– Ничего страшного. Я пришел не на прием… А попросить вас пойти со мной, покормить котов. С тех пор как вы у нас не появляетесь, они отказываются принимать пищу от других. Даже от меня.
– Ну что ж, голодной смерти котов я допустить не могу, – ответила Вера, ощущая, как вместо острых студеных капель ей за шиворот натекает трепетное, хорошо знакомое тепло.
И они вышли вместе из больничного двора и отправились вдоль стылых улиц, чавкающих жидкой грязью, урчащих водосточными желобами. И вокруг, в темном сыром воздухе постепенно оживали приветливые оранжево-желтые окна.
После того вечера все закрутилось с невероятной скоростью. Вера даже сама не заметила, как оказалась с чемоданом в его квартире, в их квартире, подчеркивал Кирилл; как перевезла в эту самую их квартиру тетилидин красно-белесый диван.
Кирилл очень настаивал на официальной регистрации, потому что «так ведь правильнее». И потому что официальным супругам проще со всякими бумажными формальностями: например, при совместном переезде за границу или при рождении ребенка. Вера не планировала ни заграничных переездов, ни детей. Но, чтобы не обижать Кирилла, вяло согласилась, не особенно раздумывая. И в один прекрасный день с удивлением обнаружила себя в загсе, среди густой потрескавшейся лепнины, скользкого паркета, сверкающего зеркальной чернотой, и умиленных, заранее выпивших гостей. Раздумывать было уже поздно. Удивление не покидало Веру и вечером, когда она сидела рядом с Кириллом за длинным ресторанным столом – в сизом плотном воздухе, сбитом из надышанности, тяжелого коньячного духа, невыносимо резких одеколонов и табачного дыма.
Она словно была оглушена тем, как быстро полились их отношения. И как быстро эти отношения стали мягкими, уютными, будто разношенными. Летом часто ездили за город, к маме Кирилла, Серафиме Михайловне. Та всегда принимала их радостно, кормила варениками с вишней и творогом, говорила тихим полупрозрачным голосом. Расспрашивая о «городской жизни», редко смотрела им в лица, в основном скользила слегка влажным, безмятежным взглядом где-то над их головами. Ее неумолимо утопающие в медленном разрушении дом и сад напоминали Вере дачу тети Лиды и дяди Коли, и от этого становилось легко и уютно. У Серафимы Михайловны всегда успокоительно пахло свежескошенной травой, нагретым деревом и чем-то яблочно-медовым. Либо готовящимся вареньем – жидко-сладкими разгоряченными ягодами.
В другие сезоны Вера с Кириллом иногда выбирались чуть дальше материнского дачного поселка. В основном в гости к старым Кирилловым приятелям, которые после окончания института разъехались по разным городам. А пару раз даже съездили за границу, погуляли по нежданно жаркому октябрьскому Риму и по рождественскому Цюриху, остро пахнущему морозом и пряными ярмарочными угощениями.
С Кириллом было хорошо просто гулять, просто молчать либо говорить о незначительных, неболезненных вещах. От одного его присутствия и мягкого, немного виноватого голоса внутри все словно зарастало крошечными солнечными цветками. Правда, цветки эти были мучительно хрупкими, способными скомкаться от любого неосторожного прикосновения.
Поначалу Верина мать и большинство ее приятелей считали, что она могла бы найти себе «кого-нибудь получше», чтобы «быть счастливой».
На встрече однокурсников, за две недели до свадьбы, Марьяна подошла к Вере и принялась допытываться, почему у нее такой несчастный вид и зачем она постоянно пьет. Вера вяло попыталась возразить, но напрасно. Марьяна была непоколебима.
– Ты просто боишься быть счастливой, – уверяла она влажно-жарким, банным полушепотом. – Не хочешь даже мысли допустить о такой возможности.
– Ты решила оставить дерматологию и стать психологом? – спросила Вера. – Или просто посмотрела в Интернете душеполезный ролик про обретение счастья?
– Не язви. Ты прекрасно знаешь, что сама виновата в том, что с тобой происходит.
– А что со мной происходит?
– Тебе почему-то кажется, что ты недостойна счастья. Но это не так. Вот скажи, Верочка, зачем ты выходишь замуж за этого Кирилла? Он, конечно, парень хороший, добрый, и у него даже есть свои языковые курсы… Но курсы-то средненькие, откровенно говоря. Да и согласись, что чего-то большего он вряд ли добьется в жизни. Достаточно на него посмотреть один раз, чтобы понять: он какой-то… бесперспективный, что ли.
От выпитого алкоголя и полушепота Марьяны и правда становилось как-то бесперспективно и жарко.
– Ты только не обижайся, – продолжала она. – Но он ведь такой же размазня, как и ты. А в паре кто-нибудь обязательно должен быть стержнем. Ты послушай меня, я ведь желаю тебе счастья. А прежде всего желаю, чтобы ты сама захотела быть счастливой.
Веру вообще довольно часто обвиняли в недостаточно активном желании счастья. Ведь быть счастливым – это священный долг каждого, и отсутствие видимого стремления к счастью оказывалось нарушением естественного закона жизни, чуть ли не злостным бездействием, недобросовестной инертностью, достойной всеобщего порицания. Вере полагалось осознать это в полном объеме. А Марьянин взгляд к тому же был таким липким, таким обволакивающе-томным, практически секреторным, что Вере начало казаться, что еще немного, и ее станут принуждать к счастью физически.
