Беринг откинулся на них и, стоя по щиколотки в осыпающейся с ног земле, обвел прощальным взором стан смерти.
Вдоль изогнутой отмели, разделяя ее и отлогий склон предгорья, желтели кресты над шестнадцатью холмиками; возле них зияла разверстой пастью могила, выдолбленная в мерзлой земле намедни, когда лекарь сообщил, что ноги капитан-командора поражены антоновым огнем. Вершины далеких гор и террасы прибрежных скал были убраны выпавшим за ночь снегом. Среди пены бурунов высился могильным курганом увенчанный крестом мачты и реи корпус «Святого апостола Петра», выброшенный последним штормом на отмель; за останками пакетбота яро метался между материками студеный океан. Где-то в его просторах, за горизонтом, мерещилась Берингу так и не обретенная земля дона Жуана де Гамы.
Угасающий взгляд капитан-командора безучастно скользнул по удрученным лицам спутников и задержался на поникшем Стеллере.
— Господин адъюнкт, — позвал старик. — Ежеличем обидел, премного прошу простить грехи мои.
Угрюмый Стеллер подошел к ложу. Обиды, причиненные командующим, не забывались. Самая тяжкая была нанесена в день стоянки у острова Каяк близ Америки; настроенный против адъюнкта за его злоречивость, Беринг в первую минуту запретил ему съезжать на берег для научных наблюдений, а впоследствии бесцеремонно прервал их, пригрозив покинуть натуралиста на произвол судьбы, если тот замешкается на острове.
— Иван Иванович, — чистосердечно сказал Стеллер. — Обида нанесена не мне. От тех ваших запрещений потерпела наука; ведь за краткостью пребывания на оной суше природа американская и образ жизни тамошних обитателей узнаны мной недостаточно. О том печалюсь, что побывали мы в Америке токмо ради известия и чтоб привезть американской воды в Азию.
Адьюнкт заметил покорно страдальческое выражение устремленных на него мутных глаз умирающего и, охваченный жалостью, спохватился.
— Обиды ж моей нет на вас, Иван Иванович.
Он осторожно притронулся к пухлой руке Беринга и, цепенея, почувствовал податливое, как тесто, рыхлое тело.
— Академия Наук и Сенат, — поспешил он смягчить свою резкость, — рассудят, что нами под вашим смотрением немало сделано: островы разные близ Америки сысканы, коих богатство изрядную прибыль государству принесть могут. О чем и репортовать не преминете в скором времени.
Похожая на гримасу улыбка проползла по лиловым губам капитан-командора. Он не принял милостыни.
— В скорое время, — чуть слышно обронил старик, — мне репортовать надлежит господу богу за грехи мои и погибель напрасную экопедичных служителей…
Голос его пресекся. Смертная мука прозвучала в последних словах. Задыхаясь, он зашептал склонившимся над изголовьем офицерам:
— В Сенат и Адмиралтейц-Коллегию репортовать поручаю равноправному товарищу моему в делах экспедичных, господину капитану Чирикову, коль довелось ему в благополучии прибыть в камчатскую гавань… Для того, Софрон Федорович с господином лейтенантом, представьте Алексею Ильичу донесение о вояже и бедствиях наших… Как возвратятся посланныя для узнания и ежели сия суша не Камчатка, в чем не имею сомнений, то не терять дней, а построив из досок корабля гукор[101], плыть в нем к гавани, нареченной именем святых апостол Петра и Павла…
— Софрон Федорович… — Вахтенный матрос потянул мастера за кушак. — На круче людей примечаю.
Хитров обернулся. С крутой скалы на отмель спускались два человека: один на голову ниже другого.
— Михайла с Тимохою! — оглушительно рявкнул боцманмат, признав матросов, ушедших на разведку в горн.
Служители загалдели.
— Иван Иванович… — Мастер нагнулся над ложем. — Посланныя для узнания возвратились.
Беринг одобрительно моргнул.
— Зовите, не мешкая.
Хитров рысцой пустился к скалам. За ним скопом двинулись снедаемые нетерпением служители.
— Братцы!.. Любезныя мои!.. — еще издали, часто дыша, на ходу приговаривал обросший рыжими кудрями Тимофей Анчегов. — Довелось свидеться!.. Земной поклон…
— Успеешь, Тимоха, отбить. — Отощавший Михайла Неводчиков отстранил спутника и вытянулся перед Хитровым. — Дозвольте репорт чинить, благородный господин Софрон Федорович… Исканиями нашими за седьмицу определено: сия суша не матерой берег, но остров. Места безлюдны, зверь непуган, несчетен, с гор кругом суши море-окиан простирается необозримый и несть ему конца-краю… Сбить бы нам лодию из корабельнаго кузова да плыть, поспешая, пока силы есть, в брегам камчатским…
Мастер, хмурясь, оборвал устюжанина:
— О том репортуй господину командующему!
Служителя повернули назад и столкнулись с адъюнктом.
Стеллер взволнованно оповестил:
— Господин командующий отбыл в путь вечный. Токмо и успел наказать, чтоб имущество его жене с сиротами в Виборг отвезть. Дважды зевнул он широко наподобие рыбы, вытащенной из воды, и преставился с тихим вздохом.
