Но что вы поделаете?
Во-первых, этот Макс умеет уговорить хоть самого упрямого четвероногого осла, не то что разумного человека, а, во-вторых, какая-то тревога не давала мне покоя, гнала меня из пустой комнаты туда, куда уходили другие.
Ну, и кончилось тем, что мы-таки пошли.
Но, ей Богу, мы насмотрелись таких вещей, что теперь сам я не знаю: было ли и впрямь это? Полно! Уж не приснилось ли мне? Знаете, когда ляжешь спать с полным желудком, иногда снятся преотвратительные вещи… Такие, что во сне орешь, как зарезанный. Да вы помните, я же вам часа два назад рассказывал об одном таком кошмаре. Ну, когда я видел моего брата Тома полуживым до пояса, полускелетом от пояса до пяток…
Что мы видели?
Хорошо, я расскажу.
Но, представьте, Макс Грубер, увидав это, словно с ума спятил. Не от испуга. Не от отвращения. Куда?! Ей-Богу, он ошалел от радости, от какой-то чудовищной, величайшей на земле.
Он даже свою Энни позабыл, хотя она и жалась, как испуганная птичка, к нему.
Ходит, машет руками, кричит. Прямо — сумасшедший.
Но я лучше расскажу по порядку.
Началось с того, что нас заставили напялить на себя меховые одежды. Даже Энни вновь превратилась в прехорошенького мальчугашку.
Потом нас вывели, разумеется, под конвоем, из жилища на воздух, привели к какой-то отдельно, в стороне стоявшей башне. Там оказалась довольно крутая лестница со ступенями, вырубленными в камне. От нечего делать, я считал эти ступени. Их было две сотни, и еще сорок, и еще три.
Потом мы пошли коридором. И вот тут-то я удивился Бог знает как: сначала стены были из камня, а потом из чистейшего, прозрачного, как слеза, льда.
Лед тот не таял, потому что в коридоре было-таки пре-порядочно холодно: градусов на двадцать ниже нуля.
Закончился коридор выходом в большой зал, потолок которого опирался на толстые ледяные колонны. А стены этого зала образовывали отдельные ниши. Заглянул я в одну из них и отшатнулся.
Знаете, человек я не робкий. Вы спросите кого угодно, хоть из офицеров форта, хоть из нашей братии, трапперов. Но смотреть на мертвых я, признаться, не нахожу приятным. А в нише, как книжки на полочке, лежало рядом несколько трупов. И все с почерневшими лицами, как бывает всегда у тех, кто умирает, замерзая. Вы знаете: холод жжет, как и огонь.
А Макс не только смотрел на трупы, — он касался их, он касался руками их лиц, ощупывал их черепа, он разглядывал их оскаленные зубы, щупал материю и меха их одежды.
Словом, обращался с покойниками, как, прости, Господи, обращаются детишки гуронов с куклами из глины, а эскимосские малютки с куклами из тряпок и костей.
Я ему говорю:
— Брось! Уйдем отсюда! Ведь это же просто-напросто кладбище.
А он чуть не кричит на меня:
— Жалкий невежда! Ты не понимаешь, что это великие исторические тайны открываются. Вот перед нашими глазами лежит труп человека, как будто умершего вчера. А это единственный сохранившийся до наших дней труп великих мореплавателей древности, гениальных финикийцев, это — какой-нибудь герой из Тира или Сидона. Он плавал на своем утлом судне к берегам Англии за оловом, за медью, и бури угнали его корабль в страну вечного льда, и те-чениямн занесло мертвый корабль и мертвого мореплавателя к этим «детям света» две-три тысячи лет назад… А этот! Ты видел таких людей?
Он приподнял своими сильными руками труп человека с бритой головой и орлиным носом.
— Это — сын знойного Египта. Ты это понимаешь?
— Негр, и больше ничего.
— Идиот, и больше ничего! А что ты скажешь об этом?
Он показал на один труп, облаченный в блестящие доспехи. Лица не было видно: его закрывала странная металлическая сетка, спущенная из-под стальной шапки с широкими полями. На гребне этой шапки красовалась золотая птица с распростертыми крыльями.
— Ну, солдат какой-то…
— Солдат? Это — воин! Слышишь? Это — один из тех воинов, которые с Цезарем, с Каем Юлием Цезарем переплыли Ламанш, прорубились в сердце Англии… А этого ты знаешь?
Он подбежал к другой нише. Там лежал человек огромного роста, тоже весь закованный в блестящие доспехи, но со светлыми, как лен, волосами и длинными непомерно усами.
— Это — берсеркер. Варяжский викинг, «ужас морей», пенитель волн… Нет, ты понимаешь, что мы видим?
— Мертвых людей, — угрюмо ответил я.
— Историю! — закричал он. — Но твоим узким мозгам не понять, не вместить этого…
— А ты не ругайся! — сказал я, таки порядком рассердившись. — Мне на всяческие истории в высокой степени наплевать. Если тебе нравится роль гробокопателя на этом ледяном кладбище…
Но я не успел закончить: Макс, давно уже воззрившийся на трупы людей, лежавших в соседней нише, освещенной специальной висячей лампочкой, вскрикнул, как ужаленный.
— Боже великий! Что это? Кто это?
Я посмотрел туда, куда глядел он, и удивился: трупы, как трупы, как другие, которых мы тут видели, ей-Богу, предостаточное количество. И чего ради в такой азарт приходить, понять невозможно.
