— Закрой рот и слушай команды! — рявкнули из темноты.
— Эй ты, командир, а теперь послушай меня! — Шабанов демонстративно поднял ствол «Бизона». — Если не глухой и не больной, значит дедушку слушал внимательно!
— Какого дедушку?
— Льва Алексеича!
— Да он же тянет время! — определил один из бойцов. — Забалтывает!
— А он предупредил! — нажал Герман, перебивая его. — Добыть «Принцессу» в полной сохранности, верно?
— Не знаю никакого дедушки! — не сразу отозвался тот. — Выполняй, что сказано.
— Хорошо, согласен! «Принцессу» оставлю. Но ты же знаешь, что произойдет?
На сей раз пауза подзатянулась. Эти четверо устроили между собой толковище, но Шабанов не слышал, о чем конкретно, сквозь гремящий шорох в голове доносилось лишь далекое, глухое бухтение и отдельные слова. Обсуждали что-то при нем не стесняясь, знали про его воспаленное ухо, и Герман лишь догадывался: они имели слабое представление, как приводится в действие и работает самоликвидатор изделия. Дважды произнесенное слово «химический» натолкнуло на мысль, что охотники не предполагают взрыва «Принцессы» и скорее всего опасаются бесшумного ее уничтожения: некоторые секретные приборы снабжались химическими ликвидаторами.
Фонарь не выключали, а прыгать через поленницу следовало сразу же, как погаснет свет — две-три секунды они сами будут слепые, наглядевшись на яркое пятно.
— Убери фонарь! — крикнул Герман и повел пистолетом. — Иначе расколочу!
Поплясав немного, луч сдвинулся в сторону, и Шабанов понял, что другого момента не будет, сделал доворот, пригнулся и вдруг увидел прямо перед лицом ствол винтовки. На поленнице оказался пятый! Сидел на корточках и только ждал, когда пленник вздумает сигануть через дрова…
Песенка «Принцессы» была спета.
— Ладно, Шабанов! — наконец-то подал голос командир. — Будем договариваться. Что хочешь за нее?
— А что ты можешь предложить? Деньги и свободу?
— Полагаю, это не так-то и плохо, когда есть деньги и свобода. Но у меня другая валюта, которой могу расплатиться. И ты ее примешь!
— Смотря по какому курсу!
— По самому высокому. Ты же не камикадзе, Шабанов, и за свою молодую жизнь отдашь эту шлюху, — командир говорил рассудительно и насмешливо. — Поверь мне, она мизинца твоего не стоит! Поразмысли, ты же ничего не теряешь. Летная карьера закончилась, военная служба тоже. Что тебя ждет по возвращении в часть, надеюсь, догадываешься. Срок дадут небольшой, да ведь все равно срок! И здоровья убавят… Потом-то куда пойдешь? В гражданской авиации сокращение штатов, в бизнесе все ниши заняты да и начальный капитал нужен. У тебя в руках сейчас не «Принцесса» — собственная судьба. Так что, капитан, не искушай ее, положи на поленницу и три шага в сторону.
— И все? — нагло спросил Герман, вдруг отчетливо осознав, что, добившись высокородной руки, эти гаврики тотчас же снесут ему башку и замоют кровь с плит тронного зала: новые женихи принцессы не потерпят его живым, и тут Заховай ничего не преувеличивал и не пугал. В жесточайшей войне за добычу высоких технологий не было ни законов, ни правил и пленных не брали, чтобы не оставлять свидетелей.
— Есть другие предложения? — командир приблизился на шаг, оставив бойцов за своей спиной. — Выкладывай, рассмотрим.
В тот миг Шабанову и в голову не пришло, что это движение и громко сказанные слова — сигнал к захвату. С поленницы на его спину обрушилась тяжелая, цепкая туша, чья-то нога наступила на закольцованную руку и последовал тупой, мощный удар в больное ухо. Безымянный палец давно и окончательно онемел и потому он не ощутил момента, когда отделилась «Принцесса» — успел увидеть ее летящей в луче фонаря и потом чьи-то руки, жадно подхватившие желанную, таинственную невесту.
Отсчет времени он стал вести с этого мгновения. Через девять секунд его отпустили, но уперли ствол в спину и стали куда-то толкать; на счете семнадцать потух фонарь, Шабанов упал, запутавшись в ворохе сучьев и пополз. Его тыкали винтовками и что-то кричали — должно быть, приказывали встать, однако он упрямо карабкался по земле, зарываясь в кучу ветвей, будто страус, прячущий голову в песок.
Взрыв громыхнул на двадцать четвертой секунде, и отблеск его напоминал фейерверк: с неба долго потом сыпались звезды…
Тосковать по детству Герман стал сразу же, как только оно закончилось. Произошло это потому, что из его жизни по Собственной вине и ребячьему заблуждению почти выпало переходное, временное звено — юность, и сразу же началась служба.
