— Ты мой ученик, мой коллега, буду с тобой откровенен. Мы тебя подымем. Билибин в этом уверен. Подтверждено, что необратимых явлений бруцеллез пока не оставил. А вот зрение вернуть не удастся. Примирись. Жить надо в любом случае.
Уходя, он поцеловал Игоря в лоб.
Тишина в палате не прерывалась даже вздохами. И вдруг Игорь как-то судорожно зарыдал. Это были самые горькие рыдания, которые пришлось слышать Морозову. Слезы текли из невидящих глаз, тело его содрогалось. Вошла сестра, сделала укол. Он уснул, но и во сне все еще вздрагивал и стонал.
Вот когда Морозов понял, что его ожидало, если бы он остался на Колыме. Лежал и думал о происшедшем. Судьба его миловала. А вот с Игорем беда непоправимая. На фоне другой беды. Значит, в столичном граде Москве опять сажают? Он уже читал о «деле врачей», но никак не предполагал, что массовые аресты продолжаются. Неужели безумие не кончится? Уж если сталинского домашнего врача забирали и держали в Сибири, так что же говорить о простых людях? Надо уехать куда-нибудь в самую глухую деревню, не читать газет, жить и работать, не разговаривать о политике, не иметь знакомых. Но что же это за жизнь в добровольном заточении?..
Вскоре его предупредили о выписке. Здоров? На это Билибин сказал с откровенностью, не присущей врачам:
— Пока еще нездоров. Тебе нужен отдых. Путевку сумеешь купить? В Сочи, в Кисловодск, в Крым? Санаторную карту мы тебе заполним. Поезжай, набирайся сил, колымчанин. Потом еще раз сюда, еще один курс лечения — и ты забудешь о своей болезни.
Поблагодарив профессора и попрощавшись с Игорем, Морозов покинул больницу. В тот же день побывал на Гоголевском бульваре, где представительство Дальстроя. Довольно быстро получил путевку в санаторий имени Орджоникидзе в Сочи и уехал в Рязань, конечно, с подарками для семьи и Юли.
К счастью, в маленьком доме было все спокойно, девочки здоровы, сюда уже приезжала Олина сестра из Сталинграда, раза три все они побывали у Юли. Одиночества не ощущали. Путевка поразила Юлю, еще больше ее мужа.
— Так просто? — спросил Александр. — Для обкомовских работников это проблема. А для тебя — обычное дело. Удивительно!
Так, косвенно, дал понять, что Морозов и его жена люди последнего сорта. Они промолчали.
Месяц на курорте пролетел, как один день. Прекрасный санаторий, комната с балконом, над которым свисает лавр и какие-то южные кусты с цветами, приятная погода и никаких процедур, кроме ванны с теплой морской водой. Но стало побаливать сердце, в карманах Сергея теперь постоянно был валидол и нитроглицерин.
И снова Рязань, потом Москва, клиника Билибина. Вливания делали редко, они не вызывали тяжелых последствий. Через три недели Морозова выписали. На последнем осмотре профессор сказал:
- На Колыму тебе нельзя. Заказано.
- Но я в отпуске! Если не вернусь, меня попросту повезут! В вагоне с клеточками на окнах. И никакого оправдания.
- Болезнь и есть твое оправдание. Бруцеллез вылечен. А сердце потревожено. Ничто не дается даром. Ты получишь справку о противопоказании жить на севере.
И он написал. Это был документ, который избавлял Сергея от всякой связи с Дальстроем, с его душным страхом, с его дикостью и тщеславием тюремщиков всех рангов — от старшины до генерала
И снова Морозову пришлось побывать в представительстве Дальстроя. Сняв для себя копию, он отдал справку в отдел кадров. Ему велели зайти через два дня, потом еще через три дня, дали на все эти дни бронь в гостиницу, и он жил в безделии, ждал, ходил по столице, названивал Юле, говорил, что все хорошо, а она передавала это Оле.
Именно в эти дни и произошла совсем уж неожиданная встреча, которую надо обозначать словом «вдруг»…
2
И днем, и вечером Сергей, конечно, бродил по Москве, она для него так и оставалась незнакомой. Впрочем, и для москвичей в те трудные сороковые представлялась в ином свете, чем в более ранние годы — малолюдной, притихшей, плохо освещенной. Она походила на выздоравливающего, но все еще слабого и больного человека. Люди были замкнуты и суровы. Окна большого дома на Лубянке светились целыми ночами. У входа в пересыльную тюрьму Бутырки сутками стояли люди с номерками на ладонях и с передачами для близких — осужденных. «Воронки» не так часто, но сновали по улицам города. Аресты проходили какими-то волнами, и неизвестно, кто становился их жертвами.
…В тот поздний вечер Сергей ехал на метро к Садовому кольцу, где была его гостиница «Селект»[1]. Он сидел, но и в проходах стояло много пассажиров. Вдруг он поймал на себе чей-то любопытный взгляд с противоположного дивана. Случайность? Снова в просвете между двух фигур на него глянули любопытные глаза. Он вышел из вагона на станции «Маяковская», сделал несколько шагов к эскалатору. Шум уходящего поезда затихал. Сзади кто-то сказал:
- Сергей Иванович…
Он обернулся и тихо ахнул: возле него стояли друзья из Чай-Урьи — Наталья Васильевна Савельева и Николай Иванович Герасименко. Боже мой, такая неожиданная, такая удивительная встреча! Они обнялись, расцеловались. Наталья Васильевна заплакала.
