– Ну да, разве что на одной. Года три назад, кажется, съездила в Москву. И с тех пор ничего.
– Вот я, собственно, об этом и говорю. Она ничем не интересуется, никакими инновациями, современными технологиями. Работает по стандартным алгоритмам, от звонка до звонка – да и то в лучшем случае. Разве не так? Нет, никто, конечно, не обязан делать больше, чем от него официально требуется. Но я просто не понимаю, зачем тогда выбирать такую профессию, устраиваться на работу в больницу. Вот реально – просто занимать чужое место.
Он говорит что-то еще, и Женя тут же ему отвечает, охотно и многословно. Но Вера больше не слушает их и медленно отходит от стенки к мутноватому коридорному окну. Она уже не чувствует ни собственного дыхания, ни клокочущих за висками горячих кровяных волн. Внутри все успокаивается и постепенно оседает на дно.
За окном вяло стелется еще один жаркий удушливый день. Если верить прогнозу погоды – один из последних в этом сезоне. Совсем скоро тесно придвинется осень, и снаружи все нальется предчувствием неминуемого закономерного холода.
Вера смотрит на больничный двор, изученный за годы врачебной практики вдоль и поперек. Заасфальтированный прямоугольник земли, обросший бетонными корпусами, тонущий в непрерывном обморочном выцветании. Она думает, что в ближайшем времени пересечет его в последний раз и навсегда оставит позади.
Вера еще не знает, куда отправится после больничного двора и как поступит со своей дальнейшей жизнью. Ей пока понятно лишь то, что бороться за чужое место она точно не будет.
16
Свое место
Вера твердо решает уйти.
Эта больница, обезличенные стены палат, сверкающие стерильной голубизной операционные, нескончаемые линолеумные коридоры – все это уже не ее, не Верино. На самом деле все это никогда и не было Вериным.
Она неспешно проходит мимо ждущих ее пациентов. У некоторых страдальчески вытянуты лица, словно для написания иконы. Другие сидят с неподвижными отсутствующими выражениями. Какая-то полная коротко стриженная женщина в крупных бусах отрывисто и нервно говорит по телефону.
Среди пациентов есть даже один колыбельный: лет сорока пяти, в темно-синем спортивном костюме. Он сидит возле огнетушителя, угрюмо сгорбившись, сцепив руки в замок. Его темно-синяя сутулость будто выкатывается сломанным колесом откуда-то из внутренней темной усталости в болезненно освещенный коридор. Обдает Веру отчетливыми всплесками белой пираньевой мелодии.
Ему пока просто немного больно, даже скорее дискомфортно. Слегка ноет поясница, да в моче время от времени скручиваются тонкие кровяные нити. Он пришел на прием даже не с этим, а с более значимой на данный момент эректильной дисфункцией. Ему пока ничего не известно про затаившееся в его почечной ткани новообразование, под тяжестью которого он в скором времени сломается. Лопнет от метастазов, словно перезревший фрукт, раскрыв патологоанатому свою больную сопрелую внутренность.
Это все меня уже не касается.
Вера прямиком проходит в кабинет заведующего. Константина Валерьевича сейчас нет на месте, но его отсутствие ничего принципиально не меняет. Вера берет чистый лист бумаги, делает медленный глубокий вдох, пишет заявление об уходе. И с каждым написанным словом ее как будто немного отпускает. Как будто в глубине души рассеивается что-то наболевшее, темное, трухлявое.
Мне, похоже, давно пора было уйти из больницы. И не возвращаться. Только вот пока непонятно, куда идти дальше. Агент по не движимости, менеджер по рекламе – все это, помнится, тоже чужие места. А где мое место – неясно. Но ничего, у меня будет время подумать. Будет время понять, переосмыслить и начать все заново. Забыть навсегда все лишнее.
Она уже собирается уходить, но в дверях кабинета сталкивается с Константином Валерьевичем.
– Здравствуйте, Вера, – говорит он невозмутимым металлическим голосом. – Как самочувствие?
– Здравствуйте. Приемлемое.
Он смотрит на Веру внимательно, остро, царапая жемчужно-ледяными глазными льдинками.
– Что-то случилось? У вас вроде бы сейчас должен идти прием. Или я ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, должен идти, да. Но не идет. И по этому поводу я написала вам письмецо.
Вера кивает в сторону черного полированного стола с белеющим пятном заявления. Константин Валерьевич делает пару шагов вперед и быстро проскальзывает по листу глазами.
– Значит, все-таки что-то случилось? – спрашивает он с той же невозмутимостью.
– Нет-нет, ничего нового, все по-прежнему. Помнится, вы мне как-то сказали, что если я хочу работать врачом, то мне необходимо… следовать объективной реальности. Так? Иначе интуиция может увести меня слишком далеко от здравого смысла. Так вот: следовать реальности у меня не получается, в связи с чем я приняла решение уйти со своей врачебной должности. И вообще распрощаться с медицинским миром.
Несколько секунд Константин Валерьевич молчит, хладнокровно и настойчиво пытаясь разглядеть в Вериных глазах истинную причину ее ухода.
– И вы поняли это так внезапно?
– Да, представьте себе, ни с того ни с сего. Озарение пришло, не иначе.
