— Свет, да, свет!
— Близится «день светозарного бога Индры», — сказал, как бы давая ответ на чей-то вопрос, один из наших провожатых.
— Завтра «день счета», — поддержал его другой.
— «День красных» и «день черных чисел», — отозвался третий.
— Я уже слышу: звенит сталь, ударяясь о сталь, металл жадно пьет алую кровь «детей света». Души «тех, которые не нужны», мчатся навстречу огненной колеснице Индры, светозарного, победоносного, приветствовать его возвращение.
— Я вижу, плывут, плывут по волнам льдины, и с них несутся песни девичьих голосов, поющих гимн смерти! — закончил четвертый.
— Что это все значит? — спросил я Макса, когда он перевел мне слова спутников.
— Почем же я-то знаю? — пожал он плечами. — Надо будет расспросить!
II
Когда мы вошли в нашу камеру, мы увидели Падди. По-видимому, в наше отсутствие на ирландца нашел его стих: Падди сидел, забившись в угол, скаля зубы, глядя вокруг сверкающими глазами, и его лицо было бледно, как полотно, и он дрожал всем телом.
— Что случилось? — окликнул я его.
— Я… опять… видел… Тима Фиц-Руперта! — простонал Падди. — Он пришел сказать мне, что осталось только десять суток… Но он лжет, он лжет. Я не умру. Я не хочу умирать!
Падди упал, и длинное тело его забилось, извиваясь в судорогах, по полу нашей комнаты. Мы стояли около несчастного и глядели на него угрюмыми глазами. И в душе каждого из нас шевелилась та же роковая мысль о близкой гибели…
Несколько часов спустя Макса позвал один из конвойных. Переговорив с ним, немец исчез куда-то, воспретив следовать за собой Энни. Вернулся он через полчаса, озабоченный, но вместе как будто несколько успокоенный.
— Меня звал «хранитель тайн», — сказал он.
— Старый седобородый джентльмен?
— Ну да. Он сказал очень многое. Во-первых, он предполагает умереть завтра.
— Гм! Похороны по первому разряду? — засмеялся Падди, уже оправившийся от своего испуга, но смех его звучал фальшиво, и голос был хриплым, как голос голодного волка.
— Затем, — продолжал Макс, не обращая внимания на неуместную шутку ирландца, — затем старик предупредил: завтра у них очень странное торжество, этот самый «день счета». Я, в сущности, не совсем понял, в чем дело. Но будешь нечто вроде воинских игр, в которых примут участие до пятидесяти подростков-мальчиков.
— Люблю бокс! — опять замолвил Падди. — Ежели, конечно, констебли и шерифы не испортят игры.
— Не перебивай, Падди! — оборвал его Макс. — Есть нечто новое по отношению к нам. «Великий единый» или «хранитель тайн» сказал дословно следующее — «совет семи мудрых» склоняется к тому, чтобы к трем из четырех пришельцев, мужчинам, применить во всей строгости «закон огня», обрекающий вернувшихся на смерть. Но покуда я жив, приговор этот не будет исполнен. Когда я умру, «хранителем тайн» станет Ту-Ваи, он же говорит: смерть.
— Черт знает что такое! — заволновался Падди.
— Да подожди ты. Пусть Макс договорит до конца! — одернул его я.
— Дальше, — продолжал Макс, взвешивая каждое слово, — дальше «хранитель тайн» сказал следующее: Энни признана не вернувшейся самовольно, а возвращенной самим Индрой, стоящей под его покровительством. Энни, которую уже признала ее мать, одна из касты «людей меча», остается неприкосновенной. Завтра для нее будет избран муж из этой самой касты.
— Для меня? — воскликнула девушка гневно и страстно. — Я не хочу. Я не подчинюсь. Я избрала себе мужем тебя, и только смерть отнимет тебя от меня. Где ты, там я, где твоя душа, там моя душа, и где твоя гибель, там моя гибель.
Макс с нежной лаской обнял девушку и поцеловал ее.
— Не торопись, дитя! — сказал он грустно. — Я знаю, ты любишь меня, и я, видит Бог, люблю тебя больше жизни. Но ведь мы осуждены на смерть. Ты это слышала?
— Я умру вместе с тобой! — сказала Энни решительно.
— Подожди же! — слегка отстранил ее Макс. — Дай докончить!
Итак, «хранитель тайн» сказал еще следующее: «Я не хочу гибели пришельцев, ибо убедился, что они не те, которые ушли, раскаялись, вернулись, и не посланцы мятежных ренегатов, а существа другой, особой, может быть, низшей породы».
— Покорно благодарю! — пробормотал Падди.
— «Я, — говорит «хранитель тайн», — пошлю в должный час к вам того, кто будет знать «тайну скалы», и вы последуете за моим посланным без замедления, ибо путь его — путь ко спасению».
— Темно, но, кажется, обещает старикашка помочь нам улизнуть отсюда! — возликовал Падди.
— Похоже на то! — отозвался и я.
— Не представляю себе, как это все будет, — сказал озабоченно Макс. — Но, во всяком случае, нам, значит, надо быть готовыми к бегству. Пожалуйста, друзья, осмотрите наше оружие, потому что так или иначе оно нам очень скоро понадобится. Затем, я думаю, было бы абсурдом бежать по ледяной пустыне в этих кисейных тряпках. Нечего и говорить, они были хороши тут, где так тепло, что женщины разгуливают с обнаженными руками. Но в пустыне…
— Наши лохмотья целехоньки. Они в этой нише, за колонной! — отозвался Падди.