- Это судьба, — говорила сквозь слезы. — Ну, кто мог подумать! В трехмиллионной Москве, почти в полночь — и такая радость! Говорите же, рассказывайте. Где Олечка, как вы сами?
- В Рязани Олечка, вместе с Верой и Таней. Здоровы.
- Уже двое?
- Да, Таня тоже в Сусумане родилась. А потом меня перевели в Тауйский совхоз. Удалось получить отпуск. Только что прошел курс лечения. Кажется, поправился.
- И что же? Опять Магадан?
- Жду решения. У меня есть справка: Дальний Север противопоказан.
- Отлично. Значит, не поедете. А у нас тоже новость, поздравьте: мы поженились!
И они снова обнялись и расцеловались. На них смотрели, оборачивались. Пусть! Такое событие! Не у каждого в жизни счастливые случаи. Тем более, после всего пережитого.
- Ну, а тогда? — спросил Морозов. — Восстановили вас в партии?
- Да-да! Но не сразу, ой, не сразу! Я все-таки написала Бурденко, что уж он делал — не знаю, но меня вызвали в Магадан, чуть ли не с извинениями вручили билет. Такому заступнику не откажешь. А тут и Николая Ивановича освободили, срок кончился, мы проявили настойчивость и уехали на материк, хотя препятствий было предостаточно.
- Значит, москвичи?
- Как вам сказать… Живем пока, — это уже говорил Герасименко.
- Да что мы стоим, людям мешаем! Давайте отойдем в сторонку. И сразу записывайте наш адрес, — скомандовала Савельева. — Сокол. Знаете где? Четвертая остановка отсюда, Песчаные улицы. Завтра сумеете? Вот там мы спокойно посидим и потолкуем. Будем ждать. Спросят — к кому, говорите к Савельевой.
Они попрощались. Гостиница была рядом. Сергей поднялся наверх и так, не погасив удивления, вошел к себе в номер, разделся, лег на спину, руки за голову, и долго-долго лежал, а прошлое-пережитое все прокручивалось в голове с поразительной ясностью до тех пор, пока сон не сморил его.
Квартиру доктора Савельевой он нашел не сразу, походил в растерянности по этим самым Песчаным улицам. Здесь было много новостроек и немало прохожих, у кого можно спросить. Но он сам отыскал нужный дом, поднялся на третий этаж, позвонил. Дверь распахнулась, Наталья Васильевна в красивом платье, с модной прической, помолодевшая и светлая, поцеловала гостя и крикнула:
— Коля, это Сергей Иванович.
Из другой комнаты вышел Герасименко в отглаженной сорочке, чисто выбритый, но несколько встревоженный звонком. Они обнялись.
- Вот наши хоромы, — сказала хозяйка, усаживая Сергея за стол. — Дворник вас не видел? Не спрашивал, к кому идете?
- Не было дворника. Не встретился. А что, такой порядок?
- Ну, как вам сказать… Береженого и Бог бережет. Николай Иванович в этой квартире все еще на птичьих правах.
- А почему? Вы же расписались?
- Его в Москве не прописывают. Ограничения в паспорте. Вы знаете этот «порядок».
- Порядок? Жена здесь, а муж…
- Он в Александрове прописан, есть такой городок на сто втором километре от столицы. А работает в Центральном институте туберкулеза, на Яузе. И живет, конечно, здесь, но нелегально. Дворник делает вид, что ничего не знает, это ему выгодно, пятерочки приходится класть в его ладонь. В институте тоже знают, что их профессор из «бывших», но расставаться с ним не желают, тем более что ведут все вместе очень сложную работу.
- Сколько же будет продолжаться такая жизнь? — Сергей спросил сердито. — Они все еще сажают! В Боткинской, где я лежал, говорили, что у них увезли чуть не тридцать врачей. Какое-то новое дело, о котором пишут всякие страсти. Хорошо, что моего лечащего — Билибина — не взяли, он вылечил меня.
- Мы все живем, как на птичьем дворе, — с грустной улыбкой заметил Герасименко. — Вот протянется через сетку чья-то волосатая рука и подхватит, уже бесследно. А ведь страна ожидала, что после победы над фашизмом лагеря и тюрьмы разгрузят, всех освободят. Но идут дни, месяцы — в газетах и по радио о бдительности, о вражеской деятельности, похвалы доносам и предательству. Общество растерзано. Какое там счастье!
Наталья Васильевна по-матерински добро смотрела на мужа. Он сидел бледный, расстроенный.
— Как-то не так начали мы разговор, — сказала Савельева. — И себя расстроили. Да и у меня на работе всё вызывают, допрашивают. Плохо. Но жить надо, не поддаваться панике. Всему приходит конец.
Морозов провел у друзей почти три часа. Николай Иванович рассказал о своей работе. С группой врачей он экспериментирует на собаках, делает пересадку легких от здоровых особей больным животным. Есть обнадеживающие результаты. Одна собака по кличке «Цыган» уже несколько месяцев живет с подсаженными органами.
- Мысль о таких экспериментах пришла мне знаете где? В инвалидном лагере на Чай-Урье. Там многие заключенные умирали от обморожения легких. Кислородная гипоксия. Вот тогда я и подумал, нельзя ли гипоксию устранить, если пересадить умирающему здоровые легкие вместе с сердцем только что умершего человека?