– Ты смотри, Верочка, если передумаешь, свадьбу еще не поздно отменить. А я могу познакомить тебя с кем-нибудь из «ЕвроЭлитМеда».
– Боюсь, такого счастья я не вынесу. И умру от инфаркта.
Марьяну, однако, не смутила возможность Вериной смерти, и она продолжила говорить о перспективных сотрудниках клиники «ЕвроЭлитМед». В какие-то минуты складывалось впечатление, что она хочет как-то логично завершить свою тираду о счастье, но ей это никак не удается. Наконец Вера решила, что единственно возможное логическое завершение разговора – впадение в алкогольную кому. И залпом выпила остатки виски.
– Вот видишь… – горестно вздохнула Марьяна. – Я же говорю. Ты прячешься от счастья в спиртном.
Впрочем, уже спустя несколько месяцев после свадьбы большинство людей из Вериного окружения все-таки приняли Кирилла. В конце концов, его природная, вечно растерянная мягкость растопила даже прагматичный душевный ледок Вериных знакомых. И они смирились с этим не слишком логичным, довольно внезапно заключенным браком.
Не смогла смириться только Алина.
С Алиной Кирилл учился на одном курсе, в одной английско-немецкой группе. Она всегда и во всем помогала ему с безропотным, бескорыстным обожанием. Исправно приносила ему домой конспекты пропущенных им лекций, делала за него домашние задания (когда Кирюше было некогда), искала материал для его курсовых работ в невыносимо душных, зеленовато-пыльных библиотеках, подкладывала ему из своей тарелки лакомые кусочки тушеной курицы в студенческой столовой. А после окончания института помогла ему организовать языковые курсы, став его «правой рукой». Вера подозревала, что на самом-то деле именно Алина с ее хваткой, с ее неизменной хлопотливой энергией, и была главным организатором курсов. При мягкости характера Кирилла это казалось чем-то если не очевидным, то уж во всяком случае логичным. И тем не менее Алина предпочитала оставаться в тени, отдавая пальму первенства Кирюше.
Этого безграничного, беззаветного обожания должно было хватить, по мнению Алины, для ответного чувства. Пусть даже не такого сильного. Но ответного чувства не было. Наоборот, Кирилл отплатил ей самой настоящей черной неблагодарностью. Вместо того чтобы хотя бы неустанно выражать признательность за все ее усилия, он неожиданно женился на не особо приветливой, не слишком привлекательной и почти не знакомой ему ученице курсов. На женщине, которая явно никогда не будет о нем заботиться так же, как заботилась бы она, Алина. Это обстоятельство казалось ей невозможной, невыносимой несправедливостью, бесчестным и необъяснимым предательством. И по чти каждый раз, когда Вера встречалась с ней взглядом, Алина словно наливалась изнутри мутной, глубоко затаенной, густо-красной обидой.
Впрочем, открыто свою обиду она практически никак не выражала. Разве что чуть заметной, скользковатой презрительностью в интонациях и нарочитой холодной сдержанностью. Но ни резкости, ни явного ожесточения никогда себе не позволяла.
Один раз Вера с Кириллом даже вместе пришли к Алине в гости. Примерно через два месяца после свадьбы. Вера идти не хотела, да и не очень понимала смысл неожиданного приглашения. Но Кирилл настаивал:
– Все-таки она моя боевая подруга, моя правая рука. Пойми, мне не хотелось бы портить с ней отношения. Пожалуйста.
И Вере пришлось скрепя сердце согласиться. В конце концов, ей тоже не хотелось портить отношения с Кириллом.
Едва переступив порог ее квартиры, Вера тут же почувствовала сочный дух земного, плотского уюта, слоеных пирогов, шкворчащих котлет, обжигающих струй сытого густого пара. Кухня и гостиная были залиты глубинным золотистым теплом абажурных светильников. И сама Алина была теплая, золотистая, уютная. Беспредельно, невообразимо телесная. От нее веяло здоровьем, кроветворным жаром, надежностью. При одном взгляде на нее становилось понятно, что на строительство этого добротного тела пошли только лучшие материалы. Алина резала хлеб, расправляла белоснежную скатерть, подавала блюда сдержанными, плавными и в то же время необычайно уверенными движениями. Внимательно следила цепкими горчично-медовыми глазами за наполненностью тарелок. В ее доме все явно было под контролем.
К Вере она обращалась ровным, подчеркнуто вежливым тоном. А с Кириллом разговаривала ласковым и одновременно бодрящим, хрустким голосом. От этого голоса создавалось впечатление, будто ты вышел прогуляться в морозный свежий день, в солнечную, разрумянившуюся, послеобеденную жизнь. И вот ты идешь по сверкающему скрипучему снегу, сквозь пятна зимнего солнца, дышишь ядреным жизнерадостным воздухом и все не можешь надышаться.
В какой-то момент Алина встретилась с Верой глазами и несколько секунд не отводила взгляд. И тогда Вера вдруг поняла, зачем ее пригласили на этот ужин. Своим взглядом Алина словно говорила ей: «Смотри, я лишь хочу показать тебе, насколько ты никудышна по сравнению со мной. Ты никогда не сможешь дать Кирюше то, что могу дать ему я. Ты не способна окружить его такой же заботой. Рядом с тобой он никогда не будет под надежной защитой чуткого, внимательного сердца».