Вера когда-то очень хотела помогать. Но теперь от этого несбывшегося желания практически ничего не остается, и она снова предпочитает уйти, не оборачиваясь.
И все-таки в голове в очередной раз всплывает давний разговор с Лорой, с той самой худенькой колыбельной пациенткой, смерть которой не определялась ни в одном органе.
– Вы знаете, что я умру, – спокойно повторила тогда Лора. – И надо полагать, я у вас такая не единственная. Вы чувствуете умирающих пациентов, но помочь им не можете, так? Или нет, не так: вы думаете, что не можете им помочь? И поэтому даже не пытаетесь. Как ни в чем не бывало назначаете бессмысленное лечение от нестрашных болезней.
Я и правда не могу им помочь, хотела ответить Вера, но не сумела. В горле как будто округлилось что-то сухое, плотное и не давало словам зазвучать.
– Допустим, спасти меня вы действительно не в силах, – продолжила Лора. – Я – случай особый. Моя точка невозврата действительно пройдена. Но ведь случаи бывают разные. Кому-то ваше чутье, возможно, способно помочь.
– Не способно, – наконец ответила Вера. – Если я чувствую смерть, то значит, точка невозврата пройдена – в любом случае. Не только у вас, а у всех. И спасти я не в силах не только вас. Никого.
Лора как будто задумалась. Словно сорвалась в какую-то свою давнюю мысль. Темную, тяжелую, раскровененную. Но спустя несколько секунд вернулась обратно в разговор:
– Насчет чужой точки невозврата – никогда точно не знаешь, где она. Я много о ней размышляла, об этой самой точке. Впервые задумалась, когда погиб мой старший брат Данька. Поскользнулся и упал с лестницы. Вот так глупо. Мне было тогда семнадцать, ему – почти двадцать три, без двух недель. Я долго не могла поверить, что это действительно произошло. Сидела неподвижно целыми днями на кухне, водила глазами по кафельным швам, по скопившейся немытой посуде. Мне казалось удивительным, что календарь над раковиной никак не отреагировал на Данькину смерть: по-прежнему беспечно улыбался мультяшными медвежатами. Помню еще, за окном все эти дни монотонно скулила собака и своим скулежом давила на больную точку в моей голове.
Лора плотно сжала губы, словно пытаясь сильнее сдавить свою давнюю, туго спрессованную боль. Затем продолжила:
– Скончался Данька не от травм, а от спровоцированного падением разрыва сердца – оно у него с рождения было слабое. Умер он не сразу: мне говорили, что, когда подъехала скорая, он еще жил. И когда врачи собрались приступить к его спасению – он тоже еще жил. И когда спасение началось – тоже. Но прошла минута, и его вдруг не стало. Я тогда подумала: где же был тот упущенный миг, та крошечная, микроскопическая доля секунды, после которой уже все стало бесполезно, хоть Данька и продолжал еще жить? Где именно прошла во времени разделительная линия между жизнью и смертью? Как говорил герой романа одного французского автора, крайнее мгновение: еще можно… еще можно… больше нельзя. Когда граница уже пройдена, и несмотря на то что жизнь пока еще не утекла, обратного пути нет. Человек становится как перезревшее яблоко, которому не удержаться на плодоножке. После границы обратного пути не бывает, есть только путь вперед – оторваться от ветки и лететь на зов земли, позволить земле принять себя. И красивый, сочный, блестящий плод пускает весь свой сладкий сироп в землю, высыхает, сморщивается, скукоживается.
– Знакомо. Мне такое приходится наблюдать постоянно.
– Так я узнала цену каждой секунды. Каждой доли секунды. После Данькиной смерти я стала невероятно остро ощущать время. Особенно потраченное зря. И я старалась ни на секунду не останавливаться, все время куда-то бежать, что-то делать, не терять ни одного мгновения. Ведь мгновение – это такая ценность. Я практически не спала, я заполняла каждый отрезок времени чем-то полезным. Учебой, подработкой на почте, в придорожном дрянном кафе, в тренажерном зале; онлайн-курсами по программированию с нуля, офлайн-курсами по саморазвитию, уборкой, перестановкой, изучением восточных языков. И прочими полезностями. Мне казалось, что так я смогу поймать саму жизнь и не допустить ее приближение к точке невозврата. Отодвинуть разделительную линию между жизнью и смертью своими руками. Понимаете?
Вера медленно кивнула.
– Но однажды со мной случилась удивительная история, – продолжала Лора, поглаживая трещины на костяшках пальцев. – Это было давно, сколько-то лет назад. Мы с моей подругой Ритой готовились к экзамену по культурологии, и между восьмым и девятым билетами она рассказала мне – вот так, невзначай, – что накануне стала свидетельницей драмы. Она ждала на вокзале электричку, а какой-то молодой парень свалился с платформы на рельсы и погиб под колесами поезда. «Ну да, – развела она руками. – Уж не знаю, случайно ли соскользнул или суицидник». А я почувствовала, как сердце медленно начало куда-то проваливаться. И я спросила ее: «Как же так, и никто не помог?» А она снова развела руками: «Да слишком быстро все, наверное, произошло, как тут успеешь помочь… Я самого падения-то не видела, я потом уже подошла, когда толпа собралась. Там потом менты приехали, началась суматоха. Тело поднимали – как ни странно, почти не раздавленное и почти без крови. Жаль, конечно, парня – совсем еще молодым был. Как сейчас его вижу: такой худенький, в красной толстовке, потертых джинсах и белых кедах. И гитара у него еще была». Помолчав, Рита добавила: «На Даньку твоего был похож. Очень. Такой же кудрявый, востроносый и с большим родимым пятном на виске».
