— Ну-ка, пусть он у меня только попробует сжульничать, — хвалится, «идучи на рать», один из «контролеров», — мы его за руки все время держать будем. Удержим! Небось, недаром меня контролером выбрали, общественным доверием в некотором роде почтили. Я все ихние штучки заранее изучил. У меня, брат, не сжулит. Не-ет!
Когда я приехал, сеанс был уже начат.
В комнате было темно, как в носу у негра, читающего «Русское знамя»[18]. Где-то в углу тускло маячит только электрический фонарь, обернутый в красную бумагу. Все сидят за столом, держась за руки и «образуя цепь» и, очевидно, не знают, как надо себя вести в таких случаях жизни.
«За компанию жид повесился»[19], — включают в цепь и меня.
Все сидят, молчат и чего-то ждут. Только один из присутствующих, как оказалось потом, антрепренер знаменитости-Гузика, выступает в качестве посредника между присутствующими и таинственными, загробными, что ли, силами.
— Дух, ты здесь? — вопрошает посредник. — Если ты здесь, — стукни…
Дух, не будь глуп, — молчит.
— Воды в рот набрал, — шепотом высказывает предположение сидящая рядом со мной дама. Соседи фыркают.
— Попрошу не нарушать молчания! — делает нам замечание «первоприсутствующий»-антрепренер. С обеих сторон — первоприсутствующего, как и самого медиума, по два контролера цепко держат за руки.
— Дух, ты здесь? Если ты здесь — стукни!
Дух молчит.
— Мы все просим тебя отозваться, — настойчиво убеждает посредник. — Если ты здесь, стукни два раза.
Где-то в углу как будто и вправду раздаются два глухих удара.
— Благодарю! — деликатно заявляет духу посредник.
Меня и мою соседку разбирает неудержимый смех.
— Попрошу не нарушать молчания! Дух, ты здесь? Прошу тебя проявить свое присутствие. Стукни три раза. Раз, два..! Третий — пожалуйста. Благодарю тебя. Может быть, ты позвонишь в колокольчик или сыграешь на гитаре? Только, пожалуйста, без бурных явлений.
Слышались какие-то звуки, как будто и звонок слегка прозвучал. Все казалось смешным и нелепым, и было жалко, что я послушался приглашения и приехал сюда, в эту темную комнату вместо того, чтобы поехать в театр или в госта или «честно» посидеть дома.
Не было и мысли о том изумительном и невероятном, что мне предстояло пережить в этот вечер.
Начался перерыв. Осветили комнату, ушли в столовую пить чай и болтать.
Я пристально смотрел на Гузика, на худое, обтянутое какое-то, маловыразительное лицо знаменитого медиума и вспоминал чьи-то слова о нем: «Не он силой владеет, а она им». Смотрел я и на антрепренера-посредника. Лицо бритое, цыганское, лицо человека, видавшего виды.
Подхожу к нему.
— Скажите, зачем это вы вежливы так с духом? «Пожалуйста», «благодарю вас», — смешно ведь…
— Нет, это не смешно. Иначе нельзя, — хмуро отвечает маэстро.
— А зачем вы все просили «без бурных явлений»?
— Потому что иначе, видите ли, опасно очень.
— Вот как, даже опасно… Скажите… — Я знаю этот тип объяснителей. Это они выступают в зверинцах с декларациями: «Змея удав гуляет при луне, если же нет луны, то гуляет без луны. Живет сто лет, если хочет — живет и больше ста лет. Взрослые, отойдите, детям не видно».
Мне надоело разговаривать с ним, и я окончательно собрался уехать, но в это время перерыв кончился и все, снова осмотрев комнату, в которой шел сеанс, чтобы застраховаться от «жульничества», опять образовали цепь.
Опять молчание, опять слежка контролеров, насмешки шепотком по адресу духа моего визави, офицера-академика, и все те же восклицания посредника.
— Дух, ты здесь? Попрошу стукнуть два раза. Вот, благодарю.
Я разочаровался окончательно. Помню, я только что стал убеждать мою соседку уехать, как вдруг… Как будто сильнейший электрический ток внезапно охватил всех.
И совсем новые, глухие и резкие, безжизненные стуки раздались из пустого шкафа, только что осмотренного нами, и загадочно и тревожно зазвенел вдруг колокольчик, стоявший вдали на рояле, бурно зазвучала висевшая на стене гитара.
И совсем по-новому, тревожно и странно зазвучал теперь голос посредника-объяснителя.
— Не так бурно! Мы все просим продолжать явления, но не так бурно. Вот! Еще один звонок. Благодарю тебя. Прошу не разрывать цепь, господа! Быть может, ты покажешь явления света или материализации? Нет? Тогда, быть может, ты бросишь что-нибудь на стол?
Что это? Неужели это не сон, не дикий кошмар? Тяжелая мохнатая портьера сама по себе отделяется от двери. Одновременно с глухим, могильным стуком в пустом шкафу, звоном колокольчика, стоящего на рояле, и заунывными звуками гитары, висящей на стене, — портьера отделилась вдруг от двери напротив и поползла к нам на стол. Именно, — поползла. Ибо, когда странно-холодные складки ее жутко поползли мимо меня, и я, поборов нервное ощущение, дотронулся до нее, я ясно и жутко почувствовал, как она ползет, упираясь холодными складками своими.
