А потом Севилью взбудоражило известие о скором приезде путешественника. Их величества повелели ему прибыть в Барселону, и он уже выехал из Палоса, начав триумфальное шествие по Испании. И пока Севилья лихорадочно готовилась к торжественной встрече первооткрывателя новых миров, Пабло де Арана сидел за бутылкой вина, снедаемый мрачными мыслями. С чего, недоумевал он, такая суета? Выскочка-иностранец, безродный лигуриец, обыкновенный моряк, которому нечего было терять, кроме своей жизни, рискнул переплыть океан и открыл там новые земли. Раз земли там были, их рано или поздно кто-нибудь да открыл бы. Ну почему надо поднимать столько шума.
Некоторые, возможно, соглашались с ним, но большинство отвергало подобные рассуждения, а кое-кто, рассердившись, угрожал, что заткнёт эти слова ему в глотку.
Неприятие значительности открытия Колона, однако, не умерило любопытства Пабло, и в то памятное вербное воскресенье вместе со всем городом он вышел на улицу, чтобы встретить дона Кристобаля.
Севилья сделала всё, чтобы достойно принять его. Мостовые устилали пальмовые листья, веточки мирты, жасмина, абрикосового, лимонного дерева, чуть ли не из каждого окна свешивались гобелены и полотна яркого бархата.
Отзвуки празднества проникли даже в уединение монастырей. На одну из улиц, по которой предстояло проехать Колону, выходила глухая стена, окружавшая сад монастыря Санта-Паулы. В саду воздвигли подмостки, чтобы сёстры могли взглянуть на кавалькаду.
Мать-настоятельница, женщина образованная, отлично понимала значение открытия Колона и хотела, чтобы сёстры оказали ему достойный приём, пусть и не выходя за пределы монастыря. Она же принесла известие о возвращении Колона своей племяннице Беатрис, в прошлом певичке, а теперь мирской сестре, набожностью удивляющей даже монахинь.
— Он совершил подвиг, достойный великого Сида, — щебетала мать-настоятельница. — Храбрый моряк, покоритель океана, на маленькой, утлой каравелле преодолел все преграды, открыл новый мир и положил его к ногам нашей доброй королевы Изабеллы. Он навеки прославил Испанию и нас, испанцев.
— Новый мир? — переспросила племянница, которая вышивала у окна.
— Не иначе. Он открыл острова, каждый из которых больше Испании, так мне, во всяком случае, говорили, а золота там столько, что наша страна станет самой богатой в мире. Часть этого богатства пойдёт на подготовку крестового похода. И мы отобьём у неверных гроб Господень. Дон Кристобаль, — добавила она, — едет из Палоса в Барселону.
— Дон Кристобаль? — У Беатрис перехватило дыхание, она посмотрела на высокую, статную мать-настоятельницу.
— Путь его лежит через Севилью. — Глаза той сверкали. — Его ждут здесь в воскресенье, и город готовится принять его с королевскими почестями. Санта-Паула должна внести свою лепту. Мы вывесим на стены наши лучшие гобелены. Я думаю…
— Вы сказали, дон Кристобаль, — глухим голосом повторила Беатрис.
— Дон Кристобаль. Да. — Мать-настоятельница с удовольствием назвала все титулы первооткрывателя. — Благородный дон Кристобаль Колон, адмирал моря-океана и вице-король Индий.
— Господи, помоги мне. — Беатрис смертельно побледнела, откинулась на спинку стула, закрыла глаза.
— Что с тобой? Ты больна, дитя моё?
— Нет. Нет. — Беатрис взяла себя в руки, выдавала из себя улыбку. — Всё в порядке. Вы сказали… дон Кристобаль Колон… Вице-король, вы говорите…
— Именно, вице-король. Вице-король Индий, которые он открыл. Разве он заслужил меньшего? Кто из живущих более достоин этого высокого титула? Покорение Гранады — значительное событие. Но что есть провинция по сравнению с целым миром? Сама видишь, мы должны достойно встретить его. Пойдём со мной. Поможешь мне отобрать лучшие гобелены.
Беатрис покорно последовала за ней, но мать-настоятельница отметила удивительную рассеянность своей племянницы и пожурила её, ибо она не выказывала радости по поводу благополучного возвращения экспедиции.
Но Беатрис не приняла этих упрёков. Лишь в редкие моменты не вспоминала она Кристобаля и теперь благодарила Бога, что миссия его удалась. Успех Колона почти примирил Беатрис с тем, что она потеряла его навсегда, столь чистой и неэгоистичной была её любовь к этому человеку. А может, думала она, и к лучшему, что их пути разошлись. Какое место мог предложить ей он, поднявшийся столь высоко? Кто она ему, как не помеха на его блистательном пути? Такое бескорыстие привело Беатрис на тропу смирения. Нельзя сказать, что путь этот дался ей легко. Тропа оказалась столь же крутой, что и Голгофа, и крестом, под тяжестью которого сгибалась Беатрис, стала мысль о том, с каким презрением вспоминает, если и вспоминает, её Колон.
Боль её усилилась бы от встречи с Колоном, но она не смогла заставить себя отказаться от едва ли не единственной возможности увидеть его. И в последний день марта она стояла среди монахинь на подмостках, возвышающихся над глухим забором, огораживающим сад. В чёрной накидке, как и они, под чёрным капюшоном вместо монашеского чепца.
