– Тебе что-то не нравится?
– Все нравится. Ты как будто изменилась за последние дни… Потеплела, что ли, посветлела. Что-то случилось?
– Ничего не случилось. Отпуск у меня скоро, вот на душе и теплеет. Так куда поедем?
Кирилл задумчиво смотрит куда-то в сторону приоткрытой двери. Туда, где сквозь проем в ярко освещенную кухню подтекает комковато-кисельный коридорный полумрак.
– А давай в этот раз куда-нибудь подальше. В какое-нибудь необычное, не слишком туристическое место. Например, в тропики. В дождевые леса Амазонии.
– Можно и туда. Только прививки сделать уже не успеем, – спокойно отвечает Вера и тут же удивляется, насколько легко ей дается этот ответ. Внутри нее все остается на своих местах, ни на миллиметр не сдвигается под безмятежным, лишь слегка бурлящим потоком крови.
Мир становится таким простым и невраждебным, что Вера даже решается пойти к тому самому магазину. К месту, которое она столько лет с ноющим сердцем обходила стороной.
Место встречает Веру сонным умиротворением, сытой расслабленностью назревающего жаркого дня. Словно здесь никогда не случалось ничего ужасного. Недавно политый асфальт росисто сверкает на солнце и кажется мармеладно-мягким. Спортивная площадка за проезжей частью пустует, а на скамейке, где Вера когда-то оставила книгу про Амазонку, сейчас сидят две хрупкие, антикварно-утонченные старушки с подтаявшими эскимо в обмякшей глазури. Старушки довольно громко обсуждают личную жизнь какой-то ресторанной певицы Марины, и, судя по всему, предмет дискуссии они знают хорошо.
А магазина с белыми пираньями, оказывается, больше нет. На его месте теперь сияет новенький фитнес-центр с огромными завлекающими окнами. Сквозь одно из окон виднеются разнообразные тренажеры, в основном пустующие. Лишь на одной беговой дорожке по черному тугому полотну старательно вышагивает фигуристая девушка с виляющим рыжим хвостиком и пухлыми розоватыми локтями. Безостановочно мелькает полными белыми икрами, напряженными до предела.
Рядом с беговыми дорожками, в соседнем окне, очерчивается крошечный прямоугольник бассейна, сверкающий хлорированной голубизной. Вода абсолютно неподвижна и оттого кажется ненастоящей. У кромки бассейна сидят еще две девушки. Вера не видит их лиц, только блестящие скользкие спины, перетянутые пестрыми лямками купальников.
Как же все, оказывается, нестрашно и буднично.
Еще пару минут Вера неподвижно стоит напротив гладких солнечных стекол, поддаваясь сонному оцепенению воздуха, скованного жарой. И затем со спокойным сердцем уходит прочь, оставляет позади себя безобидно прозрачную бассейную воду, лишенную живности; пустынный сверкающий асфальт и последние сомнения в легкости всего происходящего.
Спокойствие внезапно уходит спустя семь дней после приема Коршунова-Захарова.
Утро в этот день выдается облачное, словно слегка прищуренное. Проснувшись, Вера вспоминает, что у нее сегодня выходной и что она собиралась сходить днем на кладбище, проведать могилы тети Лиды и Тони. Положить растрепанные душистые букетики на не прогреваемые солнцем гранитные плиты. Это единственное запланированное на день дело, которое может немного подождать. По крайней мере, пару часов. С этой мыслью Вера блаженно зарывается в живительное тепло одеяла – доспать еще тридцать-сорок безоблачных ласковых минут. Но внезапно комнатную полусонную тишину прорезает вибрация сообщения. Вера нехотя нащупывает телефон и с резким сердечным толчком обнаруживает новое послание отца, о существовании которого напрочь успела забыть за последние дни.
«Привет! Да, в четверг – отлично. Я очень рад, что ты наконец смог найти время для нашей встречи. Можем пойти в кафе «Фиалка» или, например, в ресторан «Семейный очаг», как тебе будет удобнее. Насчет времени – смотри сам, ты ведь гораздо более занятой, чем я. Напиши ближе к четвергу, как определишься. И спасибо, что написал, твои письма для меня – как бальзам на душу».
Не может быть. Он по-прежнему получает и читает сообщения, которые я ему не писала. И, похоже, деменция прогрессирует. Теперь он вдобавок ко всему решил обращаться ко мне как к человеку мужского пола. Ну а почему бы и нет? Для полного абсурда.
Сначала Вера думает, что дело тут в случайной неуместной автокоррекции, оставшейся без внимания. Но необъяснимый мужской род возникает сразу в нескольких местах: вряд ли отец был настолько рассеян при написании письма. И наверняка он хотя бы разок перечитал свое послание перед тем, как отправить. Так что подобное обращение, видимо, вовсе не случайность. Скорее, закономерность его процветающего безумия.
Сон окончательно улетучивается. Но Вера еще долго и неподвижно сидит на кровати, словно никак не находя в себе сил подняться, пойти в ванную, преодолеть оцепенело теплый и плотный воздух комнаты.