В девять лет он первый раз в жизни увидел военного, когда в поселок приехал погостить чей-то племянник. Был он в звании старшего лейтенанта, все время носил форму и, невзирая на летнюю жару, ходил в блестящих хромовых сапогах, кителе и портупее, весь такой ладный, красивый и мужественный. Про него говорили — офицер приехал! А спустя четыре года, когда Герман с отцом поехали в город получать учебники для школы и, ожидая кладовщицу, зашли поесть мороженого в кафе, случилось невероятное: дверь распахнулась и вошел пацан в военной форме. Независимо и серьезно отстоял очередь, купил сразу несколько порций и сел за столик. Все это время вокруг него толкались, болтали и кривлялись такие же отроки в рубашонках и штанишках чуть ли не с лямками; он же оставался строгим, неприступным и как бы отстраненным от суеты. И все это время Герман просидел с открытым ртом, забыв о мороженом.
— Батя, — наконец шепотом спросил он. — А в суворовцы где принимают?
— Не знаю, должно в военкоматах, — ничего тогда еще не подозревая, объяснил отец. — Давай доедай и пошли!
Через месяц он знал все о суворовцах и, не дожидаясь установленного возраста, заявил родителям:
— Пойду в суворовское училище! Делают исключение и принимают даже с седьмого класса, только надо похлопотать.
Отец попытался сначала объяснить, что берут туда детей офицеров, да и то не всех, сынков больших начальников и прочих блатных, потом же притомился от требований сына и заявил, что таких, как он, двоечников и балбесов, не то что в суворовское, но и в армию-то не возьмут, велел выбросить дурь из головы и сидеть дома. А у него тогда действительно был какой-то шальной период: делать овчинные крылья из тулупчика и прыгать с крыши уже стало поздновато, а летать хотелось невыносимо. Однако же нигде поблизости не то что аэродрома не было — самолеты и те летали на такой высоте, что виделись маленькими крестиками с белым хвостом инверсионного следа. Герман чувствовал еще детский и непроходящий приступ отчаяния и жил тем, что мечтал и фантазировал, не воспринимая реальности, где надо было учиться так, чтобы не позорить родителей. Мать работала учительницей, страдала головными болями, бессонницей и слабыми нервами, потому, выслушав заявление сына, совершенно не педагогично добавила к отцовским аргументам подзатыльник и отправила косить траву.
Родительское непонимание подействовало неожиданным образом: весь следующий учебный год Герман получал одни пятерки, в том числе и по поведению, сдал на отлично все экзамены за восьмой класс и сделал новый заход на отца с матерью. В его разумении все складывалось отлично, за исключением одной детали: поскольку оставлять дома его было не с кем, то в школу повели пяти с половиной лет под личный материнский надзор, так что восьмой он закончил в тринадцать с половиной, а в суворовское принимали с пятнадцати. Могли, конечно, не принять по малолетству, и все зависело от того, сумеют ли родители убедить начальников: ведь принимали же генеральских детей возрастом еще моложе!
Отец не имел никакого образования, самоучкой освоил столярно-плотницкое дело и благодаря матери давно работал преподавателем труда и физкультуры. Но кроме того, с начала лета занимался заготовкой дров для школы, потом сеном для подсобного хозяйства и к осени — ремонтом к новому учебному году. На сей раз убедительных доводов отказать он не нашел, пообещал, что похлопочет, но занятый с утра до вечера дровами — школа была деревянная, старая, не натопишь — никак не мог выкроить дня, чтобы съездить в райвоенкомат. Герман работал колуном неделю, вторую, третью и когда ни с чем не сравнимый, сладковатый запах расколотой березы сделался ненавистным, а напоминать родителю, что выходят все сроки, стало невозможно по причине того, что сразу же наворачивались слезы, он замолчал.
А когда совсем приперло, когда оставалось несколько дней до окончания набора в училище, отец все-таки собрался и поехал в город.
Сутки Герман просидел на дороге за околицей, поджидая его возвращения, и мать угнала его на другой день домой чуть ли не с палкой, поскольку никакие уговоры не действовали. Руками отец работать умел, но язык и речь у него были мужицкие, суконные и жесткие, так что объяснить толком, почему его сын жаждет учиться в суворовском, не смог, Выслушал доводы всех начальников, к которым удалось пробиться, после чего ушел в рюмочную, там напился и снова вернувшись в военкомат, популярно сказал все, что думает про тыловых крыс: в то время шла война в Афганистане. Его увезли в милицию и выпустили только утром.
Домой он пришел черный и грозный, молча запряг казенную лошадь, бросил мотопилу в передок и поехал в лес пилить дрова. Основательно наревевшись на сеновале, Герман в ту же ночь побежал в город за полсотни верст, прихватив с собой метрики и свидетельство о восьмилетке. К открытию военкомата (дежурный не впустил) он уже сидел на крыльце и ждал начальника побольше, однако в тот день старше капитана с подбитым глазом никто не явился.
— Направьте меня в суворовское училище! — потребовал он с порога.
— Отставить! — бросил капитан. — Выйди и зайди, как положено.
— А как положено? — спросил Герман.
— Скажешь: «Разрешите обратиться, товарищ капитан?» Если разрешу — обратишься.
Он вышел за дверь, потренировался немного и снова предстал перед начальником.
— Разрешите обратиться, товарищ капитан? Тот откровенно зевал, скучал, курил уже не первую сигарету натощак, часто смотрелся в бритвенное зеркальце, разглядывая фингал, и искал хоть какого-нибудь веселого развлечения.