Вере на секунду становится не по себе, будто слова Аркадия Леонидовича попали в самую уязвимую, самую воспаленную область ее души.
– Вам пока и не стоит об этом думать, – зачем-то говорит она, стараясь не замечать навязчивые серебристые звуки колыбельной. – Вы лучше думайте обо всем хорошем, что с вами произошло за эти восемьдесят три года. Уверена, хорошего было много.
Аркадий Леонидович вновь переводит взгляд из глубины невидимого пространства на Веру, не переставая улыбаться. И его небесные глаза внезапно застилаются тонкой белесой дымкой.
– Да ладно вам, Вера Валентиновна. Я же знаю, вы и сами предпочли бы остаться бело-зеленым новогодним конвертиком с оранжевыми елочками. Лежать где-нибудь на сверкающем льду и покрываться крупными густыми снежинками. И было бы вам не холодно, не мокро, не больно. И не пришлось бы с тревогой заглядывать в мутную речную воду, где прячутся острозубые чудовища. Вы с радостью остались бы в безболезненной пустоте. Но знаете, что я вам скажу? У вас еще есть шанс там остаться. Там, – совсем тихо, почти шепотом повторяет он, медленно проворачивая глазные яблоки. Закатывая небесную, слегка затуманенную голубизну за отвислые веки. – Вы можете никуда оттуда не выходить, если не хотите. Это только вам решать.
Вера вздрагивает, машинально хватаясь за напрягшиеся, словно мгновенно заледеневшие, мышцы живота. В голове вместе с колыбельными нотами наливается что-то пугающе беззвучное, небытийно-холодное. А тем временем Аркадий Леонидович спокойно отворачивается к стенке и замолкает. Белесая дымка сходит с глаз; гнилые зубы, вылезшие из десен, снова прячутся за плотно сомкнутыми бескровными губами. И теперь он кажется самым обычным умирающим стариком. Скрюченным, слегка потемневшим от времени и болезни, будто покрывшийся черноватым налетом серебряный кофейник.
– Там – это где? – сипловатым, не своим голосом спрашивает Вера.
В ответ напряженной люминесцентной лампой гудит молчание.
– И о каком еще конвертике вы говорите, Аркадий Леонидович? О каких чудовищах в мутной воде? Ответьте мне, пожалуйста!
Но Аркадий Леонидович не произносит больше ни слова.
Все утро Вера словно барахтается в тяжелой толще морока.
Наваждение. Самое настоящее наваждение. Хотя, скорее всего, это просто бессвязный бред умирающего старика. Плюнуть и забыть. Мало ли что может ему прийти на ум.
Но откуда он знает?..
К Вере на прием нескончаемым потоком тянутся пациенты. Жалуются на боли в пояснице, затрудненное мочеиспускание, нарушение эрекции. А в мысли настойчиво лезет Аркадий Леонидович, пародонтозно улыбается, мягко смотрит небесным, чуть заволоченным взглядом. И говорит при этом нелепые вещи про конвертик и реку – тихим журчащим голосом. Будто теплая водопроводная струя, медленно наполняющая ванну. Неспешный крановый водопад. И Верин кабинет вместе с уретритными и простатитными бедолагами отступает куда-то в глубь пространства, тонет за рокотом этого внутреннего, мысленного водопада. «Да ладно вам, Вера Валентиновна. Да ладно вам», – плещется и пузырится у нее в голове.
Сразу после обеда Вера решает вернуться в двенадцатую онкологическую палату и все-таки постараться выяснить, о чем были те странные, невразумительные фразы. Просто чтобы успокоиться и больше об этом не думать. Но едва приоткрыв палатную дверь, Вера замирает на пороге. Ее взгляд упирается в пустую, нетронутую кровать, сияющую свежепостеленным бельем. Мелкорослый, пластилиново-нескладный Гоша все еще тут: сидит на соседней койке, недовольно глядя на административно-хозяйственный корпус за мутноватыми оконными стеклами. А вот Аркадия Леонидовича нет. И на его прикроватной тумбочке больше не видно ни сложенной газеты, ни липких кругов от стаканов. Только стерильная неживая чистота.
А от колыбельной остается лишь густой тяжелый отзвук, как будто очень, очень далекий.
– Где Аркадий Леонидович? – неожиданно резко спрашивает Вера у Гоши, словно тот несет личную ответственность за старика.
Гоша удивленно поворачивает к ней голову. В желтовато-мутных белках раскрывается мысленный провал, глубокое растерянное непонимание.
– Да не знаю я… мне-то откуда знать…
– Он сам ушел? Кто за ним приходил?
– Да я вообще без понятия.
Вера выскакивает в коридор и натыкается на коллегу Женю, молодого худощавого парня со светлой клочковатой бородкой. Женя на ходу внимательно смотрит в телефон и сердито подергивает плечом.
– Жень, Аркадий Леонидович где?! – почти выкрикивает Вера, судорожно хватая его за запястье.
Женя поднимает хмурый взгляд от телефона и несколько секунд молча и недоуменно смотрит на Веру, словно пытаясь понять, кто вообще такая эта женщина, возникшая на его пути, и что ей надо.
– Какой еще Аркадий Леонидович? – наконец говорит он сдавленным, слегка раздраженным голосом.
– Ну старичок, с карциномой простаты. Он в двенадцатой палате лежал.