Деменция, повторяет она себе, все это не более чем деменция. И «Фиалка», и «Семейный очаг», и мужской род. Но в глубине души Вера чувствует, что все не так просто и однозначно, что никакая это на самом деле не деменция, а нечто необъяснимое, как будто иноприродное; что спокойное течение последних дней уже преломилось, резко и бесповоротно. Еще чуть-чуть – и оно неумолимо повернет вспять, обратно к тревожному шаткому полумраку. С новым отцовским посланием иллюзорная картина логичного доброго мира словно дала трещину, и теперь – Вера уже откуда-то знает это, понимает неуловимым чутьем – душевная умиротворенность больше к ней не вернется.
На кладбище малолюдно и по-летнему удушливо. Вера совершает довольно быстрый обход – сначала к Тоне (она ближе, практически у самого входа), затем к тете Лиде. Тонино пристанище ярко горит солнечными бархатцами, видимо, посаженными Тониной мамой в конце весны. А у тети Лиды все тянется к небу необузданной осокой и бледно розовеет искусственными дядиколиными розами – еще прошлогодними, перезимовавшими.
Сам дядя Коля умер в начале января от банального гриппа.
Лежа в продавленной койке инфекционного отделения, завещал «ни в коем случае в землю его не утрамбовывать, даже рядом с Лидкой».
– Неохота сорняками-то покрываться. Лучше уж разлететься по ветру, – хрипло говорил он сквозь тоненький свист, непрерывно рвущийся из ноздрей.
Его глаза были изнуренно прикрыты, а дряблая кожа на лице напоминала пятно растекшейся и так и не просохшей сероватой краски.
Вера стояла рядом, оглушенная колыбельной, и беспомощно кивала. Она прекрасно понимала дядю Колю, ей и самой не хотелось бы после смерти пропитывать своим телом голодную черную землю. Гораздо логичнее исчезнуть совсем, раствориться сначала в крематорском огне, а затем в бескрайнем подвижном воздухе.
– Конечно, дядя Коля, конечно. На просторе всяко лучше.
Совсем рядом вечно сломанный, будто раненый кран непрерывно капал в раковину ледяной сукровицей. В белых квадратах кафеля не отражалось ничего, кроме размноженной лампы, такой же холодно-белой. В дядиколиной палате белое до бесконечности соединялось с белым в каком-то совершенно безумном калейдоскопе, слоилось оттенками, сливалось с кружащими в Вериной голове колыбельными пираньями. И от этого обесцвеченного головокружения Вера едва держалась на ногах.
Дядиколин прах она развеяла в лесу, среди зимних скрипучих сосен, плавающих верхушками в бескровно-сером студеном небе. Словно осторожно щупающих ближний небесный слой. В лицо летели тонкие невесомые хлопья, и казалось, будто лес постепенно легчал от этого неслышного вьющегося снега. Будто все пространство вокруг теряло плотность, становилось воздушным, свободно досягаемым, открытым на все четыре стороны.
В итоге земляных пристанищ дорогих людей по-прежнему оставалось два.
Вера кладет на обе могилы подвядшие бледные гвоздики, купленные в ларьке возле автобусной остановки, у старушки с водянистыми глазами и красноватым, будто спекшимся лицом. Ничего лучшего старушка предложить не могла. Впрочем, вряд ли тетя Лида и Тоня ожидали чего-то особенно роскошного, изысканно-помпезного. Скорее всего, Вера могла бы ограничиться даже рыхлыми шишечками лугового клевера, цветущего возле крылатой коровы. Или вовсе явиться с пустыми руками.
Всякий раз, когда Вера приходит на дорогие могилы, ее охватывает странное чувство собственной избыточности, необязательности своего присутствия. Два близких ей человека, при жизни друг друга не знавшие и связанные исключительно Вериным существованием, после смерти вдруг объединились уютным пригородным кладбищем. Они лежат почти что рядом, на расстоянии в несколько узких аллей, в одной и той же ласковой земляной темноте, и теперь как будто гораздо крепче связаны друг с другом, чем с Верой. Между ними теперь невидимая прочная нить, и никакое связующее звено в лице нездешнего, живого человека им больше не нужно.
Немного постояв у обеих могил, Вера отправляется бесцельно бродить по аллеям, среди навсегда застывших во времени незнакомцев. Между оградами густо зеленеют кусты и сочная некошеная трава. Периодически буйная зелень пролезает и сквозь чугунные незамысловатые узоры оград. Довольно много могил кажутся полузаброшенными, и вокруг них стелется удушливо-сладкий запах неспешного запустенья. Все кладбище как будто налито летними хмельными соками и медленно куда-то плывет в мареве пестрых, постепенно увядающих или подгнивающих цветков.
Вера рассеянно водит взглядом по датам жизни, по чужим прохладно-далеким именам. Большинство местных обитателей обустроились здесь довольно давно. Вот уже двадцать семь лет как под выцветшими венками и искусственными цветочными композициями покоится некий Юрий Калачев. А чуть дальше – целых тридцать два года безо всяких венков и букетов, одной только сочной сорной травой обходится какая-то Галина Свешникова. Двенадцать лет назад предали земле годовалую Риточку Худякову (на ее могиле грустит толстощекий мраморный ангелок). В позапрошлом году попрощались с почти столетним старичком Василием Георгиевичем Еремеевым (в память о нем золотятся бархатцы, почти такие же, как у Тони). А семнадцать лет назад… здесь похоронили Дмитрия. Шестнадцатилетнего Дмитрия Коршунова.