Вера резко притормаживает – всего на полсекунды. Сквозь молниеносно проступившую из глубины глазниц полутьму она успевает заметить, что портрета покойника на гранитном надгробии нет. Что могила пестрит цветами – живыми, пробившимися к свету сквозь тяжелую дремотную землю, и мертвыми, лежащими аляповатыми увядающими букетами. И что с краешку, у самой оградки, лежит свежая охапка лугового клевера.
Нет-нет, такого быть не может. Это не он. Это кто-то другой. Просто совпадение.
Вера тут же отворачивается и быстрым шагом уходит прочь. Пульс нещадно бьет по ушам, и по спине между лопатками струится обильный студеный пот.
Ведь фотографии на памятнике нет. Значит, этим Коршуновым может быть кто угодно. Обычная, распространенная фамилия. И, к сожалению, не так уж редко люди умирают в шестнадцать лет. Всякое бывает. А мой Коршунов жив, здоров, недавно вернулся из Манауса и скоро должен явиться на повторный прием. Он вовсе не лежит в кладбищенской земле, под завалом пестрых гниющих букетов.
Но уверенность в этом с каждой секундой неумолимо ослабевает.
Случайно увиденная могила некоего Коршунова кажется Вере вопиющей несправедливостью со стороны реальности. Внезапным предательским ударом под дых. Ведь Вера только-только успела вкусить чудесный густой напиток успокоения, легкости, сладостной глубинной гармонии. И вот уже напиток становится разбавленным, водянистым, а совсем скоро и вовсе превратится в разведенное водопроводной мутью зловонное пиво, которое когда-то подавали в полуподвальном студенческом баре.
Выбравшись за пределы кладбища, Вера еще долго бродит по песчаным окраинным улицам, извилистым и сонливо-пустынным. Растерянно, в плотном оцепенелом тумане слоняется среди унылых двухэтажных построек. Несмотря на жару, дороги повсеместно сочатся осклизлой грязью, словно их внутренний, невидимый глазу кровоток не может восстановиться после дождей, и язвы луж никак не заживают. Знойное окраинное небо кажется каким-то необыкновенно пустым, абсолютно бесплотным. Эта небесная пустота отвечает пустоте между зданиями, и из каждого проема тянет пронизывающим, будто потусторонним сквозняком.
Студеный пот на спине подсыхает и превращается в жгучий межлопаточный зуд. Вера постепенно успокаивается, унимает разбушевавшийся пульс. Мысленно отодвигает от себя всеми силами ту неправильную реальность, в которой Коршунова больше не существует, а она продолжает существовать на его законном месте.
Надо просто дождаться его повторного визита. Результаты анализов уже готовы, и его об этом оповестили. Так что в самое ближайшее время он вновь заявится на прием. И все сразу прояснится, все снова встанет на свои места.
Спустя почти два часа бесцельных блужданий Вера оказывается в небольшом прохладном дворе, обступленном все теми же неказистыми двухэтажками. На нее внезапно накатывает глубокая усталость, и она решает присесть на металлическую серебристо-черную скамейку, почему-то влажную (возможно, скамейки здесь не просыхают так же, как и дороги). В центре двора во что-то увлеченно играют дети, и до Веры доносится бурно текущий разговор, присыпанный легким, невесомым смехом, словно сахарной пудрой. Родители детей сидят в стороне, по периметру двора, и время от времени поднимают на своих чад стеклянистые взгляды. Рядом с Верой, на соседней скамейке, расположилась скуластая красотка с шелковистой косой и зеленовато-желтыми, сочно-цитрусовыми глазами. Красотка без конца делает селфи, поворачиваясь то влево, то вправо. Периодически опускает телефон на джинсовые острые колени, вытягивает шею и надрывно кричит какой-то Вике, чтобы та была «поосторожней с прыжками». Чуть дальше о чем-то оживленно беседуют вполголоса две фигуристые женщины с детскими пестрыми рюкзаками. У обеих лица белые и рыхлые, словно подтаявшие в кипятке кусочки сахара. Обе одеты в темно-синие костюмы, лоснящиеся синтетикой. Сидящих на дальних скамейках Вере не разглядеть, она лишь видит сгорбленные над телефонами силуэты. Бесплотные, безлицые тени, вялыми шевелениями изредка обозначающие свое равнодушное присутствие.
И вдруг в поле зрения Веры попадает мальчик, одиноко сидящий на земле возле пышного тенистого куста. Извлеченный из общего потока веселья. Его тщедушное тельце напоминает муху, вынутую из чая и брезгливо положенную на край блюдца. И, глядя на него, Вера вспоминает мальчика Луиса из окрестностей Манауса.
Ведь он был таким же. Точно таким же хрупким отверженным существом с поломанным сердцем.
– Чего ты пялишься?! – кричит мальчику красоткина дочь Вика, словно в подтверждение Вериных мыслей. – Тебе мало одного выбитого зуба? Хочешь нарваться?
Мальчик в ответ насупленно молчит, неловким движением вытирает ленточку крови, бегущую из угла рта.
Сломать у такого сердце еще проще, чем зуб. Его сердечное устройство вряд ли сложнее механизма обычного старенького будильника. И до того как этот бедняга начнет поедать живьем других, его самого уже обглодают изнутри.