Вера снова видит в его глазах недоумение, и ее сердце словно расширяется нервным горячим рывком.
– Слушай, Верунь, честно, не знаю ничего. Я на операцию спешу.
У Жени звонит телефон, он мгновенно отвечает, то ли сосредоточенно, то ли встревоженно хмурясь, и уплывает в направлении операционной.
Вера так и остается растерянно стоять посреди коридора, переводя взгляд с двери двенадцатой палаты на бледно-розовый с непонятным рисунком линолеумный пол, напоминающий свежую копченость с тонкими прожилками. Но тут ее собственный телефон тоже принимается настойчиво вибрировать: ей нужно срочно бежать, срочно что-то делать с очередным орхитным беднягой. Обеденный перерыв закончился. Вера в последний раз скользит взглядом по приоткрытой двери, за которой белеет аккуратно застеленная пустующая постель. И тут же убегает, оставляя наваждение, необъяснимый глухой пробел в объективной реальности позади. Нет времени, нет времени.
Остаток дня Вера проводит в странном напряжении. Ей отчетливо кажется, что нелепый разговор с Аркадием Леонидовичем – это только начало, некое предупреждение о чем-то более серьезном и важном; о чем-то, что непременно должно с ней произойти, и в самое ближайшее время. И Вера изо всех сил старается быть наготове, чтобы уж в этот раз не растеряться, не дать этому важному нечто себя облапошить и затем бесследно исчезнуть. Вера больше не желает оставлять что-либо непроясненным: теперь она во что бы то ни стало пойдет до конца в своей решимости расставить все по местам, не допуская нелогичных пробелов.
Но рабочий день подходит к концу, а ничего важного не происходит. Обычная рутина, сдобренная всплесками суматошной беготни и ворохом нудных, слегка кафкианских бумаг. И все-таки Вера по-прежнему начеку. Чуть ли не ежесекундно напрягает до предела каждую мысль, каждую крошечную мышцу своего тела, отчаянно ожидая от реальности не то подвоха, не то сюрприза.
Лишь под вечер, когда у нее по плану остается всего один пациент, Вера наконец позволяет себе на полминуты расслабиться. Подумать о припасенной бутылке «Lagavulin», ожидающей ее к ужину; слегка размять шею, между позвонками которой словно застряли ноздреватые острые камешки.
И в эту самую расщелину времени, пока она отвлекается на приятные пустяки, в кабинет входит ее последний за день пациент, которым оказывается Дмитрий Коршунов. В точности такой же, как четыре дня назад, когда Вера столкнулась с ним около «Нового города».
Только теперь Вера отчетливо видит, что это вовсе не мираж и не призрак. Перед ней и правда здоровый, полнокровный человек с терпким мускусным запахом.
10
Пациент из Манауса
Дмитрий Коршунов преспокойно проходит в глубь кабинета – словно к себе домой – и без приглашения садится на продавленный темно-синий диванчик, стоящий слева от Веры.
– Здравствуйте, – говорит он довольно громко, увлажняя своим горячим густым дыханием засушливый кабинетный воздух.
– Подождите минутку, – отвечает Вера. Резко встает из-за стола и идет к двери. – Одну минутку.
Ей необходимо перевести дух, прийти в себя, успокоить бушующую, словно море во время шторма, гремящую за висками кровь. Остаться одной – хотя бы ненадолго. Необъективная, нелогичная реальность все-таки застала ее врасплох, сумела прорваться в момент полной Вериной неготовности. Хотя разве возможно в принципе быть готовой к подобной встрече?
Коршунов провожает ее невозмутимым, слегка ироничным взглядом. Чуть заметно кивает. И тут же отворачивается от двери, принимаясь бесцеремонно разглядывать скромный, аскетично-серый интерьер кабинета.
Вера пробегает несколько метров сквозь глухой коридорный гул и прячется в полумраке туалета, среди прохладных клеточек черно-белого битого кафеля. Открывает кран, рассеянно наблюдая, как толстая кривоватая струя бьет по рыжему ободку сливного отверстия. Журчание воды едва слышно сквозь мощный шум крови, обливающей Веру изнутри.
Как он сумел остаться целым и невредимым? Как он меня нашел? Хотя, скорее всего, он меня и не искал. И, возможно, даже не узнал.
Из большого овального зеркала, перечеркнутого тонкой трещинкой, на Веру как будто смотрит незнакомый человек. Хилое, тщедушное тело, похожее на рыбий скелетик. Мочалисто-небрежный пучок волос, потухшие глаза неопределенного, словно грязного цвета, какой иногда бывает у воды для полоскания акварельных кисточек. Кожа на осунувшемся лице и на тонкой шее не просто бледная, а прямо-таки белая, вываренная до полной утраты жизненных соков. По чти сливается с застиранным медицинским халатом.
Белая, словно снежком припорошенная.
Так говорил в Верином сне Константин Валерьевич.
Или это было не во сне?
Минута быстро заканчивается, и Вере приходится возвращаться в свой кабинет. Когда она идет по коридору, ей в голову острым камнем падает мысль, что сейчас она откроет дверь и не обнаружит Диму Коршунова. Что его больше нет ни в кабинете, ни вообще где бы то ни было в мире; что он испарился внезапно и без объяснений – так же, как Аркадий Леонидович.