– Ничего, что она заходила?
– В смысле?
Кирилл разводит руками, и его лоб опять сминается в глубокие, растерянно-виноватые складки.
– Ну, мало ли… Ты ведь не очень любишь гостей. Особенно после дежурства.
– Ну так она у нас в гостях и не задержалась.
– Это правда. Она вроде бы на свидание торопилась… Будешь вино?
Вера внезапно чувствует невыносимую сухость в горле.
– Буду. Но сначала воду.
Кирилл почти мгновенно подносит ей граненый стакан, и Вера с жадностью глотает шершавые холодные пузырьки.
– Как прошло дежурство? Много было пациентов?
– Как обычно, ничего особенного… Устала только ужасно. Как будто меня вытащили из стиральной машины после стирки в режиме «интенсив».
Про колыбельных пациентов Кирилл ничего не знает. И уж тем более про Диму Коршунова. Вера всегда держала его в стороне от этой темы.
– Опять какие-нибудь отмороженные чудики приходили?
– И без них не обошлось. А еще сегодня мне на электронную почту пришло письмо от отца…
Кирилл на секунду замирает, отрывается от нарезания пиццы и поднимает на Веру свои бутылочно-зеленые, чуть встревоженные глаза:
– От твоего отца? И что он написал?
– Что хочет встретиться, и еще какую-то чушь про упущенные годы, которые нужно наверстать. Странно все это.
– Да уж, действительно странно. Спустя столько лет… А откуда у него твой адрес? Как он вообще тебя нашел?
– Без понятия. То есть, видимо, через мать. Он написал, что недавно с ней встречался. Но мать мне об этом не говорила. Ничего не понимаю.
Вера берет протянутый ей треугольник остывающей пиццы и бокал. Рассеянно впитывает шершавый темно-красный вкус. Густую виноградно-пряную бархатистость. Внутри снова медленно разливается тепло.
– И что ты ответила?
– Пока ничего. И, скорее всего, ничего и не отвечу.
Кирилл все еще смотрит на нее с тревожной внимательностью и медленно садится на край дивана – плюшево-красного, местами белесого, словно обложенный язык. Диван достался в наследство от тети Лиды. Мать хотела заставить дядю Колю выкинуть «это хламное убожество» сразу после тетилидиной смерти. Грозилась даже приехать и выкинуть убожество самой, собственноручно, невзирая на робкие дядиколины возражения. Но в итоге у затопленной делами, вечно загруженной мамы «так и не дошли руки». И спустя семь лет, когда дядя Коля окончательно перебрался в соседнее садоводство, к моложавой и очень бойкой двоюродной сестре, Вера забрала диван в свою студенческую окраинную лачугу. Приехала и увезла красно-белесое воспоминание с опустевшей, сникшей, все глубже вязнущей в воронке разложения дачи. А позже переправила его в квартиру Кирилла, ставшую со временем и ее домом.
– Может, все-таки стоит написать что-нибудь в ответ? Дай ему хотя бы шанс объясниться.
– А зачем? Что он должен мне объяснять?
– Почему он так долго не появлялся в твоей жизни. И почему решил появиться сейчас. Мало ли, у него, например, больное сердце, и он хочет хотя бы раз увидеться с дочерью.
– Если у него проблемы с сердцем, могу передать ему через мать номер Аллы Осиповны. Она отличный кардиолог, должна помочь.
– Нет, ну правда. Мне кажется, тебе надо с ним встретиться и выслушать его. Решать, конечно, тебе… Но мало ли что на самом деле произошло тогда, много лет назад… Ты ведь знаешь только версию матери. Может, он мучился всю жизнь, не мог спокойно спать, но возможности с тобой увидеться у него, по каким-то причинам, не было. А сейчас такая возможность появилась. Встреться с ним, Веронька, правда. Только сначала обязательно убедись, что это действительно он тебе написал.