— Одно меня смущает, — продолжал Макс. — Где мы возьмем припасы?
— Когда нам дадут сегодня трапезу, можем захватить кое-что! — сказал Падди.
— Что можно взять? Хлеба на полтора два дня, и только…
— Да лишь бы удрать отсюда! — вскинулся Падди. — Я сыт по горло всем этим. Я думал, здесь — спасение. А здесь кровавое гнездо какое-то. Не люди, а призраки, кровожадные вампиры. И, я глубоко уверен, колдуны самой чистой или, вернее, самой грязной воды. Это они подсылают ко мне призрак Тима Фиц-Руперта. Но я надую и их, я надую и Тима. А если придется схватиться, то, будь я трижды проклят, пусть идет моя бедненькая душенька в ад, если уж этому суждено быть, то, голубчики, я, Патрик Донохью, клянусь всеми святыми, я в одиночку не отправлюсь в преисподнюю. Я приведу с собой столько вашей братии, что у мистера Черного не хватит котлов с кипящей смолой для их принятия. Вот что!
Наш разговор по вопросу о бегстве продолжался, разумеется, и после этого, — но ничего серьезного в этом не было, так что я не буду передавать подробностей. Лучше я расскажу историю того, что мы видели несколько часов спустя — этот самый «день чисел».
Помню, мы порядочно-таки выпили за трапезой и заснули на своих обычных местах. Только Энни, которая никогда не пила ни единой капли, словно и впрямь была барышней из хорошего дома, сидела у изголовья задремавшего Макса, поглаживая его кудри белой ручкой и напевая какую-то заунывную, но красивую песенку вполголоса. Я видел красивую девушку как сквозь туман. Я словно издали слышал ее пенье. И мне казалось, что вернулись далекие, блаженные годы золотого детства, что я — ребенок, малютка, и что моя мама в нашем блокгаузе убаюкивает меня своими песенками в часы без конца тянущейся зимней ночи, а за окном бушует вьюга, плачет ветер, стонут ели, ложатся на землю сугробы снега.
— Эй, Нед! Вставай! Пожалуйте на парад, господин полковник! — услышал я голос Падди и вскочил, как встрепанный.
Оказалось, что мы преблагополучно проспали часов десять и доспали таким образом до самого начала пресловутого празднества «дня чисел».
Торопливо одевшись, мы последовали за ожидавшим нас конвоем. На этот раз нас повели по какому-то коридору, по переходам, которых я еще ни разу не видел и, наконец, поместили на широких каменных ступенях расположенного амфитеатром круглого здания, центр которого составляла площадка, должно быть, метров сто в диаметре. Пол этой площадки был покрыт ярко-желтым крупным песком. Посредине стояло нечто вроде амвона или жертвенника: такой трехногий стол на тонких металлических ножках, причудливо изогнутых и схваченных блестящими, должно быть, золотыми цепями. Ножки поддерживали странной формы сосуд, словно жаровню, и от пылающих углей в этом сосуде поднимался колыхающимся столбом сизоватый дымок. Должно быть, господа «дети света» подмешали к углям какую-нибудь медицину: дым этот наполнял все помещение волнами странного, одуряющего аромата. Вдыхая полной грудью этот воздух, я с каждым новым вздохом начинал чувствовать себя необычайно легко и свободно. Я забывал все, я смеялся над угнетавшей меня еще пять минуть назад мыслью о нашем почти безвыходном положении, о бегстве и так далее. Мне хотелось плясать и плакать, и петь, и кричать. И мне казалось, что у меня за спиной вырастают крылья. Вот-вот они станут такими большими, такими мощными, что стоить мне взмахнуть ими, и я поднимусь на воздух, как легкокрылая чайка, помчусь, куда хочу…
Я глядел на товарищей и видел, что и они находятся под влиянием чар той же самой проклятой медицины: Падди оживился, ерзал, хохотал, как пьяный, блестя глазами, кричал:
— Время! Пора! Начинайте! Режиссер! Поднимай, черт бы тебя побрал, занавес! Галерка, тише!
А Макс, обняв прильнувшую к нему Энни, заглядывал ей в глаза и что-то шептал ей и целовал ее золотые кудри.
Я поглядел вокруг, все скамьи были заняты «людьми света» — мужчинами и женщинами, стариками и малолетними. И вся эта тысячная толпа словно пила сладкий яд, и пела, и смеялась, и ликовала.
— Смотрите. Старикашка тоже тут. Браво, старый джентльмен! — кричал Падди, показывая без церемоний пальцем в ту сторону, где в отдельной ложе, убранной пурпурной материей с золотой бахромой, заседал наш приятель, «хранитель тайн».
Но старый джентльмен, должно быть, не слыхал крика Падди и не видел нас. Он один не поддавался чарам ароматных курений, он один сидел неподвижно, как истукан, и его пергаментное лицо казалось мне еще более бледным, чем прежде, а глаза блестели, словно два алмаза.
Немного погодя, у жертвенника появилась вся честная компания — все «семь мудрых» — не в белых обычных одеждах, а в каких-то ризах. Что они там выстраивали, эти джентльмены, я смутно помню: кажется, взявшись за руки, ходили кругом жертвенника, что-то пели хриплыми и нестройными голосами. Потом упали на колени, а в то же мгновенье из груды дотлевавших углей на жертвеннике вдруг вырвалось, поднявшись до потолка, фиолетовое пламя и раздался удар грома.