Моряки, сняв шапки, обступили яму. В ней расплывчато серело искаженное агонией лицо капитан-командора.
Все было кончено.
Капитан-командор Витус Ионас Беринг сдал вахту ошибок и страданий.
Могила капитан-командора Беринга. Крест, поставленный Российско-американской компанией. (Фотография Е. К. Суворова в 1910 г.)
«…1741 года декабря в восьмой день опочил командующий наш… Нет сомнения, что ежели бы он достиг Камчатки, успокоился бы там в теплой комнате и подкреплял себя свежею пищею, то прожил бы еще несколько лет. Но поелику он должен был переносить голод, жажду, стужу и огорчения, то болезнь, которую он давно имел в ногах, усилилась, придвинулась к груди, произвела антонов огонь и лишила его жизни…
На другой день похоронили мы прах любезнаго начальника нашего, предали тело его земле и положили оное в средину между адъютантом его и комиссаром. Пред отплытием с острова, нареченнаго нами Беринговым, поставили над могилою крест и начали от оного судовое счисление…»
ВМЕСТО ЭПИЛОГАНА БЕРЕГУ МОЙКИ
…Чрез нас предел наш стал широк
На север, запад и восток…
Жарким летним днем, когда столичная знать пребывала на лоне природы за пределами Санкт-Питербурха, на крыльце опрятного флигеля, выходящем в садик на берегу Мойки, беседовали, сидя в креслах, три академика — хозяин дома, одетый в легкий халат и стоптанные туфли — Михаил Васильевич Ломоносов; напротив него застегнутый на все пуговицы чинный историограф Герард-Фридрих Миллер, коего для удобства звали по-русски Федором Ивановичем еще со времени Большой Северной экспедиции, и естествоиспытатель Степан Петрович Крашенинников.[102]
Оба ученых пришли к Ломоносову с жалобами на президента Академии наук Шумахера, властолюбивого и ограниченного человека. Тишайший и кроткий Миллер, разведя руками, сообщил, что по распоряжению президента академическая типография закрыта на замок до его возвращения из отпуска, и долголетний труд историографа «Описание царства Сибирского» лежит ненабранным.
— Також и мое «Описание земли Камчатки», — присоединился Крашенинников. — Коль так поведется и впредь, быть ему, яко и прочим донесениям экспедичным, под спудом архивным.
— Тож иное, — возразил Миллер. — Экспедиция секретна.
— Одначе, — в сердцах вскричал Крашенинников, — известие об оной давним давно напечатано в «Gazette de France» заодно с пояснением об ужасной кончине господина Беринга и достижении Алексеем Ильичем Чириковым северо-западных берегов американских! Секретна! — негодуя, повторил он. — Потому пройдохи всякие и тщатся чужую славу загресть. Ведомо ль вам, Михайла Васильевич, что изволил приписать господин Жозеф Делиль на карте вояжа пакетбота «Святый апостол Павел», в Париже напечатанной?
— А что? — заинтересовался Ломоносов.
Крашенинников процитировал на память:
— «Карта открытий, сделанных в плавании к Америке братом моим Людовиком Делилем и капитаном Чириковым…» Вся-то польза от хвастуна парижского в том, что признал он в жителях островных американских людей, подобных обличием тем, коих он видел в Канаде. И сему невежде, скончавшему жизнь свою от кондрашки в камчатской гавани, сочиняют славу, должную принадлежать Чирикову с флотскими служителями…
— Достойный человек Алексей Ильич, — сказал историограф. — И что похвально: большой скромности и души, яко помню его в бытность с экспедициею. Морская служба не могла ожесточить в нем чувствительное сердце. Да вы же сами о том говорили, герр профессор, — обратился он к хозяину.
Ломоносов утвердительно наклонил голову. Встреча с птенцом гнезда Петрова ему запомнилась. Она произошла весной в царском дворце на приеме, коим удостоила Елизавета заслуженного моряка. Чириков бесхитростно поведал о злоключениях экспедиции. Картины возникали одна за другой: туманное штормовое море, среди чьих студеных валов блуждал, сбившись с курса, флагманский корабль в обратном рейсе от Аляски, пока не был выброшен на скалы пустынного острова; полузасыпанный осыпающимся песком, умирающий в земляном логове Беринг, запретивший откапывать себя, ибо в земле было легче переносить зимнюю стужу… Чириков лаконично повествовал обо всем, что пришлось пережить морякам, и скромно умолчал о главном: о том, что не слепому случаю обязан своим первенством в открытии Северо-Западной Америки, но точному расчету и навигаторским познаниям. Они помогли ему и безошибочно проложить обратный курс через океан, и благополучно достичь Петропавловского порта сквозь те самые непогоды, кой были гибельными для капитан-командора. Цинга унесла за борт всех офицеров пакетбота, кроме юного штурмана Елагина. С ним и сорока семью служителями вместо семидесяти, едва переждав зиму в камчатской гавани, Чириков отважился начать новое путешествие. Измученный цынгой и чахоткой, он повел пакетбот на восток и, открыв два острова, не подозревая,