Лора на несколько долгих секунд замолчала. Стало слышно, как под окном затарахтел фургон скорой помощи, расталкивая притихшие больничные сумерки. В коридоре у кого-то бесцеремонно громко зазвонил телефон.
– Рита невозмутимо перешла к следующему, девятому билету. А я продолжала чувствовать падение сердца. В голове у меня завертелось: «Так невозможно, это нужно было предотвратить, и я бы предотвратила, я бы непременно успела отреагировать, я бы…» И тут сердце, достигнув дна, гулко об него стукнулось и полетело вверх. И я начала мысленно спасать несчастного юношу. Вот я стою на платформе – жду пригородную электричку, собираюсь на дачу к тете Ире. Замечаю в нескольких метрах от себя молодого человека, подошедшего к опасному краю. Очень похожего на Даньку. В красной толстовке, с гитарой. Он вытягивает шею, смотрит на приближающийся поезд, но тут проходящий мимо мужчина случайно задевает его плечом, и плоская резиновая подошва кед начинает соскальзывать, будто в замедленном кадре. Юноша падает, в его глазах пышным цветом разрастается ужас осознания, но в последний момент у него получается ухватиться за край очень-очень высокой, бесконечно растущей вниз платформы. Я уже подбегаю, я реагирую быстрее других, мое сердце дергается мгновенно, сразу отзывается игольчатой болью на чужую беду. Все остальные присутствующие стоят в оцепенении, их лица неподвижны, растерянны. «Дай мне руку», – говорю я ему. У него светло-серые Данькины глаза, доверху залитые отчаянием. Я чувствую его теплую руку, теплое предплечье, плечо, ключицу. Напряженно, сосредоточенно вытягиваю его из дрожащего от близости поезда воздуха. И он оказывается на платформе за секунду до того, как первый вагон прорезает пространство ровно перед нами.
Лора снова чуть заметно улыбнулась.
– Но затем я внезапно подумала: «Ну как бы я его вытащила? У меня порой не хватает сил донести сумки с продуктами до дома. Я не смогла бы его дотянуть, не смогла бы…» А значит, все не так. Вот я стою на платформе – жду электричку к тете Ире, пью мятный чай из автомата. Вдруг замечаю в нескольких метрах молодого человека, подошедшего к опасному краю. Кто-то случайно задевает его плечом, и он падает на рельсы. А поезд уже приближается. Я бросаю пластиковый стаканчик, чай растекается по платформе сладким желтовато-химическим пятном. У меня получается все понять и откликнуться в ту же секунду, пока остальные растерянно замирают на своих местах. Хотя нет, кто-то все же пытается помочь, вот, например, та высокая девушка с русыми волосами, она протягивает юноше руку – тонкую, гладкую, бледно-розовую, но что толку от этого протягивания руки, ведь он уже не сможет за нее ухватиться. Он потерял сознание, возможно, ударился головой, и теперь он неподвижно лежит на рельсах, а поезд все приближается, хоть и замедляя движение, но за секунду ему не остановиться. И я понимаю, что единственная возможность спасения – это броситься на рельсы самой, и я бросаюсь. Я прыгаю с платформы, словно с отвесной скалы, изо всех сил толкаю застывшее, но живое тело в сторону, и тело оказывается за пределами опасности, за пределами траектории летящей смерти. Я успеваю увидеть, как спасенный юноша медленно открывает глаза и поворачивает ко мне голову с алой струящейся полосой на лбу, успеваю ему улыбнуться до того, как меня саму накрывает страшная грохочущая темнота.
– Что ж, похвальная самоотверженность. Только вот я не пойму, почему…
– Но потом я вдруг поняла, что падение было отнюдь не случайным, – перебила Лора. – Этого юношу не задевали плечом, и он не поскальзывался. Он прыгнул сам. И я подумала, что все нужно было предотвратить раньше, еще раньше. И вот я иду по вокзалу и вижу юношу, быстрым шагом пересекающего зал. Я чувствую, что он задумал что-то страшное, что он хочет решить все резко и окончательно. Я преграждаю ему путь мягким движением руки. «Зачем? Куда ты спешишь?» – спрашиваю я. Он останавливается, смотрит на меня с удивлением. У него светло-серые глаза и большое родимое пятно на виске. И да, он очень похож на Даньку. «Спешу на поезд, собираюсь уехать, – отвечает он мне. – А вам какое дело?» Я придерживаю его за локоть: «Не надо никуда уезжать, оставайся здесь. Ведь здесь тоже можно найти то, что ты ищешь». Он смотрит куда-то в пустоту задумчивым взглядом. «Видимо, нельзя, раз я решил уехать». «Ты плохо искал, поверь мне. Тебе рано уезжать, слишком рано. Когда придет время, поезд сам за тобой приедет. А пока не переставай искать». Он как будто сомневается в моих словах, но вот уже из его серо-голубых глаз выныривает слеза, он плачет, и я тоже плачу у себя в кровати, повернувшись на бок и зарывшись лицом в подушку. Потому что в конечном итоге он поворачивается и уходит прочь – в сторону города, а не платформ. Он спасен.