В памяти внезапно всплывает цитата Антониу Виейры из той самой книги. Про рыб и людей, поедающих друг друга живьем. И Вера тут же вздрагивает, вспоминая, что эта цитата кем-то выведена на стене одного из сквозных дворов между больницей и «Новым городом».
– Чего молчишь? Вали, если не хочешь попрощаться с остальными зубами! – это уже кричит кто-то из Викиных кавалеров.
И Луис встает и медленно удаляется от группы гонящих его сверстников.
Мальчик, не умеющий, не желающий бороться. Так же, как и я. Легко вытесненный прочь из кипучего полнокровного мира.
Вере кажется, что он уже обречен стать мальчиком-пираньей Артуром, живущим в его слепой глубине; что на месте выбитого зуба уже прорезается маленький острый треугольник. Пропитавшись болью, Луис будто становится ее воплощением. Он теперь словно мучительная смертельная болезнь, так легкомысленно, бездумно разбуженная на непроглядном речном дне и всплывшая на поверхность. Теперь эта болезнь поплывет по течению и, возможно, накинется на первого встречного.
Первой встречной оказывается Вера, все еще неподвижно сидящая и наблюдающая сцену его ухода, затаив дыхание. Мальчик останавливается в полуметре и внимательно смотрит круглыми покрасневшими глазами. Но смотрит не на нее, а куда-то сквозь, будто Веры здесь нет. Будто Вера вовсе не загораживает своим телом пространство, не создает препятствие на пути взгляда. Тоненькая кровяная струйка сбегает по подбородку и шее, пачкает серую мятую футболку, пахнущую солоноватым горячим потом. Мальчик жадно втягивает носом воздух и, постояв еще несколько секунд напротив Веры, обходит скамейку стороной. Он медленно удаляется в проем между зданиями, растворяется в сонном густом воздухе.
– Вика, дочка, ты так опять лодыжку вывихнешь! – обеспокоенно голосит красотка.
Вера по-прежнему оцепенело сидит на скамейке. Она думает о Луисе. О том, что ей самой не хотелось бы превратиться в речное острозубое чудовище; в чью-то будущую мучительную боль. И о том, что, если мир ее когда-нибудь вытеснит, она очень постарается остаться лежать склизким холодным камнем на самом дне реки, в непроглядной мути.
12
Сомик кандиру
Коршунов-Захаров за результатами анализов не приходит. Не записывается на повторный прием. Однако спустя три дня после похода на кладбище Вера видит его в больничном дворе – с холма крылатой коровы.
Он материализуется как-то совсем неожиданно. Словно сплетается из вечереющего душного воздуха. Вера после работы поднимается на холм – прийти в себя, посидеть в молчаливом коровьем обществе – и внезапно замечает его силуэт.
Он стоит рядом с административно-хозяйственным корпусом и как будто кого-то ждет. По крайней мере, он явно пришел не на врачебный осмотр: приемные часы давно закончились. Совсем скоро сгустится вечер, постепенно начнет настаиваться крепкая ночная темнота. Дневные, несрочные пациенты давно разошлись, оставив большинство больничных коридоров в гулкой линолеумной пустоте. Теперь только экстренные больные всплескивают своим появлением тишину приемного покоя. Но сегодня не Верина очередь их принимать. Сегодня вечером Вера собиралась посидеть рядом с коровой не больше десяти-пятнадцати минут и отправиться домой. И она так бы и поступила, если бы на пути у нее не возник ждущий Коршунов-Захаров.
Потому что Вера знает, чувствует тревожно ноющим нутром, что ждет он именно ее.
Лица его четко не видно, однако по какому-то неуловимому наклону головы становится понятно, что сидящую на холме Веру он заметил. И теперь он смотрит на нее безглазым лицевым пятном, как порой смотрит неодушевленный предмет, выдавая свое внимание исключительно легкой таинственной напряженностью, чуть более резким очерчиванием на фоне остальных вещей.
Вере почему-то становится страшно. Томимая смутным внутренним трепетом, она совсем не торопится спускаться с холма и идти ему навстречу. Хотя еще три дня назад она вроде бы только и хотела, что поскорее увидеть Коршунова-Захарова, вновь почувствовать его живое человеческое тепло, терпкий мускусный запах, чтобы все встало на свои места. Чтобы заново отсеять сомнения в его непрерванном существовании. Но теперь Вера боится. Возможно, именно того, что сомнения отсеять на этот раз не получится. Что реальность за эти дни резко повернула в другое русло.
Вера растерянно смотрит на крылатую корову, словно спрашивая совета. Вытягивает руку вверх, машинально проводит пальцами по холодным бронзовым ребрам. Но корова в ответ молчит, безучастно обратив куда-то в неведомую даль пустые бездонные глазницы. Видимо, ей сейчас не до Веры. Возможно, она поглощена мыслями о своей прошлой жизни, протекавшей вдали от этого серого больного города, от унылого, забитого неказистыми корпусами больничного двора. От немощного грузного неба, где даже в белизне облаков мерещится что-то больнично-страдальческое.