Вскоре после полудня колокольный звон возвестил о том, что дон Кристобаль в городе.
Алькальд Севильи встретил его у Пуэрта дель Аренал в сопровождении почётного эскорта конных альгасилов и произнёс короткую приветственную речь. Часть альгасилов двинулись первыми, чтобы проложить Колону путь по узким улочкам, запруженным горожанами.
Алькальд, дон Руис де Сааведра, хотел вместе с адмиралом возглавить процессию, но тот решил иначе, предлагая горожанам первым делом увидеть плоды его успеха. Он сам сформировал колонну, пустив за альгасилами цепочку лошадей и мулов, гружённый добычей, привезённой из Нового Света. Одни короба блестели золотом, в других лежали пряности и драгоценные камни. В клетке, подвешенной на шестах между двух ослов, сидела пара игуан длиной в шесть футов каждая. Гигантские ящерицы вызывали крики удивления и ужаса у горожан. В клетках поменьше сверкали разноцветным оперением тропические птицы. С десяток матросов вели животных под уздцы, раздуваясь от гордости.
Сразу за ними следовала горстка индейцев, стройные тела которых для приличия прикрывали одеяла. Первая пара несла шесты с масками из дерева и золота, подаренные Колону касиками. Толпа изумлённо ахала, во все глаза разглядывая туземцев, некоторые из которых разрисовали лица, а другие украсили волосы перьями птиц. Мужчины несли дротики и луки, у каждой из трёх женщин на руке сидел попугай.
Севильцы вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть все эти чудеса, то и дело раздавались возгласы: «Господи, помоги нам!», «Хесус Мария!» Но более всего потряс их большой попугай, сидевший на руке идущего последним индейца. Стоило индейцу почесать головку попугая, птица выкрикивала: «Вива эль рей дон Фердинанде и ла рейна донья Исабель!»[13]
Севильцы не могли поверить своим ушам, спрашивая себя, что же это за мир открыл Колон, если там могут говорить даже птицы. За индейцами двигались моряки Колона, а уж за ними он сам, первооткрыватель Индий, на белом арабском скакуне, в компании алькальда. Величественно, как принц крови, сидел он в седле, в алом, расшитом золотом камзоле и белоснежной рубашке, с обнажённой головой, и горожане видели, что седина уже тронула его рыжеватые волосы.
Восторженные крики толпы вызывали улыбку на его губах, серые глаза сияли.
Когда Колон проезжал мимо монастыря Санта-Паулы, он поднял глаза, привлечённый возгласами приветствующих его монашек. А Беатрис мгновением раньше в страхе укрылась за спиной своей соседки, так что его взгляд увидел лишь сияющие под белыми чепцами лица монахинь.
Когда же, помахав рукой, Колон миновал монастырь, Беатрис выступила вперёд, чтобы ещё раз увидеть его голову и спину.
Так уж вышло, что Пабло де Арана наблюдал за процессией с противоположной стороны улицы, как раз напротив монастыря Санта-Паулы. И едва прошли альгасилы, замыкающие процессию, горожане устремились следом к Алькасару, где в честь вице-короля Индий городские власти давали банкет.
Пабло, однако, не пошёл вместе с толпой. Человеческий поток обтекал его, а он застыл, как столб, намертво вкопанный в землю. На улице он уже остался один, но изумление всё ещё не отпускало его, не давая двинуться с места. Наконец, приняв решение, он скорым шагом пересёк мостовую и вдоль монастырской стены — монашки уже давно покинули помост — направился к зелёной деревянной двери. Дёрнул за цепь колокольчика с такой силой, будто хотел разорвать её, прислушался к далёкому звяканью.
Ставень на забранном решёткой оконце в двери приоткрылся, и на Пабло глянуло морщинистое лицо старого монастырского садовника. Глаза старика неприязненно оглядели гостя.
— Что тебе нужно? — сварливым голосом осведомился садовник.
— Прежде всего вежливости, — осадил его Пабло. — А потом передайте госпоже Беатрис Энрикес де Арана, что из Италии приехал её брат и хочет её видеть.
Взгляд старика стал подозрительным.
— Это ты её брат?
— Я самый. А зовут меня Пабло де Арана.
— Подожди здесь.
Ставень захлопнулся. Пабло с нетерпением ждал и уже вновь взялся за цепь колокольчика, когда заскрипели засовы и распахнулась дверь.
— Можешь заходить.
Он оказался в ухоженном саду, с аллеями, обсаженными миртом. Вдали, за шеренгой кипарисов, апельсиновыми и гранатовыми деревьями, белели стены монастыря.
Беатрис стояла у гранитного фонтана среди серебрянолистых алоэ. В чёрной накидке до пят, в простом сером платье безо всяких украшений. Капюшон она откинула, и в солнечном свете её густые каштановые волосы отливали бронзой. Бледная, с напряжённым лицом, испугом в глазах, наблюдала она за приближением Пабло.
— Слава Богу, ты на свободе, Пабло, — приветствовала она его.
— Свободой я обязан только себе, — отрезал он.
— Я рада… так рада… что они отпустили тебя.
— Отпустили? — Он рассмеялся. — Отпустили на галеры. Вот куда отпустили они меня. Они и ты.
Тем самым он ясно дал понять, что пришёл не как любящий брат. Упрёка она, правда, не приняла.