– А кто, если не он? Маньяк? Вряд ли. И я уже решила: встречаться с ним не буду. Но матери я все же позвоню, выясню, правда ли она с ним виделась.
Вера берет телефон и поворачивается к окну, к проступающему над двором солнцу, к прищуренному, сжавшемуся, но все еще живому летнему дню. И прежде чем она успевает найти в контактах номер матери, на экране высвечивается новое электронное письмо. Письмо, от которого внутри Веры словно развертывается огромное туманное пространство, со всех сторон пронизанное невыносимо острыми трепещущими сквозняками.
– Все в порядке? – встревоженно спрашивает Кирилл, приподнимаясь с дивана.
– Более или менее, – отвечает Вера после долгой паузы. Несколько раз перечитывает про себя новое отцовское послание.
«Вера, дочка, спасибо тебе за такой теплый ответ. Да, я понимаю, что у тебя сейчас совсем мало времени. Ты права, не стоит встречаться впопыхах. Лучше увидимся, когда у тебя будет полегче с работой. Напиши мне, когда появится возможность. Я буду с нетерпением ждать нашей встречи, мысль о ней будет греть мне сердце».
6
Котики
С Кириллом Вера познакомилась на языковых курсах.
В конце интернатуры бывшая Верина однокурсница Марьяна потащила ее записываться на занятия английским. Маленькая, бойкая, по-муравьиному деловитая, она не оставила Вере выбора.
– Потому что, Верочка, иначе никак. Хороший врач без английского не может.
Вера сначала пыталась упираться. Ей казалось, что без английского во врачебной практике вполне можно обойтись. Знание языка все равно ничего не изменит по существу. Все равно останутся те же самые колыбельные пациенты, смотрящие с территории ослепительно-белой неразбавленной боли. Сломанные человеческие тела, которые невозможно починить. И чужая безнадежная боль будет ворочаться внутри Веры осклизлым туловищем, вне зависимости от Вериных языковых познаний.
Но Марьяна оказалась непреклонна:
– Как же ты собираешься совершенствоваться? Ты разве не планируешь постоянно повышать квалификацию, следить за свежими публикациями в международной медицинской прессе и сотрудничать с иностранными коллегами?
Вера не планировала.
– А без этого, Верочка, ничего не получится. Роботизация не за горами, и все недоквалифицированные середнячки вроде тебя останутся без работы.
– Ну знаешь ли, врачей роботизация вряд ли затронет… – вяло протестовала Вера.
– Еще как затронет. Так что готовься. Будешь просить милостыню рядом с ларьком «Кебаб», подложив под колени свой диплом.
И Вера отправилась вместе с Марьяной на курсы английского. Некоторой частью сознания она понимала, что стоило бы сильнее проявить себя, дать отпор настойчивой чужой энергии, тянущей ее в очередной поток бессмыслицы. Но какая-то глубинная болезненная усталость заставляла ее послушно плыть по течению.
В день записи на курсы их встретила в офисе круглая мелированная девушка, представившаяся Алиной. По словам девушки, она была «правой рукой основателя и директора курсов» и по совместительству преподавательницей английского и немецкого. Алина говорила четко, энергично, отвечала на вопросы с безукоризненно дозированной вежливостью, и от нее как будто тянуло машинным жаром прочного, непогрешимого механизма.
«Идеальный менеджер», – подумала тогда Вера, рассеянно разглядывая под звуки Алининого голоса свежую дизайнерскую мебель, явно не желавшую срастаться с отсыревшим, осыпающимся в прошлое офисным пространством.
Кирилла в тот день на рабочем месте не было.
Веру и Марьяну записали в группу к Ольге Юрьевне, худой высокой женщине с хрупкими, ювелирными ключицами и пропитанным законсервированной печалью взглядом. С практической точки зрения уроки Ольги Юрьевны чем-то напоминали ухоженные, аккуратные, очень тщательно прополотые грядки, на которых ничего не прорастало. Длинные лингвистически выверенные тексты, до краев наполненные красивой устаревшей лексикой; стройные ряды упражнений с неизменными вкраплениями сложных, очень редких грамматических случаев. И ни капли живой, здоровой практичности.
Марьяна жаловалась Вере почти после каждого занятия:
– Я, честно говоря, ожидала от курсов большей продуктивности. По-моему, преподше, несмотря на возраст, давно пора на пенсию. Посмотрим, конечно, как дальше дело пойдет. А ты, Верочка, что думаешь по этому поводу?
Вера не думала ничего. Ей просто было хорошо на уроках Ольги Юрьевны, таких плавных, неторопливых, оторванных от реальности. Свободных от невроза сиюминутной практической пользы. Во время этих уроков Вера в основном смотрела в окно, проваливаясь в далекие от английского языка мысли и постепенно наливаясь изнутри спелой сонной сытостью, на самом дне которой ворочались родные, ничем не подгоняемые болезненные мысли. Можно было никуда не торопиться, не думать о времени. Почти как в осеннем, пропитанном сырыми хвойными запахами лесу рядом с дачей тети Лиды и дяди Коли.
В группе, кроме них с Марьяной, было еще семь человек. На первой парте ерзал пустоголовый красавчик Петя с черными, как смородинки, шустрыми глазами. Петя очень много говорил: казалось, он просто обожает звуки собственного голоса, никак не может сам себя наслушаться. Вера иногда думала, что ей такого объема речи хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Рядом с ним сидела резко пахнущая смуглая Ника, усыпанная бархатными родинками, с неизменной красной змейкой лопнувшего сосуда в правом глазу. Ника всегда была напряжена и сосредоточена до предела: очевидно, на освоение материала у нее расходовались все запасы интеллекта. За Петей и Никой ютилась маленькая розовощекая Ася, чем-то похожая на встревоженного диснеевского Пятачка. Чуть дальше, рядом с Верой и Марьяной, располагались три долговязые сухопарые женщины неопределенного возраста. За отдельные единицы эти женщины у Веры почему-то не считались и возникали в сознании исключительно вместе, как сиамские близнецы. Так уж сложилось изначально. Имена их Вера постоянно путала, но твердо помнила, что в троице были Наталья, Светлана и Валентина. А у окна обычно устраивался растрепанный Денис, похожий на глубоководную рыбу круглыми, немного мутными и неизменно выпученными глазами.
Все эти люди, пытавшиеся научиться у Ольги Юрьевны английскому, были невероятно бестолковыми. И невероятно прилежными. Все они хотели уехать за границу, в основном в никуда, но чтобы потом обязательно «чего-нибудь где-нибудь добиться». Возможно, даже ка кого-то немыслимого успеха. Ну или хотя бы «стабильной жизни». Потому что «незачем терять зря время в этом захолустье». Чтобы как-то приблизить свой вожделенный успех, они таскались на курсы три раза в неделю. Вечером, после работы, – позеленевшие от усталости, с темными кругами под глазами. Либо в субботу днем, в свой священный выходной. Они притаскивались и старательно выполняли все-все задания. Затем получали обратно свои листочки – покрасневшие, израненные ручкой Ольги Юрьевны, – и так же старательно все переписывали. При этом Вера понимала, что дальше уровня А2 они вряд ли когда-нибудь продвинутся, несмотря на все свое упорство и жгучее желание уехать. Вере иногда становилось их мучительно, невыносимо жаль; ей даже порой хотелось пойти в УФМС и слезно умолять сотрудников никогда, ни при каких обстоятельствах не выдавать ее одногруппникам загранпаспортов. Чтобы бедняги не мучились, не изводили себя напрасными стараниями и не пытались прорваться к новой, еще более изнурительной боли. Ведь что, как не боль, ожидало их в тревожной иноязычной неизвестности: по ту сторону аудитории Ольги Юрьевны, за пределами привычно теплой желейной пустоты собственных иллюзий?..