Но Коршунов все еще тут. Сидит на диванчике, вальяжно развалившись; постукивает о тусклый линолеумный пол замшевыми мокасинами (кстати, без бахил). И на линолеум падают засохшие вафельки грязи, отформатированные рифленой подошвой.
– Извините, – говорит Вера, проходя к своему столу и отчаянно пытаясь унять так и не прекратившийся стук крови. – Здравствуйте. Пересядьте, пожалуйста, вот сюда.
Она садится и показывает ему чуть дрожащей рукой на стул для пациентов – металлический, обтянутый грязно-серой искусственной кожей.
– Конечно, как скажете, – ироничным тоном отвечает он и медленно, с ленцой, не теряя ни капли вальяжности, пересаживается на предложенное место. Ближе к Вериному столу.
– Слушаю вас.
– У меня тут небольшая неприятность. Думаю, ничего особо страшного, но все-таки на всякий случай решил провериться.
Вера смотрит в свой план: затаив дыхание, ищет имя и фамилию сидящего напротив пациента.
Его и правда зовут Дмитрий. Но вот фамилия другая, не Коршунов. Захаров.
Значит, после того случая он сменил фамилию. Интересно, почему.
Проходит доля секунды, и Вера невольно вздрагивает, внезапно осознав, что и у нее та же фамилия, доставшаяся ей от матери и оставленная при заключении брака.
Впрочем, что тут такого поразительного? Одна из самых банальных, самых распространенных в стране фамилий.
– Так. Дмитрий, да? И что у вас за неприятность?
– Небольшое воспаление. Раздражение головки члена, покраснение крайней плоти, отечность. Легкий зуд, довольно жгучая неприятная резь. Думаю, вряд ли это аллергия. Ей просто не на что появиться. Так что, видимо, какие-то бактерии завелись.
Он ведет себя совсем не так, как большинство Вериных пациентов. Не мямлит, не бубнит, не тянет время, а проговаривает зазорные жалобы уверенно и четко. Не вжимается в собственное скрюченное тело, а по-прежнему сидит в вальяжной позе, откинувшись на спинку стула и широко расставив ноги. Словно без стеснения предлагая свои воспаленные отечные гениталии не только Вере, но и всему непритязательному миру.
– Так. Поняла. Белого налета, высыпаний нет?
– Не замечал.
– Незащищенные половые контакты были в последнее время?
– Только защищенные, – улыбается он в ответ. – У меня все под контролем.
Его улыбка тоже изменилась. В ней не осталось больше ни капли прежнего лучистого простодушия. Того самого, с которым он поднял тогда сомика кандиру с раскаленного асфальта. Теперь его улыбка наполнена едкой самоуверенной иронией, легким, но весьма ощутимым высокомерием.
Впрочем, чему тут удивляться? Мало ли какие перемены могут произойти в человеке, встретившемся лицом к лицу с гибелью и чудом от нее ускользнувшем? В человеке, наверняка пробывшем не один месяц в тяжелом состоянии – и физическом, и душевном. Кто знает, сколько времени он провел, неподвижно уставившись в больничную стенку, раз за разом вспоминая несущуюся на него гудящую тьму? Можно ли вообще остаться после такого простодушным и лучистым мальчиком, готовым без колебаний спасать чужого сомика?
– Это хорошо, что под контролем. Обнажение головки затрудненное?
– Да не то чтобы очень. Скорее нет.
– Симптомы во время или после мочеиспускания усиливаются?
Он медленно пожимает плечами, не переставая чуть заметно улыбаться, подергивать краешком губ.
– Возможно. Но совсем немного.
– А травмы полового члена в последнее время были?
– Не припомню.
Да, он абсолютно точно не призрак: Вера уже окончательно в этом убедилась. За несколько минут, проведенных в кабинете, он словно до краев насытил собой воздух, сделавшийся мускусно-терпким, осязаемым, плотным.
– Эндокринные болезни есть? Сахарный диабет?
– Бог миловал. Со мной вообще болезни редко приключаются. Разве что такие, пустяковые.
Голос Коршунова-Захарова будто наплывает откуда-то из глубины пространства, то приближаясь с оглушительным рокотом, то откатываясь обратно. Вера мучительно пытается сосредоточиться, собраться с мыслями, заполнить карточку пациента. Время от времени поднимает на него глаза, силясь разглядеть за самоуверенным фасадом нечто трагическое – уже далекое, уже заросшее крепкой розоватой плотью, однако все еще теплящееся где-то возле поверхности, в преждевременно завядших, уязвимых чертах.
Но разглядеть ничего не удается.
– Прекрасно. Давайте вместе посмотрим на ваш пустяк.
Он спокойным непринужденным движением расстегивает брюки. Без стеснения разворачивает упаковку своего приболевшего тела, демонстрирует разлитое покраснение, припухлость, влажное размягчение внутреннего листка крайней плоти и головки. Да, скорее всего, и правда пустяк, обычный баланопостит.
– Мне нужно взять у вас мазок из уретры.
– Пожалуйста. Прошу.
Вера протирает его физраствором. Вводит зонд в мочеиспускательный канал на три сантиметра и неспешно поворачивает по кругу. Медленный круг внутри чужого воспаленного тела. Внутри материального, непризрачного тела Коршунова.
– А на что анализы? – спокойно спрашивает он, как только Вера извлекает зонд.
– Я должна определить возбудителя болезни. Для этого необходимо сделать бактериологический посев. Плюс еще проведем исследование на предмет инфекций, передаваемых половым путем.
Вера возвращается на место. Наносит взятый материал на предметное стекло. Голова неумолимо кружится, пульс по-прежнему бьет по ушам горячими кровяными волнами.
– Я же говорю, это исключено, – говорит Коршунов-Захаров, застегивая пряжку ремня. – Мне как бы не пятнадцать лет, я все-таки умею пользоваться презервативами.
– Очень хорошо, что умеете. Но провериться не помешает.
Коршунов-Захаров вновь пожимает плечами и невозмутимо смотрит на Веру молочно-голубыми, чуть прищуренными глазами – будто слипающимися от сладости.
– Как скажете. Так какие действия мне пока предпринять? Как лечиться, доктор?
А если это все-таки не он? Если это кто-то просто очень, очень на него похожий? Двойник?
Эта внезапная мысль мгновенно выступает на лбу липкой ледяной испариной.
– Пока что можно ограничиться промыванием с помощью антисептиков. Хлоргексидином, например. А там посмотрим. Когда придут результаты анализов, решим, что делать дальше. Возможно, назначу вам антибактериальные или противогрибковые препараты. Или противовирусные.
Он что-то говорит в ответ, и Вера машинально, словно в полусне ему отвечает. Прием почти окончен, еще немного, и Коршунов-Захаров опять скроется из виду. И возможно, никогда больше не вернется. Потому что пациенты не всегда возвращаются на повторный прием. Вполне возможно, что симптомы баланопостита в скором времени исчезнут и он даже не явится за результатами анализов. И Вера никогда его больше не увидит. Конечно, у нее теперь есть его адрес – согласно прописке. Но кто знает, можно ли будет его по этому адресу найти? Да и станет ли Вера искать, хватит ли у нее на это сил и решимости?
Коршунов-Захаров уже уходит, он уже почти что на пороге Вериного кабинета. Через несколько секунд он скроется за дверью, оставив после себя лишь терпкий мускусный запах. И Вера вдруг понимает, что не может вот так просто позволить ему исчезнуть, вновь ничего не выяснив. Потому что, если это произойдет, она тут же с головой погрузится в чернильную тьму беспомощности и сомнений, сырую и мучительно зябкую. На этот раз навсегда.
– Подождите, – раздается Верин голос, словно сам по себе. – Я могла вас видеть четыре дня назад рядом с «Новым городом»?
Он останавливается и медленно оборачивается. В его взгляде больше нет иронии, есть только крошечный зародыш вопроса, пульсирующий где-то в глубине глаз.
– Возможно.
– Был еще сильный дождь… Он начался как раз тогда, когда вы вышли из здания.
– Вполне может быть. Я работаю в «Новом городе».
В Вериной памяти тут же всплывают фотографии из Интернета.
– В «Cumdeo», так?
– Так. Я директор «Cumdeo». Откуда вы знаете? Вы уже обращались в нашу компанию?
Он идет обратно к столу и снова садится на грязно-серый дерматиновый стул.
– Нет-нет. Просто как-то видела вашу фотографию на сайте… Значит, это и правда были вы.
– Видимо, да.
Вере кажется, что голос Коршунова-Захарова звучит прямо в ее ухе. Грохочет, смешивается с рокотом пульсирующей крови.
– А скажите… Дмитрий… с вами случались когда-нибудь несчастные случаи? Например, лет семнадцать назад.
Несколько секунд он смотрит на Веру неподвижно и стеклянисто. И медленно кивает:
– Был один случай.
Был один случай. Эти слова мгновенно уносятся кровотоком в темно-красные глубины Вериного сознания. Вынести их оттуда уже невозможно. Никогда не будет возможно.
– Вас сбила машина, так? И на вашем месте должен был быть кто-то другой?
Коршунов-Захаров снова смотрит на нее внимательным, ничего не выражающим взглядом:
– Да, так.
Он меня не узнал. И ладно. Теперь это уже не имеет никакого значения.
– Вы потом долго лежали в больнице?
– Лежал… какое-то время.
– И после того случая вы полностью переосмыслили свою жизнь? И решили все в ней поменять? Начать с чистого листа?
Он молча кивает в ответ и несколько раз моргает молочно-голубыми, внезапно как будто увлажнившимися глазами.
– Вы сменили фамилию, уехали далеко отсюда?
– Да… все так.
– В Манаус, не так ли? – вырывается у Веры.
– Что, простите?
– В Манаус. Вы ведь уехали в Манаус?
Коршунов-Захаров молчит, и следующие несколько секунд словно расползаются в вечность. Реальность перед глазами начинает темнеть и беспокойно дрожать. Вера кажется себе крошечным обескрыленным жучком, которого безжалостно трясут в спичечном коробке.
– Да, – отвечает он наконец. – Туда я и уехал. А потом вернулся. И теперь работаю в «Cumdeo», как вы уже знаете.
Вера встает, делает несколько шагов по кабинету, подходит к окну. Больничный двор за стеклом уже наполняется предвечерним мутным сверканием. Откуда-то, словно внезапно прорвавшись, доносится поток знакомого, обыденно-больничного гула. Под потолком надсадно гудит люминесцентная лампа. Сама того не замечая, Вера крепко, обеими руками сжимает кактус. Изо всех сил.