Возвращаться туда, искать потерянный компас?
Это было все равно, что в стоге сена искать крошечную булавку. Ведь кругом нас был лед, испещренный трещинами, и был снег, в котором тонуло все. И была мгла…
Собственно говоря, только в этот момент я почувствовал дыханье близкой смерти. Это она заглянула мне в глаза пустыми впадинами голого черепа и оскалила насмешливо желтые зубы, и засмеялась, и заплясала в воздухе, прищелкивая беззвучно костяшками пальцев.
А в мозгу словно сотня кузнецов молотками выколачивали монотонную песенку из одного единственного проклятого слова:
— Гибель, гибель, гибель!..
Не было дня и не было ночи, была только мгла. И бежали, бежали с неумолимой быстротой часы, десятки, многие десятки часов. Мы то останавливались, изнемож-женные, отупевшие, готовые свалиться тут же, на месте, в готовую могилу — в сугробы снега, сидели или лежали молча, не глядя друг на друга, не произнося ни единого слова, то поднимались, брались за лямки наших саней и тащились вперед. Довольно стыдно мне, как видите, такому здоровому и сильному парню, охотнику и бродяге по профессии, признаться в этом, но что правда, то правда, джентльмены: из всех нас четверых единственный, кто не падал духом, единственный, кто подбадривал других и, скажу больше, единственный, кто заставлял нас идти вперед, это была эскимосская девушка, Энни. Она была нашим вождем, и она же была нашим ангелом-хранителем, потому что, не будь ее с нами, мы способны были лечь в первый попавшийся сугроб и предоставить сыплющемуся с неба снегу хоронить наши остывшие тела.
На Макса Грубера напало какое-то тупое равнодушие: он показывал лишь слабые признаки оживления, когда Энни отходила от него. Тогда он тревожился и слабым, жалобным, молящим голосом звал девушку, умоляя ее не покидать его.
— Энни, моя Энни! — кричал он, простирая вперед руки. — Где ты, Энни? Ради Бога, не уходи, не покидай меня, Энни!
Падди одно время словно онемел. Но потом, под конец этого кошмарного путешествия, с ним начало делаться что-то совсем неладное: то же, что находило и на меня, но у меня это бывало только изредка, в моменты, когда бушевала буря и выла вьюга, а у него, раз начавшись, пошло и пошло развиваться.
А началось это так, джентльмены.
Как-то раз, когда мы брели, волоча сани, наш ирландец вдруг сбросил с плеч лямку, отскочил в сторону, словно желая спрятаться за меня, схватился рукой за мое плечо.
— Что ты? — невольно вскрикнул я.
— Там… там… вон, на холме… Видишь, видишь? — бормотал он, дрожа всем телом.
Я посмотрел по указанному им направлению, но, кроме снежных бугров, ей-Богу, ничего не увидел. Да и бугры-то эти при неверном призрачном свете мерцавших звезд были еле-еле видны.
А Падди стоял, трясясь, и все бормотал:
— Проклятый, проклятый!
— Медведя, что ли, заметил? — воззрился я, хватаясь за ружье.
А надо вам заметить, джентльмены, что к этому времени наши запасы здорово-таки подобрались, и уже шла речь о том, что еще через пару-другую суток, если мы не увидим какой-нибудь дичины, надо будет взвалить остаток припасов па плечи и бросить сани, ибо нет никакого смысла тащить их. Так что в эти дни все мы с особым вниманием глядели на окрестности, стараясь выследить хоть какую-нибудь живность, хоть тощего волка, что ли. И естественно, что мои мысли были направлены в эту сторону. Но меня удивляло, что Падди, наш Падди, так струсил.
Вы, джентльмены, не знали его. Но, может быть, вам приходилось-таки кое-что о нем слышать: по совести, это был отчаянный парень. Он и на охоте лез в самую явную опасность, очертя голову, он и на всяческик рискованные предприятия шел первым. И, по правде сказать, когда, бывало, пробродив несколько месяцев по тундрам и дебрям, партия звероло вов добиралась до какого-нибудь поселка, фактории, форта, где можно было пображничать, Падди делался нестерпимым. Он был-таки забиякой и задирой, и беда — пойти с ним в кабачок: непременно затронет кого-нибудь, заведет драку. И уж тут лезет, словно слепой, один хоть против двадцати. Заревет, как бык, прижмет кулаки к груди, наклонит голову бараном, да как стрела эскимоса — в гущу неприятеля. И прокладывает себе дорогу среди них именно своей дубовой ирландской головой, покуда на него не навалятся и скрутят его арканами по ногам и рукам.
Через это самое я, собственно говоря, терпеть не мог кутить в компании с ирландцем: всякий кутеж с ним непременно заканчивался побоищем. А я хоть от перспективы подраться с кем-нибудь не падаю в обморок, но предпочитаю другие развлечения.
Словом, если кто вам скажет, что Падди был трусом, можете попросту плюнуть тому в глаза, потому что это было бы наглой ложью.
Но, говорю, в тот момент, о котором я рассказываю, с Падди что-то случилось непонятное: он дрожал всем телом, он не попадал зуб на зуб и явно прятался за меня.
Все это было столь необычайно для Падди, для «Отчаянного ирландца», как звали нашего приятеля, что поневоле и меня охватило жуткое чувство, словно ожидание чего-то ужасного.
— Что там такое? — забеспокоился и Макс.
А Падди стоит на месте, вытаращив глаза, да бормо-четь:
— Тим… Тим Фиц-Руперт…
Потом схватился за карабин и выстрелил. Но при свете выстрела я ясно увидел там, куда стрелял Падди, не было ровным счетом ничего, кроме какого-то снегового горбика. Хоть бы ствол дерева, обломок скалы, фигура животного — ничего ровнешенько.
Должно быть, грохот выстрела заставил и самого ирландца опомниться. По крайней мере, он, словно проснувшись, стал протирать себе глаза.
— Что это я? — как будто засмеялся он, но смех его звучал фальшиво, а голос по-прежнему был неверен и взор блуждал. — Почудится же такое в этом проклятом краю, право!
— Да что почудилось-то тебе? — заинтересовался я.
— Нет, так, ничего! — уклонился он. — Просто, знаешь, Нед, тоска заедает. Ну, в голову разные дурацкие мысли лезут.
— А кто был этот Тим, как его? Фиц-Руперт?
Тут Падди осатанел: кажись, еще момент, кинулся бы на меня зверем.
— Молчи! — кричит. — Ни слова, ни звука. А то…
— А то? — засмеялся я, следя зорко за каждым движением товарища, чтобы успеть, знаете ли, предупредить его, если он вздумает какую-нибудь глупую штуку выкинуть, ну, например, нож вытащит, или в меня стрелять станет, как сейчас только в воздух стрелял.
— Молчи, молчи! А то я с тобою то же сделаю, что с нею и с Фиц-Рупертом. Убью! Истерзаю, крови твоей напьюсь!.. А-а-а!..
И тут с Падди случилось то, что мы называем «черным припадком»: не знаю, бывает ли эта штука у вас, в больших городах, джентльмены, и от какой собственно причины она приключается, но у нас, в пустынях на краю света, этой болезнью больны многие из бродяг и звероловов. Нет, не подумайте, что это от пьянства. Какое там?! Я видел людей, которые капли в рот спирта не брали, даже в самые жестокие холода, а этой болезни были подвержены.
Знаете, очень похоже это на то, что с эскимосскими бабами бывает. Только тем надо толчок дать, испугать их, что ли, или очень огорчить. А с нашим братом это неведомо почему приключается: идет себе, идет человек, все ничего. Только лицо краснее обыкновенного сделается, да походка неверная, да говорит он странным скрипучим голосом. И вдруг вскрикнет, как подстреленная птица, или как кричит лось, когда ему охотничий нож горло перерезает, подпрыгнет, перевернется вокруг себя, согнувшись в дугу, шлепнется грузно на землю и роет землю ногами, и скребется судорожно руками, а если заглянуть ему в лицо, увидишь, что глаза так закатились, одни только белки страшно сверкают, а изо рта — пена, а в горле клокочет что-то.
Таких людей, когда они лежат, самое лучшее не трогать. Говорят, надо накрыть черным чем-нибудь лицо. Но это, может быть, и вздор. А важно не трогать: он отлежится, потом встанет и, как ни в чем не бывало, идет дальше.
Но от себя добавлю, я лично с такими джентльменами в какую-нибудь охотничью экспедицию отправляюсь очень неохотно: один из них своим этим припадочным криком спугнул однажды великолепнейшую голубую лисицу, какую когда-либо доставляли охотники Гудзоновой компании, и проклятый зверь улепетнул от моей пули.
Но, повторяю, с Падди таких припадков раньше никогда не было. И это вышло в первый раз, так что мы невольно растерялись. Однако дали ему отлежаться там же, на снегу, где он упал.
И пока он лежал в забытье, Макс рассказал мне в коротких словах, что значили слова Падди о «ней» и каком-то Фиц-Руперте.
История это невеселая, и я охотно промолчал бы о ней, джентльмены, но приходится сказать, потому что это касается дальнейших наших приключений.
— У него, у Падди, была невеста в форте Черчилль, — рассказывал Макс. — Такая же ирландка, как и наш Падди, молодая и пригожая девушка. Слово она дала Падди не очень охотно: боялась его буйного нрава. А тут, как на грех, когда Падди отправился в одну экспедицию, во-первых, разнесся слух, что Падди потонул, охотясь на моржей, а во-вторых, в форт Черчилль пришел один молодой охотник, этот самый Тим Фиц-Руперт. И был он парень веселый, как котенок, певун, плясун, шутник, сорвиголова.
Ну, и кончилось тем, чем должно было окончиться: Нелли О’Гара стала миссис Нелли Фиц-Руперт, и оба они ушли в лес, где Тим выстроил блокгауз.
Прошло полгода, вдруг является в форт Черчилль «покойник» Падди. Оказывается, тонул, да не потонул, эскимосы вытащили, выходили. Узнав о том, что Нелли вышла замуж, потемнел. И начал он тут пьянствовать. Но так, как еще никогда: пропил все, даже карабин. Буйствовал, скандалил, пока комендант форта не выслал его.
Прошло еще около года, слышат в форте, блокгауз Тима сожжен, Тим и его жена убиты. Да мало того, что убиты, на трупе Тима, привязанном к столбу, следы таких зверских пыток, какие применяли в старые годы только мерзав-цы-гуроны.
Ну, и всполошились все вокруг: стали твердить, что это дело рук каких-то «красных змей», то есть индейцев. А потом и затихло, забылось все это.
— Значит, не индейцы, а… а Падди… распорядился так с несчастными? — задал я вопрос Максу, искоса поглядывая на все еще неистово храпящего на снегу ирландца.