Одно за другим бурно громоздятся нелепые, небывалые, всякую меру вещей нарушающие явления и события.
…Звякнувший колокольчик через всю комнату летит на наш стол.
— Не разрывать цепи! — кричит руководитель. — Прошу, не так бурно.
Что-то топочет рядом с нами у стены.
— Меня трогает, меня трогает что-то! — истерически кричит врач сбоку от меня. Но всем не до него. Как во время паники при пожаре, сброшена маска с древнего зверя, и о себе, только о себе думает каждый из нас.
Глухо топочет что-то рядом, и шкаф, высокий, массивный шкаф идет на нас всей своей громадой.
— Не так бурно! Не разрывать цепи, Бога ради не разрывать цепи! — надорванным голосом кричит распорядитель.
Мы все, судорожно уцепившись за руки, плечами удерживаем явственно давящий на нас шкаф. Кто-то кричит, кто-то бьется в истерике.
— Света, света! Откройте выключатель!
И вдруг диким вихрем летит на наш стол покрывало-чехол от рояля, и рядом с ним тяжелый угловой столик, со свистом переворачиваясь в воздухе, через всю комнату летит в нашу группу, на головы сидящих за столом участников сеанса.
Кто-то отвертывает наконец трясущимися руками выключатель. Желтый холодный свет электричества заливает комнату.
…Окружающего не узнать! Огромные пятна крови на столе! Столик, перелетевший к нам из угла своего, плашмя ударил, как оказывается, лежащего без чувств медиума и ножкой своей в кровь разбил лоб офицеру-академику, моему визави.
На нашем столе кавардак: здесь и портьера с двери, и покрывало с рояля, и перевернутый угловой столик, и каминные щипцы, и звонок, и гитара.
На всех присутствующих лица нет. С закрытыми глазами лежит как бумага белый медиум, держится за голову облитый кровью, офицер.
— Доктора, ради Бога, доктора!
— А вы, часом, не врете?
Это не тот случай, о котором говорят: «Да вот вам живой свидетель: мой покойный дядя». Участники описанного сеанса, по счастью, здравствуют.
Я не прибавил ни единого слова к тому, что видел своими глазами, к тому, что в ту же ночь занесено в особо составленный всеми нами, за подписями А. Л. Волынского, П. Д. Успенского, А. Е. Шайкевича, моей и всех остальных присутствующих протокол.
…Посланный в аптеку наконец возвратился, оказана медицинская помощь пострадавшим… Медиума, окончательно разбитого и измученного, поддерживая, сводят с лестницы и увозят домой.
Мы сидим, наконец успокоившись, за бокалами вина в столовой и пытаемся разобраться в том, что мы видели.
— Поразительно удачный сеанс, — говорит оправившийся от перенесенного антрепренер Яна Гузика. — За последний год — это у Гузика второй раз всего явления такой силы. Если бы мы не разорвали цепи, я уверен, что мы дождались бы полной материализации духа.
А. Л. Волынский, не только своеобразный критик, но и один из самых ярких и своеобразных ораторов, пытается в слова перелить свое волнение.
— Мы стоим на пороге новой красоты, новой эры! — говорит он, иллюстрируя свою речь характерными для него размашистыми жестами.
— Искусственно создать то, что мы пережили — немыслимо. Если же все это так, как мы видели, как мы все записали в этом ненужном протоколе, — то в наш человеческий мир пришла новая красота. И что значат тогда Венера Милосская и Рафаэль, Данте и Достоевский?!
— Как станем жить мы дальше? — нервно думает вслух устроитель сеанса. — Жизнь — я ясно чувствую это, — у всех нас, переживших сегодняшнюю ночь, переломана отныне на две, не связанные между собой части. Прежние, вчерашние мысли и желания — не годятся для нашего нового, для нашего завтрашнего дня.
— Вдумаемся, — медленно говорит П. Д. Успенский, от которого, как от автора книги о четвертом измерении, мы все осторожно ждем какого-то ответа. — Это чудо? Но разве вся наша жизнь не чудо? И мы чудо, и этот цветок, и этот диван — чудо. Мы ничего, мы вообще ничего не знаем. Вокруг нас сплошь чудеса. Почему же именно то, что мы видели сегодня, волнует и поражает нас?
— Мне вот голову до кости разбило, — говорит забинтованный, пострадавший офицер-академик, — но дело не в этом. Я и еще, и еще на сеанс пойду. Разве можно жить, не понимая всего этого?
Бледный петербургский рассвет сумрачно глядел в высокие окна, а мы все, потрясенные, сидели, не думая расходиться, целиком охваченные пережитым, не будучи в силах осмыслить его и уяснить.
Я не знаю, сколько времени просидели бы мы так, взволнованные и вконец измученные, как вдруг прежний посредник-объяснитель «спас» всех нас.
— Да, редко удачный сеанс! — говорит он. — В этом году только один сеанс был такой сильный. У градоначальника нынешнего, генерала Д В. Драчевского. Тот сеанс даже сильнее был. Из другой комнаты через запертую дверь предметы проникали. Полной материализации даже добились.