А он, Макс, стоит перед этими трупами, глядит, и у него из глаз слезы катятся.
Надо вам заметить, что почти в каждой нише, около каждого трупа мы находили всяческие предметы, по-видимому, найденные «людьми света» одновременно и сохраненные, ну, скажем, в качестве вещественных доказательств, что ли. Это, я так думаю, делалось на тот случай, чтобы облегчить возможность опознания, определения покойников.
Так, около финикийцев лежало несколько слитков олова и медных чушек и какие-то узкогорлые коричневатые сосуды с черными фигурами. Около египтянина — какие-то ткани. Рядом с двумя или тремя римскими воинами — целый арсенал оружия. Сразу было видно, что это люди, которым их карабины и ножи дороже всяких цацек. Но, впрочем, это я так только выразился: карабинов около римлян не было, а было только холодное оружие. Ружья воины Цезаря, должно быть, потеряли. Во всяком случае, повторяю, ружей ни около них, ни около финикийцев и египтян я не видел. Луки, стрелы точь-в-точь такие, как у гуронов и даже эскимосов, этого добра было предостаточно, так что, в конце кондов, я начал, признаться, подумывать: а может быть, все эти знаменитые финикийцы, римляне и прочие самые что ни на есть настоящие дикари, которые боялись огнестрельное оружие и в руки взять?
Ну-с, так вот, около тех трупов, около которых стоял теперь со слезами на глазах Макс, лежала старая-престарая книга в кожаном переплете. Я сначала подумал, что это — молитвенник. Ан нет: оказалось, не печатано там, а писано. А Макс эту самую книжку или тетрадку чуть ли не целует.
В нише лежали, образуя странную группу, трое. Посредине полусидел, словно отдыхая, высокий статный старик с седой бородой. Смерть не испугала его: казалось, он видел ее приближение, он смотрел безбоязненно ей в глаза, нахмурив пушистые брови над орлиным носом. И так и застыл его безбоязненный взор, и так и смотрел этот грозный старик теперь на нас своими мертвыми, но по-прежнему грозными очами.
У его ног, словно прильнув к коленям, задремав в истоме, лежал русоволосый паренек лет пятнадцати. Его лица не было видно: паренек прятал это лицо в коленях старика. И немного поодаль от этих двух трупов помещался третий, простого, должно быть, матроса, такого, каких десятками увидишь на любом китоловном судне. В общем же трупы, как трупы, и ничего больше. А наш «дутчмэн» смотрит на них, как будто родного отца и брата отыскал…
— Да в чем дело? — спросил я его, невольно понижая голос, словно боясь потревожить покой мертвых.
— Сними шапку, — сказал он повелительно. — Мы у могилы одного из величайших путешественников мира. Эта книга — это дневник знаменитого Генриха Гудзона. Того самого, который открыл Гудзонов залив.
— А сам-то он как же сюда попал?
— Кто знает? — пожал плечами Макс. — Ведь мир не знает, как погиб Гудзон. В июне или июле 1611 года, почти триста лет назад, экипаж корабля, которым Гудзон командовал, совершая путешествие в надежде открыть северозападный проход, возмутился против командира, посад л его в лодку, дал немного припасов и оставил лодку в море на произвол волн вместе с капитаном Гудзоном, его сыном и несколькими оставшимися верным командиру матросами. Вот все, что до сих пор знает мир о последних днях жизни великого мореплавателя, открывшего, между прочим, для европейцев доступ к Гудзоновой реке, к острову Мангат-тану, на котором теперь высится один из величайших городов мира, Нью-Йорк.
Теперь, благодаря нам, мир узнает, где покоятся останки Гудзона… И нет никакого сомнения, Северо-Американ-ские Соединенные Штаты перевернут землю и небо, но явятся сюда, хотя бы это стоило миллионов, чтобы взять останки Гудзона и его спутников и отвезти их под сень какого-либо из храмов Нью-Йорка…
— А откуда янки узнают про нашу находку? — задал я скептический вопрос расходившемуся, размечтавшемуся не в меру Максу.
— Мы скажем, когда…
— Когда вернемся? — засмеялся я. — Да? А мне кажется, дружище, что как бы не вышло по-иному. По крайней мере, сам ты недавно убедился из разговоров с «хранителем тайн», что, пожалуй, в одной из пустых ниш этого ледяного кладбища скоро прибавятся новые квартиранты. Понял?
Макс хотел что-то ответить, но потом махнул рукой, потупился и, положив дневник Гудзона рядом с его трупом, отошел в сторону.
— Пойдем… назад! — сказал он хриплым голосом через минуту.
И мы в самом деле выбрались, сопровождаемые нашим конвоем, на поверхность земли, а потом в нашу камеру.
Когда мы брели по снегу, покрывавшему улицу — подступ к «городу на холме», я случайно поглядел в ту сторону, где виднелись в смутном, призрачном свете руины «города мертвых».
И невольно вскрикнул:
— Свет! Свет!
В самом деле, на краю горизонта виднелась узенькая полоска чуть брезжившего света. Только мой истосковавшийся взор привычного бродяги по ледяным пустыням, в царстве полярной ночи, мог увидеть этот слабый свет.
Следом за мной и Макс, глубоко взволнованный, повторял трепетным голосом: