— …По сентенции оказались они виновными, — устало закончил канцелярист чтение последнего протокола.
Поднялся, держа лист с приговором, Апраксин.
— Вице-адмирал, — произнес он ледяным тоном. — многократно сказывал нам, что ничего противно Морскому Уставу не учинил, но в кампанию доказал не малыми случаями, что не исполнил долга своего. Посему… — Апраксин поднес лист ближе, беззвучно пошевелил губами, затем прочел вслух: — За сию конфузию и разные преступления обязанностей своих и по несостоятельности оправданий вице-адмирала Корнелиуса Крюйса приговорить на основании перваго артикула к потерянию жизни.
Крюйс гордо вскинул голову.
— Господа кригсрехт, подавайте голоса. — Апраксин вызвал младшего по чину судью. — Капитан-лейтенант Витус Беринг?
По залу скользнуло движение. Моряки знали о дружбе датчанина с вице-адмиралом. Вместе с ним и Апраксиным Беринг участвовал в Азовском походе против турок, был принят во флот в 1704 году унтер-лейтенантом по рекомендации Крюйса, а до того плавал под его начальством в Ост-Индию на голландских кораблях.
Перехватив усмешку на тонких губах Крюйса, капитан-лейтенант побелел.
— Господину вице-адмиралу уповать надлежит на милость его величества за прошлые немалые отличия, а за сию конфузию осуждения достоин.
Крюйс иронически поклонился.
Петр испытующе глянул на расстроенного капитан-лейтенанта и обежал взглядом зал. Командиры не шелохнулись, но глаза договаривали за них. Симпатии иностранных мореходов были на стороне осужденного вице-адмирала.
— Капитан-командор Александр Меншиков?
Царский любимец, высвободив подбородок из кружев, обвел рукой вокруг шеи. Жест был предельно ясен.
— Шаут-бей-нахт Петр Михайлов?
— Сказать смерть, — мрачно буркнул тот.
Крюйс вновь поклонился.
— Участь моя, — почтительно проговорил он, — всецело во власти вашего величества. Счастье и несчастье в баталии и жизни состоит в случае. Адмирал Шифель флота не нашего, о чем многие помнят, потерял свой корабль на клипе[5], да чуть что не всех и людей погубил.
— Окольничий Засекин свиным ухом подавился, а Ивана Ивановича Бутурлина палаты задавили, — насмешливо прервал его Петр и, уставясь в зал, вызывающе докончил: — Кому деньги дороже чести, тот оставь службу. А деньги брать и не служить — стыдно!
— Капитан-командора Шхелтинга, — продолжал Апраксин, — поелику оный получил от вице-адмирала ордер на командование эшквадрою, то записать его в младшие капитаны впредь до государевой милости.
Судьи согласно качнули париками.
— Капитан-командор Рейс, будучи вдвое сильнее свейских кораблей, убоялся абордировать их, нанеся тем бесчестье флоту нашему. — Апраксин, слыша рядом гневное дыхание, скосил глаза, ужаснулся дикому взору Петра, торопливо дочитал: — За неисполнение обязанности своей и за трусость вышереченнаго Рейса на основании восьмаго и двадцать девятаго артикулов должно препроводить к месту казни и там расстрелять.
Рейс, посерев, обеими руками вцепился в скатерть на судейском столе.
— Не имея сигнала вице-адмирала и не ведая храбрости матрозкой, не посмел я абордировать свейскую эшквадру!
— Но, но! — сипло предостерег Меншишв. — Много себе не позволяй врать, господин от конфузии командор.
— Шельм! — бешено выкрикнул Петр и стукнул кулаком по столу с такой силой, что пузырек с чернилами перед канцеляристом подпрыгнул. — Ты ль, собака, храбрее русскаго человека?!
Долго сдерживаемая ярость, наконец, прорвалась наружу. Петр, оттолкнув кресло, подскочил к флагману, схватил обомлевшего капитан-командора за грудь и с силой швырнул его к ногам перепуганной стражи.
— Прикажи, Федор Матвеевич!.. Казнить немедля!..
Расталкивая сторонящихся командиров, он выбежал из зала и только на дворе, потянув раздувающимися ноздрями морозный воздух, опомнился. Тотчас же его догнал посланный Апраксиным Таврило Семенов.
— Господин шаут-бей-нахт, не простынь за ради бога, — заботливо басил канцелярист, подавая треуголку и шинель.
Петр, не отвечая, порывисто надел шинель, нахлобучил треуголку и, размахивая руками, стремительно зашагал по двору к расположенным близ Невы стапелям[6].
Мглистое зимнее небо, суля снегопад, низко висело над незаконченным квадратом адмиралтейского двора. Всюду торчали ребристые остовы новых кораблей, высились горы навощенных и просмоленных канатов, штабеля досок, груды якорей. По обе стороны двора, за частоколом среди заснеженных пустырей Адмиралтейского острова, пестрели расписанные яркими красками амбары с пенькой, лесом и смолой, бревенчатые корпуса прядильного, канатного и сухарного заводов, стояли опрятные флигели флотских служителей, провиантские магазины на сваях, лекальные[7] сараи и простенькая деревянная церковка Исакия Далматского, граничащая с Адмиралтейством.
Сухо скрипел снег под ботфортами.
— Ну, погодите, ярыжки заморские, хвастуны!.. — Петр презрительно фыркнул. Его бесила враждебная сдержанность, с какой приняли приговор командиры. — Забыли, что ради нужды в мореходах взяты в службу из кабаков амстердамских? Плачу вам жалованье вдвое против своих, за что?..
Злость на родовитую знать, из-за чьей косности приходилось нянчиться с проходимцами вроде Рейса, сызнова овладела им, как в тот день, когда экзаменовал дворянских недорослей, ездивших за границу учиться морскому искусству. Немногие из них вернулись сведущими в мореходных азах, большинство даже не знало компаса. Петр в сердцах не одного великовозрастного недоросля попотчевал дубинкой, выдрал за уши, отдал в матросы, но толку не добился. Флот рос с каждом весной, а свои мореходы были наперечет. Основанная в Москве в Сухаревой башне «школа математических и навигацких, то есть мореходных хитростно искусств» не выручала. Кораблями по-прежнему командовали морские бродяги, набранные из всех портов мира, привыкшие служить, да и то без особого усердия, лишь тому, кто хорошо платил. Редкие из сонма заезжих искателей длинного рубля — покойный Лефорт, Бредаль, Сиверс, Беринг — заодно со шпагой отдали русскому флоту свои чаяния, честь и сердце.
У крайнего стапеля Петр задержался. Плотники сорвали шапки. Он, здороваясь, велел не прерывать дела и, тщательно осмотрев скелет корабля, прошел к следующему элингу.[8]
Неподалеку от обшитой досками почти готовой скампавеи, беззаботно перекликаясь, собирали вязанки щепок дети адмиралтейских мастеровых, живших за частоколом в казенных казармах. Несколько мальчишек, обтрепанных и худых, как бездомные котята, обступили долговязого веснущатого подростка в мешковатом, видимо с отцовских плеч, зипуне и, толкаясь, слушали его бойкую речь. Не замечая подошедшего сзади царя, подросток обстоятельно объяснял типы кораблей.
— Сие судно прозвано скампавея, а еще каторга. На нем ставят один машт с парусом, також ходют на веслах и… — он, запинаясь, вымолвил подхваченное у матросов слово, — абордуют свейские корабли.
— А сие, Алешка? — допытывался, тыча на соседний элинг, большеголовый мальчуган с платком вместо шапки.
— Бомбардирский корабль с пушками. Батя с дядей Федосеем строят, — гордо прибавил веснущатый Алешка.
— А чай страшно на море-то! Мамка сказывала, вода там под небеса хлещет. Пропадешь!
— А чаво страшно? Матрозы ведь ходют.
— Господин шаут-бей-нахт! — разнеслось на весь двор.
Петр недовольно обернулся. Подростки воробьями метнулись прочь.
От мазанковой башни рысцой трусил, придерживая шпагу, генерал-адмирал. Франтоватый Меншиков едва поспевал за ним.
— Как велишь с Корнелиусом Крюйсом? — подбегая, спросил запыхавшийся Апраксин. — Зело просит не казнить его в одночасье с капитан-командором. Смилуйся над ним, Петр Алексеич!
— И славных дел немало за вице-адмиралом числится. Вели, мин херц, заместо смерти в абшит[9] его писать, — в свою очередь упрашивал Меншиков.
Петр словно окаменел.
На дворе стало людно. Стража вывела осужденных. Позади бравого гвардейского поручика спокойно семенил опальный вице-адмирал и, шатаясь, плелся Рейс. Поодаль гурьбой двигались хмурые командиры. Апраксин приказал им присутствовать при исполнении приговора.
Рейс, хныча, пал на колени.
— Пощаду молю, ваше миропомазанное величество!
— Трус, трус! — брезгливо отодвигаясь, пробормотал Петр и вполголоса, — никто, кроме генерал-адмирала, не разобрал, — обронил:
— Сказать ему смерть и привязать к столбу, потом свободить от смерти и послать в каторгу.
Стража, подхватив упирающегося капитан-командора, поволокла его на берег Невы к позорному столбу, у которого ежедневно стегали батогами штрафованных мастеровых. Два усатых гвардейца прикрутили Рейса к столбу. Капитан-командор, обессилев от ужаса, повис на веревках. Офицер завязал ему глаза платком.
На адмиралтейском дворе воцарилась непривычная тишина.
Снег под ногами Беринга не скрипнул, а выстрелил. Выйдя из толпы, капитан-лейтенант почтительно и твердо сказал:
— Прошу о милости Корнелиусу Крюйсу.
Петр пристально взирал на датчанина с тем выражением, от коего становилось не по себе многим людям.
— Не по чину смел, Витус Беринг! — сердито крикнул Апраксин.
Властным жестом Петр успокоил генерал-адмирала.
— Капитан-командора Рейса, — проговорил он, — лишив чинов, сослать в Тобольск навечно; вице-адмиралу ехать в Казань на жительство, никуда из того места не отлучаясь.
Командиры облегченно завздыхали. Крюйс признательно склонил голову.[10]
По знаку генерал-адмирала, гвардейский офицер подошел к Рейсу и, сняв с его глаз повязку, передал волю царя.
Капитан-командор кулем сполз вдоль столба и, не веря помилованию, не разжимая зажмуренных век, визгливо завопил: