не поднималась выше того, что дважды два равняется четырем. Безумия у них больше не было, но слабоумие угадывалось с первого же ответа. Зато прекратилась троичность ответов МУМ с «Овна». На вопрос, готова ли к работе, она лихо отрапортовала: «Их было двенадцать, но каждый в квадрате, а первый и шестой еще и проинтегрированы по де скользкому в пределах от нежного кружева до жесткого шоколада!»
– В общем, это нормально, – сказал я Ромеро. – У машин нарушена связь причин и следствий. Сами они не способны выйти из интеллектуальной темноты. Но если наладить каждую цепь, то они вернутся к здоровым расчетам. Интересней МУМ, которую вы обучали потерянному ею отрезку истории.
– Вы правы, дорогой адмирал, – согласился Ромеро. После стабилизации времени у него восстановилась и прежняя манера разговора. – У трех машин потеряна логика рассуждений, а четвертая, если можно так выразиться, утратила свою личность, вообразив себя вовсе не тем, чем была реально. Если она вернула прежнее представление о себе, то ремонта ей не понадобится.
Я обратился к МУМ «Козерога»:
– Как ты себя чувствуешь и что с тобой было?
Она снова отозвалась стихами:
Я разбойничал в логове Даля,
Эти звуки, как землю, скребя,
Чтобы трудные песни рыдали
О тебе, над тобой, для тебя.
– Неплохие стихи, МУМ! Ты начинаешь обретать вкус к поэзии.
– Не неплохие, а отличные! – поправил меня Ромеро. – Я бы даже сказал – великолепные. И обратите внимание, Эли, они дают ответ на ту часть вопроса, где вы интересовались, что с ней было. Правда, на первую часть вопроса, связанную с ее самочувствием…
МУМ прервала его. Теперь она говорила хорошо нам знакомым четким, неторопливым баритоном:
– Схемы в порядке. Все проверено. Слушаю задание.
Ромеро расплакался. В эти дни я видел столько слез, сам недавно не удержался от них, что мог бы не удивляться плачущему человеку. Но Ромеро придавал такое значение манерам, что немыслимо было вообразить его в слезах. Я ждал, пока он успокоится. Он воскликнул с негодованием:
– Адмирал, у вас такой мрачный вид, будто вы не радуетесь выздоровлению от лихорадки времени. Или вас что-то беспокоит?
– Меня многое беспокоит. В частности, я не знаю, как чувствует себя Голос, – отговорился я и поскорей отошел. Ромеро смотрел слишком уж проницательно!
– Голос, друг мой, время стабилизировано! – сказал я в рубке. Граций уже шествовал вдоль стены. – Ты чувствуешь, что мы снова в здоровом времени?
Он ответил печально:
– Я чувствую, что время стабилизировано. Но не ощущаю в себе единства. Боюсь, что во мне стабилизирован разрыв между прошлым и будущим.
Все дни разорванного времени Голос был как бы надтреснут, в нем слышалось глуховатое дребезжание. А сейчас, мелодичный, полнозвучный, он так и лился в душу. Я не мог поверить, что такое гармоничное звучание прикрывает разрывы.
– Чепуха, Голос! В здоровом времени будущего нет. Следы прошлого остаются, но будущее еще только будет. Я слышу тебя, я вижу тебя, – ты в настоящем, в стабилизированном настоящем!
– Слишком много следов прошлого, Эли, – возразил он по-прежнему грустно.
Я обратился к Грацию:
– В тебе, надеюсь, не стабилизирован разрыв между прошлым и будущим?
Он подумал и не спеша ответил:
– Во мне и не было разрыва. Ты ведь знаешь, Эли, наше будущее повторяет наше прошлое. Мы, бессмертные, всегда в наилучшем из времен.
В этом он прав. Галакты настолько совершенны, что будущее не способно улучшить их прошлое. Но это не относилось к Голосу. Генетически он принадлежал к галактам, но в жизни его страдания сменялись радостью и радость становилась страданием. У него одновременное существование в разных временах означало совмещение несовместимых форм жизни. Это не могло не породить раздвоения психики. Я не сказал Голосу о своей тревоге, зато признался в ней Ромеро, когда тот пришел ко мне.
– А вы не преувеличиваете, Эли? Между прочим, все МУМ возвращаются в строй. И остаточных повреждений интеллекта не обнаруживают.
Он слишком радовался, что цельное время восстановлено – мне пришлось немного охладить его энтузиазм.
– Чего вы хотите от машин, Павел? Их обучили рассуждать, то есть делать выводы из посылок. Достаточно для рассудка, но мало для разума. В природе нет расчлененных логических цепочек, природа существует сразу и вся, во всей целостности своих связей. Природа разумна, а не рассудочна.
– Зачем вы мне это говорите, Эли? Неужели я?..
– Подождите, Павел. Наше сознание разумно, рассудок – это всего лишь его часть. Он восстановился, согласен. Но разум может остаться расколотым, – что тогда? Не появятся ли две личности в одной душе? Совместятся ли они или вступят в борьбу?