– Послушайте, Вера, я буду с вами откровенен. Объективной реальности действительно необходимо следовать. И не только в нашей с вами профессии, поверьте. Но если в какой-то момент вы почувствовали, что интуиция сильно вам мешает, не позволяя в полной мере выполнять ваши должностные функции, это не повод тут же строчить заявление об уходе. Дело в том, что вы просто…
– …что я просто занимаю в этой больнице чужое место, – перебивает Вера, выходя в коридор. – Как, впрочем, и везде. Я это прекрасно знаю, и тут нечего добавить или возразить.
Константин Валерьевич задумчиво потирает на носу малиновые куперозные прожилки, не отводя от Веры пристального взгляда.
– Что ж, давайте поступим следующим образом. Я пока не стану принимать во внимание ваше заявление. А вы подумаете. Хотя бы до конца рабочего дня.
– Я уже подумала, Константин Валерьевич. Я даже, наверное, слишком долго думала.
Вера спускается в буфет, чтобы в последний раз выпить больничной кофейной жижи. И навсегда оставить в прошлом этот ненавистный вкус, жженую горькую черноту, усугубившую не одну бессонную ночь.
– Кофе закончился, – бодро говорит буфетчица, светящаяся сухой, словно обезжиренной моложавостью. Ставит на прилавок обколотый стакан с рыже-бурым отваром из сухофруктов. – Компотик будете?
Вере не принципиально, можно и компотик. На ходу глотая скользкую приторную сладость, она удаляется к свободному столику. Ей нужно спокойно, неспешно подумать и решить, что делать дальше.
И тут к ней подходит молодой человек.
Крупный, рыхловатый, с очень светлой кожей, в трениках с отвисшими коленками и растянутой футболке. Смутно знакомый.
– Здравствуйте, – неуверенно говорит он. – Вы это… помните меня?
– Нет, не помню, – леденистым голосом отвечает Вера, раздраженная, что ее потревожили.
Даже в эти прощальные минуты мне нет покоя.
– Я ваш пациент… Я был у вас на приеме.
– Понятно. Только пациентов у меня очень много, уж простите, всех упомнить не могу. Память у меня не фотографическая.
– Ничего страшного… Я это… Поблагодарить вас пришел. Вы мне помогли очень.
– Что ж, я рада.
Вера безучастно пожимает плечами и продолжает неторопливо хлебать компот, стараясь не подавиться ошметками сухофруктов.
– Да… Вы мне, можно сказать, жизнь спасли. Я тогда по вашему совету обратился к Олегу Игоревичу, ну, вы знаете его, наверное, это ваш коллега из того, другого отделения… Ну, в общем, он мне сказал, что я вовремя к нему пришел и теперь все будет нормально. Еще бы чуть-чуть, и было бы поздно. А так – все поправимо, меня прооперируют, и все наладится. И мой сынишка не останется сиротой.
Лишь в этот момент Вера внезапно замечает за его спиной группу детей, внимательно следящих за разговором.
– Вы уж простите, увязалась тут за мной ребятня, – продолжает он немного смущенно. – Очень уж им захотелось посмотреть, как тут все вообще, внутри больницы. Хотя я и говорил, что больница – не музей какой-нибудь и что здесь все серьезно. Это сынишка мой, а это его друзья.
И Вера невольно вздрагивает. Потому что его сын – Луис. Тот самый, которого она представляла себе, живо рисовала в мыслях, читая легенду из книги про амазонские воды. И которого она видела потом в реальности, за пределами воображения, в тени прохладного двора. Отвергнутого, с выбитым зубом. В отдалении от других детей, не желающих делить с ним пространство всеобщего веселья.
А теперь он окружен сверстниками и вовсе не кажется изгоем. Напротив, он как будто слит воедино с этой пестрой загорелой массой растущих бойких тел. Непринужденным, легким движением Луис поднимает на Веру лицо, и она с ясностью видит его черты: покатый лоб, косой выпуклый шрам на левой брови, заостренный кончик носа. И видит его улыбку – бесхитростную, прямодушную.
Похоже, у него в глубине больше нет никакого Артура.
Со странным, удивленным облегчением Вера смотрит на его ровные молочные зубы, вовсе не треугольной формы.
– Я очень рада, – растерянно повторяет она. – Я очень рада.
– Вы правда замечательный доктор. Кто-нибудь другой и внимания бы не обратил, а вы вот обратили и отправили меня к Олегу Игоревичу. И теперь благодаря вам все будет хорошо.
У Веры в памяти все никак не всплывает момент, когда она отправляла кого-то к Олегу Игоревичу. Более того, она даже не в силах припомнить, кто такой этот Олег Игоревич. То есть, несомненно, какой-то ее коллега – бывший коллега, о котором она пару раз слышала, но вот на каком таком «другом отделении» он работает – совершенно забылось. Впрочем, выяснять это нет ни сил, ни смысла.
– Я просто выполняю свою работу.
Выполняла.
– Ну, знаете, выполнять работу можно по-разному. Не все к своему делу подходят добросовестно. Далеко не все. Вот, пожалуйста, сынишка мой: левой пяткой домашние задания делает. А ведь осенью ему уже во второй класс идти! Да, разгильдяй? – поворачивается он к сыну.